Видимо, эта набожность Изетбеговича внушала доверие, а образ страдальца-узника создавал авторитет, поэтому в конце концов он смог отобрать кормило власти у немощных коммунистов товарища Тито. Дети коммунизма уже много лет напоминали администраторов захудалых гостиниц, совершенно неспособных увлечь за собой народ. Единственным из них, имевшим шансы стать вождем в наступавшие грозные времена, был Фикрет Абдич. Творец экономического чуда в Боснийской Краине, позже за свои успехи осужденный и посаженный боснийскими коммунистами в тюрьму, он в эпоху перемен перешел в СДА, изетбеговичеву партию, не представляя себе, что его в ней ожидает. Скорее всего в первую очередь он мечтал о возрождении "Агрокоммерца" и свое участие в выборах президента Боснии и Герцеговины подчинил этой цели, веря, что если у него все получится, он сможет оживить экономическую жизнь в своей Краине.
На первых демократических президентских выборах у СДА было два кандидата, Изетбегович и Абдич. И смотрите-ка, Абдич убедительно победил, получив на десять тысяч голосов больше Изетбеговича. Таким образом боснийские мусульмане отдали предпочтение человеку, символизировавшему живую связь с тем комфортом и эмансипацией, которыми они пользовались в титовой Югославии. И гораздо меньшей была их поддержка Изетбеговича, представителя клерикальной Боснии. Фактом остается, что Фикрет Абдич мог бы стать президентом Боснии и Герцеговины, но этого не произошло. После победы на выборах, на партийном съезде СДА в Тешнье, Абдич вынужден был во имя партийной дисциплины согласиться с тем, что президентом станет не он, а Алия Изетбегович. Об этом ему сообщил легендарный Ченга, секретарь СДА, а в зале среди первых лиц партии сидели хорошо вооруженные парни, одетые в черное и в темных очках, по этому поводу приехавшие из Санджака. Боснийцев же заставили поверить, что у Абдича нет времени для исполнения обязанностей президента. Насколько это неверно, стало понятно во время войны в Боснии. Абдич создал свою армию, вступил в военное противостояние с Изетбеговичем и стал его лютым врагом. Он был не единственным, кто хотел любой ценой избежать войны с сербами. Адил Зулфикарпашич, умеренный мусульманский политик, подписал с Милошевичем договор о ненападении между мусульманами и сербами. Этот договор Изетбегович выбросил в корзину.
Мой разговор с президентом все время застревал в мучительных паузах, и тогда присутствующие домочадцы начинали делать все, чтобы разрядить атмосферу. Наверное, меня позвали, чтобы поговорить и привлечь на свою сторону, а не напугать, так объяснил я себе эти попытки Изетбеговичей. Пока Алия, его сын Бакир и беременная сноха рассказывали байки про Хасана Ченгича, секретаря СДА, которого издевательски пародировал Доктор Карайлич, мои мысли потихоньку улетели прочь из квартиры изетбеговичева сына.
Кажется, разгадал я загадку и понял, что президентская стратегия основывается на все том же, Господи прости, двухсотлетнем балканском сценарии. Согласно ему, Младший балканский брат получал гарантии Большого брата откуда-нибудь извне, чаще с запада, что ему помогут, если "его кто-то тронет". Стратегия эта основана на сценарии кафанской драки. Где война между вражескими столами начинается, когда за стол, где сидит группа крепких парней, внезапно подсаживается такой блондинистый пацанчик, берет стакан воды и выплескивает его одному из них в лицо. Облитый не задумываясь отвешивает малому затрещину и подходит к столу, откуда тот пришел. Малой убегает прочь, а в это время облитый и его компания навешивает кренделей парням за провокаторским столом. И, когда уже кажется, что дело закончено, в кафану возвращается малой, ведущий за собой кодлу двухметровых дылд. И они-то уже размазывают тех, кто в этой маленькой кафанской войне уже считал себя победителем, по стенам…
Мирсад Пуриватра был сыном дизайнера мусульманской нации в Боснии. Мощно западал он на "Секс пистолсов" и получил работу в Академии сценического искусства только за то, что для представления Младена Материча "Танец восьмидесятых" раздобыл двадцать метров коаксиального кабеля. Театр "Обала" возник, отвечая возникшим запросам сараевцев на то, чтобы и в нашем городе возникло место, где будут развиваться альтернативное искусство и живой театр, отличающийся от омертвевшего театра традиционного. Мирсад Пуриватра казался подходящим человеком. Его склонность к панк-музыке, европейский прикид и приверженность к черной одежде были решающими для Младена, подумавшего, что этот человек, любитель панка, сможет вписаться в наши ряды. Очень все это сыграло в пользу Мирсада при его зачислении в штат, хотя организатором он был не то чтобы очень хорошим. С приближением войны, он все реже подчеркивал свою принадлежность к панкам и постепенно терял имидж бунтовщика. Младен Материч учил его ценить в изобразительном искусстве Бойса, в театральном - Уилсона, а Весна Байчетич на многочисленных гастролях спектакля "Татуированный театр" обращала на Мирсада свои деликатные ожидания как в области искусства, так и в более общем смысле. Поскольку перед войной выяснилось, что санджакцам не по вкусу Бойс с Уилсоном, он быстренько позабыл этих великанов альтернативной сцены. То же и с художеством. В первые дни войны Мирсад организовывал художественные выставки и сборища, а когда увидел, что кино несет больше практических выгод, перевоплотился в директора кинофестиваля. Непосредственно перед войной он все активнее подключался к дизайнерским проектам своего отца. Младен Материч и Пуриватра на частых гастролях театральной труппы "Обала" из Академии приятельствовали и разговаривали о войне! Младен часто обращал внимание на то, что сербы борются за свою автономию и теперь им ничего не остается, кроме как ввязываться в драку.
- Это же такой малый народ, который за свое существование заплатил миллионами мужских голов. Начиная от освобождения от турок они воюют, любой ценой, чтобы защитить свои национальные интересы. Сербы не признают хозяев.
На великом соборе в Фоче, организованном СДА, где собралось, как писали газеты, более ста тысяч человек, многие грозно махали какими-то саблями. Участники, одетые в форму Ханджар-дивизии, и тем самым напоминавшие о временах, когда боснийские мусульмане отправили дивизию СС в помощь в неудачном походе на Москву, теперь размахивали саблями и угрожали сербам отмщением за мусульман, убитых четниками во время Второй Мировой войны. Похоже, теперь они и сами были готовы убивать.
- Незачем было провоцировать сербов, как пить дать - получите вы пиздюлей, Миро! - говорил Младен Материч Мирсаду Пуриватре.
- А если и получим, так и на сербов найдется управа! - ответил он ему в точности словами из моей кафанской истории!
В пуриватрином распределении ролей, сербам полагалась добрая порция пиздюлей от американцев. Так я в конце концов понял, почему президент Боснии и Герцеговины Алия Изетбегович производил впечатление человека, не боящегося той кучи оружия, которая находилась в распоряжении ЮНА. Уже все кому ни лень начинали бряцать оружием, а президент был непохож на человека, боящегося войны. Тот Омерович копил все больше и больше оружия в своем подвале, и по всем Балканам оружие начало пользоваться повышенным спросом. О том же, что находится на складах у ЮНА, всем было известно очень хорошо.
В конце разговора, я сказал Изетбеговичу, что эти страх и ненависть лучше всего описал Андрич в рассказе "Письма из 1920". Ему были явно неприятны мои слова, упоминание имени Андрича вызвало на его лице едва заметную гримасу. Этим напомнил он мне Даринку, скандальную соседку из Високо. Когда требовалось произнести имя моего отца Мурата, Даринка говорила Майе:
- Когда, Майя, заявится этот, не хочу говорить кто?
Когда я упомянул Андрича, президент Изетбегович повел себя как Даринка, с той разницей, что не сказал вообще ничего. Так же, просто на другой манер. Думаю, в Изетбеговиче, за его благостной маской, таился очень мстительный человек. И только в прихожей, когда мы обувались перед уходом из квартиры его сына, он не смог скрыть своих чувств:
- А ты что, правда, что ли, собрался снимать "Мост на Дрине"?
А я ему говорю:
- Собирался, только средств нету, слишком грандиозный проект.
Он сказал:
- Так ты что творишь-то? У Андрича вся его литература полна ненависти, он же лакейское отродье.
Вышел я тогда из квартиры его сына, зная, что Изетбегович - не мой президент. Не только потому, что никто еще не получал Нобелевской премии, восхваляя ненависть. Просто тот, кто плохо отзывается о моих героях, не может быть моим президентом.
Из Парижа пришло сообщение, что надо съездить в Високо, посмотреть, что там с нашей дачей. Был я рад, что смогу показать Джонни нашу семейную гордость. Представьте себе, Джонни Депп в Високо, какой неожиданный гэг, настоящая концептуальная акция, а?
Эта дача, как и большинство проектов на моей родине, была способом вырваться из привычной среды. Что-то вроде эффекта перевернутого бинокля, когда смотришь через него на вещи, находящиеся на расстоянии вытянутой руки, а кажется, что они очень далеки от тебя. Через такой перевернутый бинокль стоит рассматривать и стиль, в котором сняты мои фильмы, и красоту нашего домика. Ни то ни другое не выросло само, как растет плод из ростка, пробившегося из земли под ногами. Но темы для их развития давала почва. Домик этот выглядел попыткой побега от той среды, в которой признанные стандарты красоты не были в почете. Успех моих фильмов не оказал большого влияния на деятелей искусств, не вызвал какой-то новой волны в киноискусстве. Для того, чтобы это произошло, прошло еще недостаточно времени. Едва добившись успеха, лучшие из боснийцев бежали из привычной среды, чаще всего по политическим причинам. Так Босния стала страной без своего стиля, вроде второразрядного футбольного клуба, из которого постоянно уходят на сторону одаренные игроки. И не столько по финансовым причинам, сколько из-за духа провинциализма и узости взглядов, которыми страдала местная жлобская политика. Потребность в прекрасном была, по меньшей мере, отсюда изгнана. И сделала все это завладевшая моими родными местами деревенщина, впрочем, в поэзии они смогли добиться некоторых успехов. С другой стороны, среднего класса, как потребителя и создателя эстетики и устоявшейся части общества здесь просто не было. На руку это было только умникам, многовековому и губительному боснийскому явлению.
Из-за владеющих головами деревенщины представлений пострадали розы и виноградная лоза семьи Домицель, майиных дедушки и бабушки. Сюда их из Словении, с появлением железной дороги, завезли австрийцы. И доставили в Високо, потому что местное население с сомнением относилось к венским авторитетам. В Вене подозревали, что здесь еще сильно пагубное влияние турков, и старые славянские обычаи являются общепринятым способом измерения времени. А ведь поток времени уже тек иначе, и теперь, когда была построена железная дорога, ориентальные привычки представляли собой проблему, несовместимую с новыми порядками, заведенными в Боснии Австрией. Время и способ его измерения требовали коренных перемен. Привычкам завершать деловые переговоры фразой "Договорим через неделю" пришел конец. Зримым символом этих перемен явилась железная дорога, по которой поезд приходил не "через неделю", а точно в восемь часов, и отправлялся со станции в сторону…. в восемь пятнадцать. Для выполнения этой относительно несложной задачи, диспетчерские обязанности в Боснии выполняли иностранцы. Зажиточный хозяин Митар не был единственным, кто по крестьянскому обыкновению назначал встречи и откладывал дела на "через неделю". Большая часть населения так и не распрощалась со "старославянскими часами", и узнавала время, глядя на небеса, а не на часы. Сосед Митар купил один из трех домов семьи Домицель. Случилось это, когда умерли самые старые члены семьи. Поселился он в доме по соседству с нашим, а розы, виноградную лозу и цветник, за которым ухаживали десятилетиями, сразу же порубил на корню, сказав:
- Бабке моей, Даринке, застит - дороги не видно, - и добавил:
- А ведь сколько картошки можно было насадить вместо этих роз.
Когда майин отец по выходным вскапывал цветник перед нашим домом, Митар, после трудов праведных, пил кофе там, где ему больше не застило. Кричал он иногда Мише через забор:
- Когда б ты, вместо роз, сажал чего потолковей, цены б тебе не было!
Как только мы приехали в Високо, Джонни, едва вылечившийся от гриппа и измученный постоянной сменой впечатлений, сразу же слег в постель. А я поднялся на холм над нашим домом и сорвал с ветки яблоко. Мало где еще в мире земля с небом порождали такие сочные творения. Грыз я это яблоко, смотрел на домик внизу, и неожиданно начал плакать. Не знаю, то ли из-за прожитых лет, то ли из-за того, что готовило мне будущее. Сначала чуть-чуть, но потом потоки слез залили мое лицо. Слезы мешались со вкусом чудеснейшего в мире горько-сладкого яблока и вызывали воспоминания детства. Хотя, если без прикрас, слезы смешивались у меня с землей. И эти слезы, эта внезапная буря в душе, позволили моему тогдашнему помешательству, хотя бы частично, излиться по щекам. Немного позже я понял, что этот долго откладываемый плач был просто предвестием важных и потрясающих событий - а тогда просто оплакивал наш дом. Мой дорогой гость Джонни стал последним, кто спал в нем. Дом этот сгорел сначала во сне у бабки Даринки, жены доброго соседа Митра, скосившего розы и виноград. Горел дом и во сне Давора Дюймовича, исполнителя главной роли "Времени цыган". Стрибору тоже часто снилось, как горит наш домик. Что же еще могло ожидать наш милый, столько раз горевший во сне, домик в наступающих временах?
Слово Санджак врезалась в память Джонни и когда через несколько дней мы ехали из парижского аэропорта в город на такси, он спросил меня, прочитав название капеллы Сен-Жак:
- Is it connected to people from Sandzak?
Расстались мы с ним как друзья. Джонни уехал на съемки "Гилберта Грейпа", а я через два месяца из Парижа, в котором мы тогда жили, полетел в Нью-Йорк, где обязан был еще семестр обучать режиссуре студентов Колумбийского университета. Как всегда, начал я заниматься тремя вещами одновременно, как Софокл, смешивавший в своих драмах несколько жанров, монтировал "Arizona Dream" в Париже, преподавал режиссуру студентам в Нью-Йорке и готовился к съемкам "Андерграунда". Когда самолет прилетел из Парижа в нью-йоркский аэропорт Кеннеди, на телеэкранах я увидел, как начался обстрел Сараево.
После референдума о независимости Боснии и Герцеговины, в котором не принимали участия сербы и который прошел удачно для тех, кто этой независимости жаждал, сербы перегородили город баррикадами. Это было для меня знаком, что пора перевозить Сенку в Херцег-Нови. Приехав в Нью-Йорк, я позвонил родителям и был рад тому, что они вместе. Никакие мои уговоры не смогли бы убедить Сенку уехать из Сараева. Но тут настала череда все более и более серьезных происшествий. Набрал я из Нью-Йорка номер в Херцег-Нови. Сенка подняла трубку и сказала мне:
- Умер Шиба Крвавац.
- Как так, от чего? - говорил я все те бессмысленные глупости, которые говорятся в таких случаях.
- От сердца, - ответила Сенка.
- А как Мурат? - спросил я.
- Плохо, все плачет и плачет, передаю ему трубку.
Отец всхлипывал как ребенок и никак не мог остановиться. С трудом выдавил из себя несвязную фразу:
- Ты знаешь, у меня ведь не было брата… а он для меня был больше, чем брат…!
Успокоил я отца, насколько это было возможно с такого расстояния и по телефону.
После лекций, которые я читал студентам Колумбийского университета, я часто прогуливался по Бродвею. Шел я в сторону городского центра, потому что в противоположном направлении находился Гарлем, в который белым людям, и не без оснований, заходить не рекомендовалось. Когда я направлялся на юг в сторону Колумбус-серкл, скоро уже начинались небоскребы, но задирать голову к драматичному нью-йоркскому небу не хотелось. Хватило одной безуспешной попытки пересчитать этажи, чтобы в следующий раз не поднимать головы. Не хотелось мне видеть, что простора взгляду нет. Шиба Крвавац был спасительным кумиром моих подростковых лет, именно он заразил меня искусством кино. Теперь его смерть переплавилась в нью-йоркский пейзаж. Во время этой прогулки ощущение безнадежности с каждым взглядом на исполинские здания увеличивалось еще сильней. Большие американские города больше напоминают выставку строительных материалов, чем то, что мы в Европе называем городом.
Наконец-то мне показалось, что страданиям этой войны пришел конец. Когда было объявлено, что португальский политик Кутильеро подготовил какой-то свой план, от радости не находил я себе места. Хотелось выбежать на Бродвей, кричать и расцеловывать прохожих из чистенького мира. Все шло к тому, что войны удастся избежать. Но счастье длилось недолго. Сначала Изетбегович подписал европейский план по Боснии и Герцеговине, называвшийся "Лиссабонским договором". Но вскоре, после встречи с американским послом в Белграде господином Циммерманом, президент Боснии отозвал свою подпись. План был отвергнут, чуть погодя, Соединенные Штаты признали независимость Боснии и Герцеговины, и это стало началом войны.
Я все больше и больше ощущал, что оказался в страшном сне о конце времен. Эти сны начали сниться из-за дяди Эдо, рассказавшем мне в раннем детстве историю о конце света. Благодаря своей склонности к сновидчеству, я, во сне, вообразил весь механизм этой катастрофы. Понял я тогда, что важнее всего держаться за собственную семью как за спасительное дерево. Которое теперь было выкорчевано с корнем и унесено буйным половодьем. Рецепт спасения из моего сна наяву означал, что важно держаться всем вместе, а там будь что будет. Земля трескалась у нас под ногами, небеса распахнулись, но до последнего мгновения оставалась еще надежда. Спасение всегда могло прийти, если поступать согласно указаниям из обильной кладовой снов. И, конечно, не терять надежды. Война это еще не конец света. Это доходнейшее предприятие, придуманное человечеством за всю свою историю. Есть способы и из нее выйти победителем, но не во время военных действий. Потому что кроме случаев, когда ты защищаешь свою семью от непосредственной опасности, война - рай для авантюристов, решивших обогатиться, и для художников. Мечты о межнациональном согласии разошлись с реальностью, и это стало величайшей потерей моей жизни.