Мы заказываем шикарный ужин, который полностью затмевает нашу вчерашнюю романтическую трапезу в Саарисельке. Да, в ресторанной еде есть та завораживающая негромкая и неброская прелесть, что делает из людей обжор. И никакая самая разухабистая хозяйка не может дома добиться того необыкновенного вкуса, который предлагает вам ресторан, где сам антураж, легкий запах сигаретного дыма, невнятная речь за соседними столиками и ни с чем не сравнимый скрежет столовых приборов по тарелкам, как кажется, уже прибавляют аппетита.
Вечер раскручивается сочно и неспешно, предлагая нам себя, как мягкий старый и удобный диван, в чьих продавленных и терпко пахнущих прошедшими временами подушках можно утонуть. Время, как торговец наркотиков на темной улице, незаметно заманивает нас в свои сети. Сначала оно с готовностью предлагает нам свои услуги, почти останавливая стрелки часов. И только потом, поняв, что мы уже полностью увязли в его паутине и расслабились, оно ударяет над нами своим гулким колоколом. И ошарашенные, мы замечаем, что уже половина первого ночи.
Тут появляется Пертти. И мне в голову закрадывается гнусное подозрение, что он отвез жену домой, почистил зубы, надел пижаму и лег в кровать. А потом, когда Ханна ровно и тихо засопела, погрузившись в глубокий сон, он тайком удрал из спальни, вновь оделся и выскользнул из дома, чтобы вернуться в ресторан.
Я спрашиваю его об этом, но Пертти только таинственно улыбается. Он, как тайный поверенный в государственные тайны, не говорит ни "да" ни "нет", а только делает заговорщическое лицо. Я угощаю Пертти водкой. Но он продолжает хранить тайну своего столь позднего появления.
Еще через час он приглашает Тошку танцевать, но та отказывается. Ровно в половине третьего Пертти, уже изрядно захмелев, падает перед ней на колени и бормочет что-то маловразумительное. Тошка смущается. И зря. Мне кажется, что финну нужна не она, а все еще недопитая водка. Тошка краснеет и жестами просит Пертти подняться с пола. Со стороны может показаться, что она тренирует собаку. Мне становится смешно. Я выливаю остатки водки из бутылки в рюмку и протягиваю ее Пертти. Тот ловко тяпает ее одним затяжным глотком.
Потом ему все же удается поймать Тошкину руку, которой та все еще машет перед его носом, и присосаться к ней губами. Тошка растерянно смотрит на меня. Но Пертти абсолютно безобиден. Он просто благодарит ее за угощение. Потом он поднимается с пола и нетвердым шагом идет к выходу. В дверях он машет нам рукой. Я машу ему в ответ. Тошка почему-то прячет руки под стол и лишь сухо кивает. Пертти уходит.
– Прямо, как их Санта, – бормочет Тошка. – Настоящий козел.
Нам тоже пора. Тошкины каблуки стучат по ступенькам. Все вокруг мне кажется призрачным и зыбким, звуки – резкими, а краски – непривычно яркими. Три часа. Ночь, это время между завтра и вчера, уже на исходе.
Мое единственное желание – добраться до кровати. Тошка еще возится, снимая макияж, когда я уже лежу под одеялом и пытаюсь заснуть. В голове моей гудит от выпитой водки, и по крови гуляет алкоголь, отгоняя столь долгожданный сон.
Утром к головной боли добавляется тошнота. Тошка, похоже, тоже не в форме. Мы переглядываемся: нет, о завтраке не может быть и речи.
– Сколько времени? – спрашивает Тошка, пакуя вещи.
Я гляжу на часы:
– Без пяти двенадцать.
И тут я вспоминаю, что договорился с Юсси на десять. Когда я испуганно напоминаю об этом Тошке, она разражается громким смехом. Юсси неприятен ей уже заочно. И она не хочет это скрывать. Ее смех заражает и меня. Я представляю разгневанного Юсси, второй день сидящего, как на работе, в своем коттедже, глядящего из окошка на дорогу в ожидании нашего приезда и складывающего, как бесконечный пазл, проклятья на наши головы.
Отсмеявшись, я звоню Юсси и заплетающимся после вчерашней вечеринки, негнущимся языком пытаюсь объяснить нашу задержку. Юсси стоически принимает мои объяснения, грешащие против логики и здравого смысла. Но он согласен ждать еще никак не более часа. Только мои полнейшие и ответственейшие гарантии того, что мы полностью оплатим вчерашний день и половину сегодняшнего, заставляют его немного оттаять. Но таймер остается включенным – тут Юсси непреклонен.
– Значит, час и не минутой больше? – злобно ухмыляется Тошка и начинает с особой тщательностью медленными движениями даже не красить, а нарочито прокрашивать губы.
В ответ на мои робкие мольбы она заявляет:
– Подождет. Еще один Санта нашелся.
Наконец губы окрашены и вещи собраны. Мы спускаемся в холл. За стойкой администратора Пертти нет. Там одна Ханна. Вид у нее расстроенный. Тем не менее, завидев нас, она улыбается. Мы прощаемся и покидаем ее гостеприимный отель.
– Тебе здесь понравилось? – спрашиваю я Тошку.
– О да, – цедит она сквозь зубы.
– А от коттеджа Юсси ты вообще придешь в восторг, – нашептываю я. – Это километрах в тридцати. Представь себе: огромный коттедж, стоящий прямо на берегу озера.
– Замерзшего озера, – уточняет Тошка.
– Мы будем там через полчаса, – добавляю я, садясь в машину.
Тошка злобно смотрит на часы: мы укладываемся в отведенный Юсси час, и это несказанно ее раздражает. Она бы предпочла опоздать.
– Там отлично и зимой, – отвлекаю я Тошку от дурных мыслей. – Представь себе: прогулки на снегоходе, а потом сауна. У Юсси там отличный бассейн. Тебе понравится. Огромный комфортабельный коттедж. Юсси называет его оазисом. Мы там прекрасно проведем Рождество, дорогая.
Токсичная улыбка
1
– Владка, – говорят ей все знакомые. – У тебя улыбка бультерьера.
Боже, когда-то она считала это комплиментом! Но потом ее соседи завели бультерьера. Уже щеночком он ей не понравился. Когда же он вырос и улыбнулся…
По дороге на работу она каждое утро сталкивается с ним возле лифта и улыбается в ответ. От ее улыбки пес тушуется и отходит прочь. Эти встречи возле лифта – просто рок. Она работает в газете. И ходит в редакцию тогда, когда встанет: от восьми утра до двенадцати дня. Но всякий раз она видит бультерьера возле лифта. Сергей, ее сосед, держит его на поводке. Раньше она сначала здоровалась с Сергеем, а потом уже улыбалась собаке. Но когда пес однажды чуть не укусил ее за ногу, Сергей сам попросил ее:
– Вы сначала ему улыбайтесь. Ваша улыбка его как-то дисциплинирует.
Так что теперь она сначала вгоняет пса в дрожь своей улыбкой, а потом уже приветствует Сергея.
"Интересно, – подумала она однажды, – а что, если мне попробовать улыбнуться и Сергею тоже?"
И она провела эксперимент. Но выбрала неудачное время. После работы. Эффекта не получилось. Очевидно, что кончина трудового дня и радость, трепетавшая в ее душе по этому поводу, смягчили оскал. Если вы хотите свалить человека наповал, улыбнитесь ему перед работой.
2
Ее папа – очень большой и серьезный начальник. И природа воплотила во Владке всю разговорчивость, которую недобрала в нем. Говорят, что природа на детях отдыхает. Чушь! На ней она постаралась от души. Утирая пот с утомленного лица, матушка природа наградила ее болтливостью, которая развеяла по ветру надежды отца направить дочь по своим стопам.
Она вообще почти во всем является прямой противоположностью своего отца. Поэтому, когда после окончания школы перед ней встал вопрос о выборе профессии, Станислав Сергеевич стал искать антонимическую пару.
– Летчик – подводник, – бормотал он, бродя по комнате и демонстрируя перед ней с мамой свою железную логику, – пожарный – пироман, акушер – гробовщик, инженер-строитель…
– Подрывник-диверсант, – уверенно подсказала мама.
– Ой, папочка, можно? – визгнула Влада с дивана.
Но на лице отца отразилась такая мучительная боль, что она не стала настаивать. Мама раздосадовано щелкнула пальцами и обиделась. Отец с дочкой пробились напрасно еще полчаса. Видя их полную неспособность найти свет в оконце, мама сжалилась и предложила искать описательно.
– Что характеризует инженера-строителя, тем более руководителя? – риторически вопросила она, скептически оглядывая мужа. – Серьезность, немногословность, обязательность и четкость в работе.
Отец зарделся от скромности.
– Значит, Владке нужна профессия веселая, болтливая и развязная, – рубила воздух рукой мама.
Из трех профессий, подходящих под описание и предложенных ей на выбор, а именно: таксист, гадалка на картах (это папа предложил, начитавшись классики) и журналист, она выбрала гадалку. Но папа тут же понял, что сглупил, и снял свое предложение. Так что ей пришлось идти на журфак. Хотя ежедневно, когда она утром видит редактора своего отдела, ей кажется, что надо было податься в извозчики.
Ее редактор, как ей кажется, даже ночует на работе. По крайней мере, он всегда приходит туда первым. И сразу же, по-видимому, начинает искать ее. Когда она на цыпочках прокрадывается в свой кабинет, он уже там. И в гневе. И перхоть сыплется пургой с его нечесаных волос на засаленный воротник пиджака. У него обо всем свое мнение, отличное от общемирового. Он – редакционный генератор идей. Они так и прут из Евгения Борисовича. Он одержим ими, как нечистой силой. И щедро перекладывает это бремя ответственности со своих седых от перхоти плеч на ее.
– Нам нужна проблемная статья о сути научно-технического прогресса, – сказал он ей позавчера.
По-видимому, он решил, что Владка слишком засиделась в своем кабинете. Ему хотелось погнать ее куда-нибудь на интервью. Он считает, что интервью можно брать у каждого встречного, как анализ мочи. Лично она думает, что право на интервью человек должен заслужить. Но Евгений Борисович, кажется, уверен прямо в обратном. Все люди, по его мнению, интересны. И каждый имеет полное право излить что-то сокровенное на ее диктофон. Потом она должна эту чушь затранскрибировать и выплюнуть на его стол.
– Факты, мне нужны только факты! – кричал когда-то Генерид (сокращенное от генератора идей), тряся ее первым в жизни интервью, которое начиналось так:
"Словно корабль с открытыми кингстонами, погружаюсь я в пучину кожаного кресла в кабинете директора Культяпина. Огромная муха, похожая на Бэтмена, мрачно нарезает круги под потолком и явно не разделяет мой живой интерес к хозяину апартаментов…"
А ее первый репортаж! Перхоть кружилась тополиным пухом:
"Я иду на презентацию трескового филе акционерного
общества "Золотая рыбка". Кто бы мог подумать, что сказочная обитательница морей на деле оказалась обычной треской…"
После этих перлов Евгений Борисович взял над ней шефство и сделал все возможное, чтобы вытравить, как он выражался, литературщину из ее материалов. Он решил на ее погибель вылепить из нее хорошего журналиста, поверил в нее, стал панировать перхотью, как котлету сухарями, и давать самые трудные задания для воспитания нечеловеческой воли.
Вот и с этим техническим прогрессом в пятницу вышла беда.
– Владислава, вам нужно будет поговорить с директором какого-нибудь НИИ, – сказал он ей. – Или проектного института. А может, завода…
– Да чего ж я к ним попрусь? – возмутилась она. – И о чем я с ними буду говорить? Я не инженер. Кульман для меня – всего лишь немецкая фамилия!
– Мы должны уметь писать и о том, чего не знаем, – парировал Генерид. – Идите и подумайте.
Ну, знаете, она не так много зарабатывает, чтобы еще и думать на работе. Но всякий раз, когда она об этом заикается, Евгений Борисович советует ей больше писать. Это каверзная отговорка и ханжество. С их гонорарами и Лопе де Вега не смог бы заработать на бутерброд с маслом. Да, работа – это тяжкое бремя, которое нужно нести до пенсии…
3
– Влада, иди завтракать! – это мама забеспокоилась. Она домохозяйка и поэтому обо всех заботится.
– Поторопись, – кричит из кухни мама. – Ато кофе уже, как Данькин нос.
Данька – их собака. Папин сослуживец упустил овчарку с водолазом. Плодов свободной любви оказалось четверо. И он раздавал их знакомым по работе. Чтобы у папы не было шансов отказаться, сослуживец принес ему щенка прямо в офис.
– Когда Владка выйдет замуж, будет с кем скоротать старость, – убеждал сам себя папа в целесообразности своего приобретения.
Владка замуж до сих пор так и не вышла. И папин довод оказался подмочен. Он вполне мог бы коротать старость и с ней. Более того, если она и дальше еще какое-то время не выйдет замуж, то уже сама сможет коротать старость с ним, мамой и Данькой, который вырос в огромную собачину, все темное происхождение которой недвусмысленно проглядывает в ее внешности.
– Это ландсир или сенбернар, – спрашивают ее периодически во время их с Данькой вечерних моционов.
– Мальтийская болонка! – огрызается она.
Утром с Данькой гуляет папа. Наверное, в том, чтобы вставать на полчаса раньше и бежать с Данькой трусцой вокруг микрорайона, и заключается коротание старости. Некоторое время тому назад (раз уж она все равно не вышла замуж) папа пытался привлечь к утренней пробежке и Владку, но она наотрез отказалась от этого группового коротания папиной старости.
Ее мама сделала карьеру очень рано. Уже в двадцать два года она нашла папу. На этом, собственно говоря, ее карьера и закончилась. Она никогда не работала и посвятила себя семье, которая, как кажется Владке, повела себя по отношению к ней в высшей степени неблагодарно. Папа удумал коротать старость с диковинной расцветки собачиной. А дочь, как ни старалась, так и не смогла найти себе мужа.
– В твои годы, – говорит мама всякий раз, когда Владка отказывается мыть посуду или убирать в квартире, – я уже была домохозяйкой с немалым стажем!
– Мамочка, – отвечает ей дочь, – но я же еще и работаю!
– Но не могу же я быть тебе служанкой всю жизнь? – резонно возражает мама.
После этого Владка всякий раз закатывает глаза и говорит страшным голосом:
– Так ты меня гонишь, мама?
И тогда мама (неизменно со слезами на глазах) заключает ее в объятия и долго извиняется за свои грубость и черствость, объясняя, что дочь совсем не так все поняла. Приняв на грудь этот поток нежности, Владка идет на диван читать книжку. После подобных сцен маме лучше не мешать: любая уборка для нее в такие минуты – чистое наслаждение. Да, с мамой им с папой повезло. Такой пример хозяйственной домовитости, однако, полностью отвратил Владку от желания завести себе мужа.
Впрочем, пора идти завтракать. Сегодня воскресенье. И не надо отправляться на работу. Так что Владке необходимо как-то убить время. Если вам тоже нечего делать, она может взять вас в соучастники: вы убьете его вместе.
4
Теперь вся семья в сборе. Как любая семья, будь то львы или кролики, они собираются вместе у источника пищи. Папа читает газету, запивая ее чаем. Влада наскоро запихивает в рот котлету и наливает себе кофе.
– Ты представляешь, мамочка, – восклицает она, – у эскимосов еще сто лет назад не было сахара, и им приходилось пить кофе без него!
Эта мысль пришла ей в голову внезапно и удручила настолько, что она не могла не выплеснуть ее в общество. Потерянная, она грызет печенье.
– По-моему, у них и кофе-то не было… – не вполне уверенно замечает мама.
– Как? Мамочка, ты только подумай: если бы у них не было кофе, чем бы они тогда запивали тосты?
– Ну не знаю, не знаю, – сомневается мама.
Папа хмыкает из-под газеты. Мама, проникшись тяжкой судьбой эскимосов, кладет себе в чашку еще одну ложку сахара. Дочь поедает печенье. Семейная картина, достойная воплощения если не маслом, то, по крайней мере, маргарином по холсту.
– А вы знаете, – продолжает Владка светскую беседу, – что День космонавтики праздновался на Руси с восемнадцатого века? Приказчики надевали белые жилеты, бабы пекли куличи в форме ракет, а крестьяне в этот день не пахали.
Папа с шелестом перелистывает недочитанную полосу. Мама смотрит на дочь с подозрением.
– Папа, – опять начинает Влада, – и все-таки ты должен признать…
– Не доставай отца, – предупреждает мама. – Тебе лишь бы что молоть. В твои годы я уже была домохозяйкой с немалым стажем.
– Мама, учитывая ничтожность моей зарплаты, меня тоже можно считать домохозяйкой.
– Так найди себе что-нибудь более высокооплачиваемое, – это папа из-под газеты.
– Мужа, например, – вставляет мама.
– Папа, ты сам на корню загубил мою карьеру гадалки, – подчеркнуто не заметив мамину реплику, охотно включается в полемику с отцом Владка. – А между тем профессия оказалась весьма перспективной. Представляешь, как бы мы разбогатели, если бы ты стал колдуном, мама – медиумом, а я бы перебрасывала картишки, предсказывая судьбу? "Вас ждет успех, большой успех и большие деньги. Каждый рубль, отданный мне сегодня, вернется к вам в ближайшем будущем денежным дождем!" Никто ведь не знает, когда наступит ближайшее будущее. Кто вообще когда-нибудь видел ближайшее будущее? С геологической точки зрения и миллион лет может считаться ближайшим будущим. Так вот: "…в ближайшем будущем – денежным дождем. А если вы мне не верите, можете спросить у Теодора Рузвельта. Мама-медиум – в соседней комнате, она все устроит". И тут, мамочка, выходишь из-за ширмы ты и говоришь: "Я – Теодор Рузвельт. Я выучил на том свете русский язык по методу Илоны Давыдовой. Кто звал меня? Уж не тот ли гражданин, которого ждет денежный дождь в ближайшем геологическом будущем?" Если и после этого у клиента останутся сомнения, мы пригласим папу-колдуна. И он основательно прочистит ему ауру, выведет заклинаниями ду-ха-искусителя и приворожит куриной лапкой на успех.
– Если ты сейчас же не перестанешь, отец тебя выпорет.
– Это явный перебор, мама. Меня не пороли даже в детстве.
– И зря не пороли, – вставляет папа.
– Согласись, что в тридцать два года я уже сформировалась как личность, и мне поздно заводить новые привычки. И в чем я не права? Скажи, в чем? Я девять лет работаю в редакции и до сих пор не могу себя прокормить. Если бы я столько времени угробила на карты, то стала бы уже второй Кассандрой. А не получилось бы с предсказаниями, резалась бы в покер на турнирах – тоже дело доходное.
– У тебя неприятности на работе? – вздыхает мама.
– Вся моя работа – одна большая неприятность. Ты помнишь мой жизненный принцип?
– Как можно меньше работать и как можно больше получать?
– Правильно. А помнишь, кем я мечтала стать в детстве?
– Помещицей?
– Да, помещицей. И жить оброком и барщиной.
– Увы, это вряд ли осуществимо, – вставляет папа свою ложку дегтя.
– Сама чую, что вряд ли. А значит, мне завтра нужно искать инженера и разговаривать с ним на предмет научнотехнического прогресса. Генерид озадачил.
– Ну и что здесь такого? – удивляется папа. – В молодости я тоже был инженером.
– И что с того? – возмущается Владка.
– Гнал журналистов поганой метлой, – задумчиво произносит папа.
Мама тихо ойкает.
– Вот! – разводит руками Владка. – И без того тошно, а ты усугубляешь, отец! Я уже брала как-то интервью у одного инженера. Он начал ругаться такими словами, которые я считала последними!