Отец Дарьи Максим действительно был не красавец. Он был дальнобойщик. Ездил с грузами по всей стране – имеется в виду бывшая ее территория, – от Калининграда до Владивостока. Пропадал на неделю, на две, возвращался с запахом бензина, дорожной пыли, сухого степного ветра, иногда пахло чем-то женским, не духами даже, а тонким, еле уловимым запахом чужой кожи. Марина, уже начавшая успешную административную карьеру и научившаяся так задавать вопросы подчиненным, что их корчило, как живых карасей на сковородке, Максима ни о чем не спрашивала. Боялась: спросит, а он возьмет и скажет все как есть. Однажды под Новый год, который отмечали всей семьей, еще родители были живы, Марина выпила шампанского, сначала развеселилась, а потом вдруг загрустила и сказала Максиму:
– Скучно тебе, наверно? Сейчас бы в кабине с молоденькой девчонкой, у заправки какой-нибудь романтикой заниматься. Прошлый Новый год застрял же ведь где-то. Машина поломалась. Знаю, как у вас машины ломаются!
– Рассказать? – спросил Максим, нисколько не смутившись.
– Обойдусь. Ты и правду скажешь, как соврешь, а соврешь, как правду.
А потом была авария.
То раннее утро Марина никогда не забудет. Она вышла из дому на работу и увидела в конце улицы машину ГАИ. Эта машина могла куда угодно ехать, но у Марины вдруг ослабели ноги и стало нехорошо на сердце. Машина неотвратимо приближалась, и, когда остановилась, когда вышел оттуда, хмурясь и глядя под ноги, молоденький милиционер, Марина уже все знала и спросила:
– Где?
Как после выяснилось, Максим погиб от лобового столкновения. Сразу. Погиб и встречный лихой водитель на грузовике, ставший причиной его гибели. Водителя того принесло из тумана по гололеду, как посланца самой смерти, а не как живого человека, поэтому Марина никогда его не винила и даже не спрашивала, кто он, была ли у него семья, – не хотела ничего этого знать.
И вот живет дальше, оставаясь почти такой же, какой была в год гибели Максима. Может, потому, что ей часто снился один и тот же сон: входит в дом вернувшийся Максим, пахнущий бензином, машинным маслом, степным ветром и чужой женской кожей, входит, смотрит на нее и одобрительно говорит: "Молодец, все такая же". А Марина отвечает: "Как же я могу постареть, если ты не стареешь? Ты меня разлюбишь тогда".
Несмотря на ее привлекательность и внешнюю молодость, никто из мужчин не делал попыток скрасить ее одиночество, включая посторонних, кто впервые видел Марину где-то в неслужебной обстановке, ничего о ней не зная. Не потому, что она держала себя заносчиво и неприступно, просто у нее был вид женщины, которая кому-то уже крепко и преданно принадлежит. Евгений был, пожалуй, первый за долгое время, кто так откровенно говорил с ней и так откровенно на нее смотрел. И ей было, конечно, приятно, но тут же стало и стыдно за то, что в мыслях чуть не изменила Максиму.
– Не отвлекаемся, работаем! – прикрикнула Марина то ли на Евгения, то ли на других, то ли на себя.
Все и так с увлечением работали.
Был тут, кстати, и Алексей Торопкий, который, увидев Евгения, удивился, но решил пока ничего не предпринимать, понаблюдать, а уж потом сделать выводы.
Тут на площадь, пыля и грохоча, въехал грузовик с крытым брезентовым кузовом, из кабины выскочил человек в пятнистой одежде (то ли коричневые пятна по зеленому полю, то ли зеленые по коричневому), взобрался на кучу мусора и веток и крикнул:
– Друзья, граждане, товарищи! Давайте не допускать паники и скороспешных действий! Мы должны защищаться от агрессии украинских карателей, применивших огонь на поражение по русским людям на собственной территории, но одни только баррикады не помогут, хотя они тоже нужны! – указал он себе под ноги. – Еще нужнее сейчас усиление нашего личного состава людьми, не позволяющими, чтобы их безнаказанно убивали ни за что! Как вот эти свободные и инициативные ребята, которые взяли на себя смелость и ответственность за всю глубину и масштаб происходящих событий!
Он вытянул руку в сторону выпрыгивающих из кузова людей, одетых разношерстно, но у каждого было что-то военизированное – на одном камуфляжная куртка при джинсах и кроссовках, на другом, наоборот, камуфляжные штаны при гражданской рубашке в полоску, а третий и вовсе был в костюме, но на ногах – тяжелые и грозные берцы, предназначенные для боевых пеших действий в условиях пересеченной местности. Впрочем, все они держали в руках то, что делало их похожими друг на друга и окончательно военизированными, – автоматы.
Люди, работавшие на площади, ничего не поняли и растерялись.
Но Марина Макаровна сохраняла полное спокойствие.
Она спросила:
– Тебя какого лешего принесло сюда, Стиркин? Ты воюй там у себя, а у нас нейтральная территория!
Глава 15
Стукну лобом в лоб, больнiш було щоб
Да, это был легендарный Артем Стиркин, о котором все знали, что это бескорыстный человек идеи. Правда, мало кто понимал, какой именно, хотя сам Стиркин неоднократно объяснял ее в интервью различным каналам и газетам, упирая на слово возрождение.
– Возрождение чего? – спрашивали журналисты.
– Русского духа, – отвечал он.
– В чем он заключается? – спрашивали журналисты.
– В преобладании духовного над материальным, – отвечал он.
– Почему к победе духа вы стремитесь материальными средствами, то есть оружием? – спрашивали журналисты.
– Вы посланцы сатаны и пятая колонна, – отвечал Стиркин. – Неужели вы не знаете, что бесы без боя не сдаются?
Артем рос необычным мальчиком. Он был как разведчик в этом постороннем мире и даже придумал себе игру, будто ему дали задание освоиться здесь, так себя вести, чтобы никто не догадался, кто он и зачем послан. И это удавалось: стал своим до неразличимости. Нормально учился, нормально общался с одноклассниками и дворовыми приятелями, ничем не выдавая себя, а вечером, в постели, закрывшись с головой, передавал по воображаемой рации сведения воображаемым руководителям на странном языке – известном, впрочем, многим нам, кто в детстве, а некоторые и во взрослом состоянии, вели подобные разговоры. Что-то примерно в таком духе:
– Джучамба газа тарагат! Абына тубрин, мубрин, бинамета акан! Бинмин щицы черер, мерер! Повторяю. Емпен, кампен, венпен! Чикадык дикти, викти, шикти! Как поняли, прием!
И слушал в ответ азбуку Морзе, получая очередное задание.
Задания были разные. Например, уличить отличника Камышина в том, что он вовсе не умный, а просто задалбливает, как дятел, параграфы учебника. Артем слушал Камышина и смотрел в учебник. Точно, один в один. Или: представить доказательство того, что директор Леонид Петрович Олешич, жестко преследующий старшеклассников за курение, сам в своем кабинете курит. Косвенных улик – запах от костюма, желтизна указательного и среднего пальцев, покашливание в конце урока – этого было недостаточно, требовалось проникнуть в кабинет и добыть неопровержимые данные. А это было непросто: там всегда секретарша, рядом дверь в кабинет завуча, все время толкутся учителя и ученики, но Артем все же улучил момент, когда был дежурным, школа была пуста, а дверь в кабинет Олешича оказалась не заперта. С бьющимся сердцем он проскользнул туда, увидел на столе большую хрустальную пепельницу, полную окурков, схватил горсть, завернул в тетрадный лист, припасенный заранее, вынес и спрятал, сунул в подвальное окошко своего дома, чтобы потом с курьером передать кому следует.
Артем ежевечерне отчитывался о проделанной работе, но только своим, в школе стукачом никогда не был, учителям не ябедничал, причем не из опасения раскрыть свою миссию, а потому что презирал стукачей и ябед. Они ведь всегда имеют какую-то свою выгоду, Артем же за свою работу ничего не получал, кроме регулярных благодарностей, да еще ему выдали два ордена, которые он сам смастерил из фольги и бутылочного стекла, скрепив их клеем БФ.
Конечно, это была игра, затянувшееся детство, но игра потом преобразилась в профессию, в жизненный стиль. Дополнительный толчок Артем получил тоже в детстве, когда к отцу приехал друг, майор дядя Толя. Это было зимой. Артем, войдя в квартиру, услышал громкий голос и учуял новый запах – незнакомый, волнующий. Запах исходил от шинели дяди Толи, еще влажной от снега, с мельчайшими, как роса, капельками на ворсе сукна, от его сапог, стоявших в прихожей, черных снаружи, желтоватых внутри – запах настоящей кожи, настоящего мужского пота, при этом не столько личный запах дяди Толи, а дух мощного единства, которое он представлял, дух армии и службы, терпкий и приятный.
Артем поступил в военное училище и успешно его закончил. Стал служить. Ему нравилось, что в армии имеется четкая естественная субординация, соответствующая званиям и занимаемым должностям. Но вскоре он понял, что не все так просто, есть еще субординация неписаная и неуставная (в хорошем смысле слова), когда какой-нибудь капитан, приехавший из округа с некой никому неизвестной целью, был явно указующим и наставляющим по отношению ко всему командному составу, независимо от званий и должностей, и сам командир части, строгий и не скупой на слово полковник-служака, стоял перед ним неподвижно, как рядовой в строю, багровел лицом, но ничего не возражал капитану, который что-то ему снисходительно втолковывал.
В то время проводился негласный набор добровольцев в одну из так называемых горячих точек, которых много было на постсоветском пространстве, и Стиркин записался одним из первых. Показал себя как прекрасный, умелый, инициативный воин, хороший организатор, его назначили командиром спецподразделения. Так и пошло: командировки, бои, секретные операции, постоянная перемена мест дислокации. Стиркин не был тщеславен, он не хотел выбиться в высокое командование – уже потому, что генералы руководят штабами и соединениями, а не живыми конкретными людьми, Артему же всегда нравилось быть командиром и товарищем именно живых, настоящих людей.
Годам примерно к тридцати пяти Артем догадался, почему играл школьником в шпионские игры и чувствовал себя чужим и засланным. На самом деле не он был чужим, а большинство населения чуждо собственной стране, точнее говоря – ее коренному духу, неистребимому духу русской жизни, который прочнее всего сохранялся, конечно, в Вооруженных силах, недаром ведь когда-то белые офицеры пошли служить в Красную армию, это было не шкурничество, они знали, что именно в армии и только в армии, будь она хоть красной, хоть серой, хоть зеленой в желтую полоску, остается, несмотря на все смены режимов, этот самый русский дух. Артем без гордыни, с чувством долга понял, что он является кем-то вроде посланца высокой идеи. И, конечно, везде натыкался на извращения этой идеи, сталкивался с людьми, которые использовали ее в личных целях, что его очень огорчало. С готовностью получив новое задание уже не от воображаемых, как в детстве, а настоящих руководителей, он выезжал на место, организовывал, сколачивал, координировал, возглавлял, но часто сразу же после того, как одержана была победа, обнаруживал вокруг себя не только хороших и верных товарищей, но, к сожалению, кучу сомнительных и темных личностей, спешащих воспользоваться плодами успеха. Некоторые перерождались прямо на глазах: вчера он готов был тебя заслонить от пули с риском для собственной жизни, отдать последний рожок патронов, поделиться последней тушенкой, но вот отгремели бои, и этот же человек мог тебя подсидеть и уничтожить, борясь за право занять кормовую должностишку, завладеть ничейным трофейным автомобилем, занять симпатичный домик, из которого неизвестно куда убыли хозяева.
Только в борьбе и в бою живет русский дух, таков был вывод Стиркина, поэтому он, едва правое дело на той или иной территории побеждало, без сожаления снимал с себя все полномочия и возвращался в Москву, где ждал новых указаний и нехотя отвечал на вопросы назойливых журналистов: к сожалению, умея вполне ясно и четко мыслить, Артем не всегда умел эти мысли ясно изложить. Поэтому он, уважая великую русскую идею, не терпел тех, кто о ней рассусоливал: не трендеть о ней надо, а чувствовать ее!
Таков был Артем Стиркин, которому Марина Макаровна задала вполне логичный вопрос: зачем он тут, на нейтральной территории?
– Нет нигде нейтральных территорий, Марина Макаровна! – ответил Стиркин. – А если кто думает иначе сегодня, тот завтра поплатится жизнью – своей и своих детей!
– Вот завтра и приходи, – посоветовал Веня Вяхирев, надевая милицейский китель, чтобы было понятно, что его совет не гражданский, а официальный.
– И ты туда же, Вяхирев! – укорил его Стиркин. – Я же знаю, ты наш человек, зачем ты служишь нацистам?
– Я государству служу, – возразил Вяхирев. – И по закону обязан вас всех задержать хотя бы уже за ношение оружия.
– А задержи! – радостно воскликнул Стиркин, глянув на своих бравых ребят, и бравые ребята заржали, правильно поняв взгляд своего отца-командира.
Неизвестно, чем бы это кончилось, но тут на площадь въехали еще две военные машины – бронетранспортер и грузовик, тоже крытый брезентом, как и грузовик группы Стиркина, и оттуда тоже выскочили люди с автоматами, но одетые не так разношерстно, с погонами и знаками различия. Это были бойцы украинской армии.
Из люка бронетранспортера вылез юный лейтенант в новенькой форме, в каске, обтянутой материей, с каким-то прибором, прикрепленным к лобовой части, с двух сторон тоже имелись какие-то устройства, это была хорошо оснащенная, красивая каска, на которую сразу же засмотрелись все мальчишки, бывшие на площади, а было их здесь довольно много.
Лейтенант встал на бронетранспортере и сказал:
– Громадяни! Сьогодні був здійснений варварський артналіт з боку Росії! Для преотвращенія паніки, екстремізму і небажаних дій в районі оголошується надзвичайний стан! Прохання здійснювати спокій і припиняти провокації!
Ответом было молчание, а потом Марина Макаровна сказала с усмешкой:
– Хлопець, тут не все українську мову розуміють, переклади!
Лейтенант, не чинясь, повторил, упростив при этом голос почти до будничного:
– Чрезвычайное положение у вас объявлено. В связи с бомбардировкой территории со стороны России.
– Ничего не путаешь, служивый? – иронично спросил Стиркин.
– Не путаю, – ответил лейтенант, не глядя на Стиркина. Он, конечно, сразу же узнал его. Он знал также, каков авторитет в здешних краях имеет этот человек. Он видел людей с автоматами. Он понимал, что ситуация, как минимум, неприятная. Согласно уставу, он при обнаружении вооруженного противника обязан сразу же вступить в бой. Но вокруг мирные жители. Да и противник пока не нападает, все сгрудились вокруг мусорной кучи, на которой стоит Стиркин, враждебно смотрят на прибывших бойцов, однако тоже при этом понимают: стрелять сейчас нельзя.
– Слушайте внимательно! – призвал Стиркин. – Так как территория Грежина и района переходит в юрисдикцию, которую я представляю в своем лице, призываю в мирном порядке покинуть данную территорию!
– Вот ты сам и покинь, – тут же отреагировал лейтенант. – В своем лице! – передразнил он, и мальчишки на площади засмеялись, очень уж получилось похоже. – Кто ты в своем лице? У меня вот документы есть, – он хлопнул себя по нагрудному карману, – а у тебя что?
Это был коварный вопрос. Жители с любопытством смотрели на Стиркина, ожидая, как он вывернется. Ведь действительно, должно быть что-то, что удостоверяет человека, кроме его собственного заявления.
Стиркин не только не смутился, он засмеялся, зная, что масса податлива и всегда готова подхватить веселье. И действительно, кто-то хихикнул, но остальные остались суровы.
– У тебя бумажки, а у меня полномочия! – объяснил он лейтенанту.
Народ на площади молча одобрил: в самом деле, полномочия важнее бумажек, и перевел взгляд на лейтенанта, ожидая ответа.
Тот ответил без задержки, бойко и весело:
– Откуда я знаю, что у тебя полномочия? На лбу не написано!
Народ, крякнув от удовольствия, воззрился на Стиркина.
– А что ты вообще знаешь, юноша? – не растерялся Стиркин. – Ты, может, и меня не знаешь?
И опять в точку! – как можно не знать Стиркина? Ну-ка, чем отобьет это лейтенант?
Лейтенант отбил:
– Я тебя не только не знаю, но и знать не хочу, потому что ты самозванец. Слышал, что ты Стиркин, а ты, может, не Стиркин, а Гиркин, да и тот тоже не Гиркин, а Стрелков, да и Стрелкова вашего давно пес хвостом смахнул!
– В масть! – вырвалось у кого-то восхищенное.
Свой, родной, пряный южный юмор услышал народ на площади и проникся тут же симпатией к лейтенанту.
Стиркин стойко выдержал удар и, сохраняя душевное равновесие, спокойно сказал:
– Смахнул или не смахнул, но вы не забудете, хлопцы, как он вам лещей надавал, да и я о себе память оставлю!
И ведь правда, подумал народ на площади, ни Стрелкова-Гиркина, ни Стиркина этого, захочешь, да не забудешь.
– А кто тебя звал сюда лещей давать, Стиркин? – Лейтенант все больше входил во вкус перепалки, и народ оценил его реплику сочувственными кивками многих голов. – Или, думаешь, тут без тебя не разобрались бы? – закреплял успех лейтенант. – Или нам без твоих москальских лещей никак нельзя? Люди и без тебя знают, что им надо, лящів або горілки, випити або закусити, а краще і того, і іншого, а не як у вас – є пити, а жерти нічого, є закуска – горілки немає!
Народ одобрительно зашумел, загомонил. Люди в Грежине, как украинском, так и русском, всегда считали, что живут крепче, основательней, чем северная Россия или западная Украина, и уж что-что, а хорошая выпивка с хорошей закуской у них никогда не переводились.
Но Стиркин не дал долго торжествовать противнику.
– Что толку с твоей горилки и закуски, если вы русским людям дыхнуть спокойно и свободно не давали, если у вас Бандера герой, если ваша власть вся проворовалась, а простой народ за людей не считает!
Народ не мог не согласиться. Что власть проворовалась, это факт, не требующий даже доказательств, что за людей не считает – тоже факт, против которого не поспоришь.
Стиркин не давал опомниться, горячил:
– Горилкой и закуской будешь ты мне рот затыкать! Ты лучше автоматом заткни, оно вернее! Где это видано, чтобы армия против своего народа с танками и пушками пошла? – Стиркин указал на грузовик и бронетранспортер, и хоть это были не танки и не пушки, но тоже ведь военная, армейская техника. – Вы зачем сюда приехали, такие все до зубов вооруженные? С кем воевать? Со своими же гражданами? Ну, давайте, стреляйте!
Лейтенант на мгновенье опешил. И не сумел найти достойного ответа, выкрикнул:
– Да мы армия, а вы бандиты!