– Видите? – спросил Стиркин, который в нужные моменты умел находить самые верные и точные слова, попадающие прямо в сердце. – Видите, люди, ему даже сказать нечего! Они армия! А нас бандитами считают! И вас, люди, тоже! За что? За то, что вы хотите своей собственной жизнью жить? И вы это терпите?
Народ сердитым, хоть и невнятным ворчанием дал понять что терпит лишь до поры до времени. При этом толпа, сконцентрировавшаяся на пространстве между отрядом Стиркина и приехавшими солдатами, угрожающе колыхнулась в сторону солдат. Нервно клацнул затвор автомата.
– Убивают! – раздался заполошный женский голос.
Тут же заклацали все затворы всех автоматов, люди Стиркина заняли боевую позицию за мусорной кучей, а бойцы лейтенанта залегли под кузов грузовика, целясь в противника, плохо видного из-за людей.
Толпа колыхнулась туда, сюда, готовясь броситься врассыпную, но тут послышался звук моторов и на площадь въехал большой зеленый джип, а за ним две боевые машины пехоты, новехонькие, будто прямо сейчас с выставки-продажи вооружений, из них посыпались люди в черной форме с желтыми шевронами на рукавах, похожие на охранников; это и были охранники, так называемый батальон Мельниченко, богатейшего человека. На совершенно законном основании он завел себе личную небольшую армию для обеспечения безопасности своих предприятий и территорий. Видя, как успешно он действует, ему поручили контроль над несколькими административными единицами, куда попал и грежинский район вместе с Грежином. Командовал батальоном Каха Мамашвили, брат жены двоюродного племянника Мельниченко, то есть почти родственник.
Народ, собравшийся разбежаться, застыл: любопытство пересилило страх. Каха уже бывал здесь, но с мирными целями, собирая долги и проценты с местных предпринимателей. Он, заметим, был единственный, кто не боялся прямо и откровенно любоваться Мариной Макаровной, не раз предлагал ей совместно и приятно отдохнуть, на что она, конечно, отвечала отказом.
Вот и сейчас, встав на подножке джипа и оглядев свои туфли (он был в черном костюме с черным галстуком), Каха первым делом нашел глазами Марину, улыбнулся и сказал ей:
– Здравствуй, Голова моя прекрасная!
– И тебе того же, – настороженно отозвалась Марина.
– Что происходит? – поинтересовался Каха, будто не замечая залегших и изготовившихся к бою людей.
Для Стиркина Каха был естественный враг, но и лейтенант не видел в нем однозначной поддержки: батальон Мельниченко частенько действовал самовольно, путаясь под ногами у армии, мешая ей, а иногда даже прямо противостоя, как случилось неделю назад, когда регулярные вооруженные силы пытались выбить ополченцев из городка Гривый Грай, и вдруг перед ними появился Каха со своими людьми и заявил, что будет защищать город. В результате дал ополченцам уйти. Дело было в том, что в Гривом Грае находился большой спиртозавод богача Редникова, и тот, испугавшись, что предприятию в ходе боя нанесут ущерб, попросил друга Мельниченко прислать свой батальон. Война войной, а дружба дружбой, Мельниченко пошел навстречу, батальон прислал. Потом был скандал на высоком уровне, чем все кончилось, осталось, как всегда, неизвестным. То есть что тут неизвестного вообще-то? – да ничем не кончилось.
Лейтенант насторожился, Стиркин еще больше мобилизовался, а жители, оказавшиеся меж двух огней, восприняли появление батальона Кахи как спасение.
– Совсем с ума сошли, чуть нас не перестреляли! – ответил Кахе тот же голос, что кричал "Убивают!"
– Делать больше нечего? – спросил Каха одновременно и лейтенанта, и Стиркина.
– У меня приказ, – коротко ответил лейтенант.
А Стиркин не удостоил Каху ни взглядом, ни словом, он только оглянулся на своих бойцов, словно проверяя, готовы ли они к отражению новой опасности.
– Сам-то с чем приехал, Каха? – спросила Марина по праву дружеских отношений и по обязанности главы населенного пункта.
– Сведения получил о скоплении техники и вооруженных людей. Решил посмотреть. Ты и здесь воду мутишь, Стиркин? Это даже хорошо, что ты так далеко забрался. Давно пора тебя обезвредить.
Больше Каха ничего не сказал, он не любил длинных разговоров. Махнул правой рукой своим черным людям, и те, равномерно распределившись, начали оцеплять отряд Стиркина справа. А левой рукой Каха приглашающе махнул лейтенанту и его бойцам. Лейтенант не стал спорить, кивнул, подтверждая команду, солдаты вскочили и стали окружать слева.
Стиркин почувствовал знакомый азарт смертельной опасности.
– К бою! – скомандовал он.
Отряд ощетинился дулами автоматов во все стороны.
Несправедливо, что мы, назвав командиров, совсем не упомянули этих людей, а ведь каждый из них по-своему примечателен.
Был здесь Петр Андрейченко, бывший рабочий рыбоконсервного заводика, разбомбленного вражескими снарядами, оставшийся без средств для прокормления семьи.
Был брат его Семен, тоже работавший на этом заводе, сгоряча уехавший с женой в Киев, распропагандированный там шурином Мыколой Садовничим и вступивший в "Правый сектор", но усомнившийся в правоте этого сектора и вернувшийся обратно, несмотря на протесты жены.
Был Иван Лодейник, совсем молодой, девятнадцатилетний, работавший таксистом от фирмы на отцовской машине; однажды сам Стиркин ездил с ним, похвалил Ивана за умелое вождение и ум, который тот выказал в короткой беседе, с той поры Иван стал одним из самых преданных сторонников Стиркина, уйдя к нему служить вместе с машиной.
Был Яша Громов, сосед Ивана, еще моложе его; Иван с детства был для Яши примером, авторитетом, защитником, Яша за него был на все готов и, конечно же, присоединился к Ивану сразу же, как только Иван присоединился к Стиркину.
Был Филимонов Сергей, россиянин, тридцатилетний отец двух малых детей, который отбыл срок на поселении за убийство по неосторожности, а потом завербовался повоевать и этим доказать, что он не какой-то там бытовой преступник, а человек с принципами.
Был земляк и друг Филимонова, Антон Сырбу, поругавшийся с любимой девушкой и сказавший, что, раз так, поедет к корешу Сереже сражаться за правду и там погибнет; ну и валяй, сказала девушка, не веря в это, а он взял, да и поехал, и воюет, зато девушка шлет ему каждый день призывные сообщения, но Антон держит марку, не возвращается.
Был там Мирон Левченко, пожилой бухгалтер; он всю жизнь был бухгалтером и умер бы бухгалтером, ненавидя свою участь и не видя возможности изменить ее, и тут грянули бои, и он однажды утром вместо того, чтобы пойти на работу, швырнул в угол портфель, оделся в простую и прочную одежду, в которой обычно ходил по грибы, обнял плачущую жену, велел беречь детей и внуков и решительно направился в штаб повстанцев, благо он располагался в соседнем доме.
Был Тормасов Юрий, диспетчер, человек чрезвычайной порядочности и горячности, вечно сердитый на других за то, что живут как попало; когда началась война, он ругательски ругал абсолютно все воюющие и конфликтующие стороны, но не усидел дома, решил принять участие, продолжая критиковать всех, включая Стиркина, за которого, однако, он готов положить голову, соблюдая установленный порядок воинской дисциплины и самоотверженности.
Был тезка Громова Яша по прозвищу "Одессит", о котором не знали, зачем он тут появился, в честь чего воюет и почему имеет такую кличку; Левченко, не раз ездивший в Одессу по аудиторским делам, после двух-трех вопросов понял, что Яша-Одессит в Одессе никогда не бывал, но зато все видели, что сам Стиркин иногда советуется с ним по каким-то вопросам.
Был Константин Недилюк, у которого на глазах шальной пулей убило жену, и он поклялся, что отомстит всем, кто в этом виноват, и воевал так мрачно, целеустремленно и жестко, что его даже свои иногда побаивались.
Был Александр Алексеевич Канашевич, сорокалетний степенный даурский казак, посланный своим войсковым кругом на подмогу братьям, русским христианам, во славу всего православного мира, где бы он ни находился.
И был Илья Подгородный, известнейший продюсер, который полтора года назад явился устраивать по всей Украине гастроли группы "Новый ласковый май" (в афишах под этим названием значилось – "Новий лагідний травень"), вложил большие деньги, причем деньги не свои, заемные, в аренду залов, в рекламу, в то, чтобы лично заинтересовать посредников, и в одночасье прогорел, остался настолько должен, что вернуться в Россию для него было смерти подобно, и он сказал: "Лучше я здесь погибну за идею, чем там сдохну за поганое бабло!"
То есть, как видим, люди в отряде Стиркина были отборные, не шкурные, тертые жизнью, имеющие твердые убеждения, но при этом боевых профессионалов среди личного состава не числилось, исключая разве что относительно военного Канашевича. Впрочем, все имели за плечами либо армию (некоторые украинскую), либо на худой конец, как Тормасов и Подгородный, военные кафедры вузов. На самом деле военспецы у Стиркина тоже были, но приберегались они для серьезных боевых операций; кто же предполагал, что выезд в Грежин обернется вероятным кровавым боем, который мог начаться в любую минуту.
Даже уравновешенная Марина Макаровна растерялась. И Вяхирев со своими двумя сотрудниками не знал, что делать. С одной стороны, он остается законным представителем силовой власти и имеет полное право всех поголовно арестовать, но как ты арестуешь сотню вооруженных людей? И кого первого арестовывать, вот вопрос.
Алексей Торопкий, понимая, что его долг журналиста влиять на события не только печатным словом, но и устным, тоже не мог сообразить, какое, собственно, слово сейчас нужно, чтобы все остановить.
Все застыли, все молчали. Догадывались: кто первый что-то скажет, тот и будет виноват. Не потому, что скажет неправильно, ошибочно, не к месту. Может быть, как раз все будет сказано толково, умно и даже мудро. Но так уж повелось: все плохие дела начинаются всегда с хороших речей. Лучше уж помалкивать от греха подальше.
Но голос все же раздался, и это был голос Евгения.
Каким-то образом он оказался на мусорной куче рядом со Стиркиным, чуть ниже его, зато на отдельном постаменте – на перевернутом пластиковом ящике из-под бутылок.
– Евгений понял, что пришел его час! – громко сказал Евгений. – Ему выпала удача совершить геройский поступок на глазах любимой женщины! – и он улыбнулся в сторону Марины Макаровны, хотя в ораторском самозабвении не сумел найти ее точно глазами, очень уж много народу было перед ним.
Люди слегка оторопели. Но они выхватили слова "пришел час", поэтому ждали продолжения, чтобы узнать, какой час пришел.
– Вы вот стоите и думаете, что делать? – спросил Евгений. – А я вам скажу, что делать!
После этого он выдержал паузу, и никто эту паузу не нарушил, все хотели узнать, что делать, даже Каха, который за минуту до этого готов был отдать приказ открыть огонь. Даже он засомневался, увидев человека с незамутненной никакими сомнениями уверенностью в глазах.
– Для начала давайте поймем, на какой земле мы стоим! – предложил Евгений.
Все молча согласились.
– Новороссия наша, иначе называемая Новороссийским генерал-губернаторством, еще иначе – Северным Причерноморьем, имела население, если кто не знает, на момент конца восемнадцатого века: украинцев почти шестьдесят пять процентов, молдаван одиннадцать, русских десять, греков шесть с лишним! Исходя из этой статистики, чья это земля, спрашиваю я вас?
Эти цифры оказались новыми для многих присутствующих, в том числе и для местных, и все поневоле озадачились. Дополнительно смущало некоторых сведущих то, что окрестные территории на самом деле никогда Новороссией не считались.
– К чему ты клонишь, интересно? – спросил Стиркин, глядя на Евгения сверху вниз, но Евгений ответил таким взглядом, что показалось, будто они поменялись местами, будто Евгений воспарил над Артемом, хотя и оставался ниже его.
– А вы не понимаете?
– Получается, тут хохлацкая земля, что ли? – вслух удивился Виталий Денисович Чернопищук, заместитель, если кто не помнит, Марины Макаровны по хозяйственной части.
– Если бы так просто! – ответил Евгений с усмешкой опытного полемиста. – В Татарстане большинство – татары, но при этом Татарстан входит в состав России, являясь частью Приволжского федерального округа. Я уж не говорю о Чечне и других кавказских республиках, где местное национальное население составляет не просто большинство, но абсолютно подавляющее большинство!
– То есть мы должны быть в составе России? – спросил Стиркин, тут же сменив недоумение на милость и подсказывая своим вопросом верный ответ.
– Если бы так просто! Этнический компонент – одно, а государственные границы – другое.
– Что другое? Проще можно объяснить?
– Проще не могу, но могу детально, – сказал Евгений. И начал.
Он говорил не меньше часа, развернув перед слушателями широкое историческое полотно от времен палеолита через Средневековье к современности, и если в палеолите и Средневековье все было более или менее ясно, то потом обрушилась кромешная лавина имен, фактов и названий, замелькали Дикое Поле, Крымское ханство, запорожские казаки, Изюмская черта, Елисаветград, Ольвиополь, Донецко-Криворожская республика, махновцы, генерал-губернаторы Брандт, Воейков, Ришельё, Ланжерон, Строганов, Коцебу, населенные пункты Юзовка, Сталино, Тор, фамилии предпринимателей и руководителей – Боссе, Геннефельд, Чувырин, Саркисов, Прамнэк, Поплевкин, Качура, Янукович, Шишацкий, Тарута…
От этой путаной фактографии Евгений перешел к рассуждениям и призывам. Он говорил, что нельзя отдавать на разор клятым галичанам-бандеровцам землю, за которую русские веками с турками воевали, и Стиркин кивал, и грежинцы чувствовали гордость от побед над турками и горечь от возможного разора, они начинали уже сердито, а некоторые даже грозно посматривать на украинских солдат.
Но тут Евгений неожиданно изменил русло речи, взялся убеждать, что границы государств, сложившиеся в новейшей истории, нерушимы, что российская власть, деля меж собой и кое-кем из приближенных земли и богатства народа, решила упредить народный гнев, впрочем, почти уже невозможный, и коварно сделать народ своим подельником: от его лица и имени она хапнула кусок чужой территории, тем самым в одночасье превратив русских людей, где бы они ни жили и как бы к этому ни относились, в соучастников беззакония и позора. И грежинцы, чуя правду и в этих словах, устремили негодующие взгляды на Стиркина, словно именно он предлагал им стать подельниками и соучастниками беззакония.
А Евгений стремился дальше, он разоблачил тайные механизмы происходящего, сказав, что на самом деле нет русских и украинцев, а есть богатые и бедные, и все происходящее делается в пользу богатых руками бедных, недаром же Мельниченко нанял себе головорезов, которые защищают не русских и не украинцев, а карман этого самого Мельниченко, и грежинцы с негодованием посмотрели на черных охранников Кахи: эту ни в чем не повинную касту у нас не любят повсеместно, многие зрелые и пожилые местные жители хорошо помнили, как лютовали они на кирпичном комбинате и молокозаводе, отлавливая несунов, заделывая дыры в заборах и стенах, выставляя на позор в стенгазетах какую-нибудь многодетную мать, которая всего-то пыталась пронести под кофтой полдюжины глазированных творожных сырков, коими славился на всю страну грежинский молокозавод; в соответствии с парадоксальной политикой распределения эти сырки тоннами отправлялись в Москву, в самом же Грежине в открытой продаже их не было.
Пока грежинцы решали, на кого из трех военных групп обратить свой гнев, Евгений перешел к новой теме, он объявил, что если копнуть глубоко, то и Мельниченко лишь пешка в большой игре государств, в масштабной схватке с агрессивной и наглой Америкой, это бой во имя объединения всех славян, вместо чего мы видим предательство братского украинского народа, качнувшегося к Америке через посредство Европы, не понимающего, что Штаты используют его и вытрут о него ноги, как вытирали они ноги обо всех, кому сначала помогали, чтобы потом ослабить или вовсе уничтожить.
Настоящее же предательство, не давал опомниться Евгений, совершил по отношению к украинскому братский русский народ, который предал то, что выше государств, территорий и даже наций – идею человеческой свободы, идею справедливости и правды, и это обидно, ведь именно русский народ положил за эту идею миллионы своих и чужих жизней, именно русский народ всегда недоволен настоящим и глядит в будущее, но именно он вдруг выступил в роли охранителя настоящего со всеми его паскудными лишаями, даже гордясь ими!
При этом, развивал мысль Евгений, дело даже не в народах и нациях, не в их вождях и не в идеях, а в том, что каждый человек хранит в себе свет, называемый разными религиями по-разному, он пробивается из будущего в настоящее, как сквозь дырку в заборе, поставленном самим же человеком для охранения своей тьмы, поэтому, если довести до абсолюта, нет никаких мусульман, христиан, иудеев и буддистов, нет европейцев, азиатов и африканцев – есть разлитый по миру свет и разлитая по миру тьма, и там начинается путаница, где тьму называют светом, а свет тьмой!
Но есть способ все поставить на свои места, обнадежил Евгений вконец заплутавших в его словах грежинцев, надо просто посмотреть на детей, в которых есть свет от рождения!
– Посмотрите на этого человека, а потом на него и на него! – указал Евгений на Стиркина, на Каху и на лейтенанта. – Посмотрите и представьте, что им по десять лет. Стали бы они убивать друг друга настоящими пулями из настоящих автоматов? В самом худшем случае просто и честно подрались бы, вот и все, а потом сцепили бы пальцы и сказали: мирись, мирись и больше не дерись! Потому что дети понимают, что им еще жить и жить, их еще манит эта дырка в заборе, она всем им светит, а вы, получается, глупее детей, если заткнули эти дырки или пробили в других местах совсем другие, откуда на самом деле светит тьма! И в свете этой тьмы вы считаете себя, идиоты, взрослыми и умными людьми! Да дураки вы последние после этого!
Все это выглядело нелепо. Нелепой была фигура человека в допотопной военной форме, нелепы были многие его слова, нелепо было то, что все почему-то его слушают, но больше всего нелепыми в результате выглядели застывшие в боевой готовности фигуры бойцов, особенно когда Евгений сравнил их с детьми. Многие при этом, кстати, переглянулись и невольно усмехнулись, вспомнили свое детство, для большинства не такое уж далекое, и подумали: а ведь и правда, вряд ли они схватились бы за настоящие автоматы, да и кто бы им их дал.
– Наплел тут! – дружески укорила Марина Макаровна Евгения. – Лучше бы сказал, что конкретно делать.
Тут вперед выступил Веня Вяхирев. Всегда мучавшийся загадкой, как в обычной жизни, на ровном месте рождаются преступления, он вдруг понял, что и законность может возникнуть на ровном месте, как бы неожиданно. Но лучше, когда есть повод. И сейчас повод имелся.
– Так, – сказал он, застегивая пуговицы кителя и этим обращая внимание всех на то, что он в форме представителя охраны правопорядка, – прошу всех посторонних очистить территорию. Отказавшихся имею право преследовать в административном и уголовном порядке, так как присутствие военных и вооруженных лиц может быть оправдано только чрезвычайным положением, а оно официально не объявлено.
– Круто поворачиваешь, капитан! – заметил Каха.