Отделившись от Геннадия, Светлана пошла к выходу. Он не смотрел на нее, смотрел в стол, зачем-то взяв бумажную салфетку и комкая ее. Скомкал, положил шарик на чайное блюдце и тоже вышел, забыв расплатиться. А может, ему казалось, что он уже расплатился.
Сима, услышав какие-то звуки, повернулась к Ольге. Та шмыгала носом и часто моргала, чтобы из глаз стекли капли. Она не вытирала их, ей было приятно чувствовать, как слезы ползут по щекам, щекоча кожу и добавляя остроты переживаниям.
– Чего это ты? – спросила Сима.
– А сама-то?
– Чего сама-то? Я ничего, – сказала Сима и ушла в кухню, чтобы там поплакать без посторонних о Стасике Луценко: она уже неделю не имела о нем никаких известий.
Ростислав не выдержал. Он хотел дождаться темноты или хотя бы сумерек, но летний день все длился и длился. Аугов, как мог, занимал себя: созванивался с только что утвержденными штабистами, давал им задания и указания, назначил себе помощника-секретаря из младшего менеджерского состава, паренька смекалистого и понятливого, поручил ему найти обслугу для дома, включая повариху, та через час прибыла, получила привезенные продукты и тут же взялась готовить; Ростислав осмотрел две присланные машины, был недоволен, но одну все же пока оставил вместе с шофером – что-то отечественное, но сносно выглядящее. К обеду собрал за столом ключевых членов штаба, угостил и заставил отчитаться о проделанной работе, сочетая приятное с полезным. Работы за несколько часов, само собой, было выполнено немного, но Ростислав похвалил за старание и ясное понимание целей. Потом выпроводил всех, в том числе и повариху, поинтересовался, что успела сделать Марго. Успела она не очень много, мучилась, придумывая для каждого, кого внесла в список, какое-нибудь занятие.
– Тебе надо отдохнуть, – сказал Ростислав. – Врачи и психологи советуют: на десять минут лечь, закрыть глаза и слушать музыку. Не здесь, нельзя отдыхать там, где работаешь.
Он повел ее наверх, в одну из спален, где были задернуты плотные шторы, где уже звучала музыка, а постель была накрыта бордовым покрывалом, которое Аугов нашел в одном из шкафов. Белое на бордовом, возможно, еще интереснее, чем на черном.
– Устраивайся, – пригласил Ростислав.
Он хорошо понимал силу и слабость слов, их способность и насторожить, и успокоить. Мог бы сказать: "ложись", "приляг", но это звучит интимно и напряжет женщину; мог бы выбрать почти нейтральное "располагайся", но и в этом слове что-то домашнее, тоже может женщину насторожить. "Устраивайся" – слово гостиничное и одновременно рабочее, производственное, усыпляет бдительность.
Марго послушно стала устраиваться: сняла туфельки, легла с краю, оправив юбку и дотронувшись пальцами до ворота блузки, застегнутой до последней пуговки.
– Вот, молодец, – сказал Ростислав. – Закрывай глазки.
Марго послушно закрыла глаза.
– Расслабься, – сказал Ростислав. – Что ты вся съежилась? Вытяни ручки и ножки.
Марго послушно вытянула ручки и ножки.
Ростислав сел рядом. Веки Марго дрогнули, но она сдержалась, не открыла глаз.
– Трудно тебе, Марго, – ласково сказал Ростислав. – Одна в этой глуши, без мужа, с ребенком. А ты ведь уникальная женщина, ты это знаешь? Ты, наверное, мечтаешь жить в большом городе, лучше всего в Москве, где тебя оценят?
– Да, – послушно сказала Марго.
– И это сбудется. Мы будем много работать, уставать, отдыхать – и это сбудется. Ты не представляешь, сколько мне приходится работать. В этой стране миллионы людей, которым ничего не надо. Их приходится шевелить, убеждать, заражать энергией. Это страшно трудно. Можно я тоже прилягу на минутку?
Марго послушно кивнула.
Ростислав медленно прилег рядом с другой стороны, полежал, давая Марго привыкнуть к своему присутствию. Потом сказал:
– Я все время среди людей, но ты не представляешь, как я одинок. Знаешь, почему? Знаешь?
Ему обязательно было нужно, чтобы Марго ответила. Ответ – это контакт, это почти согласие, уж кто-кто, а он в этом разбирается.
И Марго тихо обронила:
– Не знаю.
– Потому, что я мало с кем существую в резонансе. Думаешь, я тебя случайно выбрал в помощницы? Нет. Я почувствовал резонанс. Я сразу чувствую такие вещи. А ты чувствуешь?
– Да, – послушно сказала Марго, но Ростиславу теперь мало было ее пассивной послушности. Для развития событий нужен более действенный отклик.
– Ты уверена? – спросил он. – Возьми меня за руку, и сразу поймешь, есть резонанс или нет.
Он пододвинул свою руку, чтобы Марго было легче ее найти.
Она нашла, обхватила слабыми пальцами.
– Крепче!
Марго послушно сдавила.
– Чувствуешь?
– Что-то да.
– Спасибо тебе.
– За что?
Ростислав резко повернулся, приподнялся на локте, посмотрел прямо в глаза Марго и заговорил, не отводя глаз. Он знал, что это действует гипнотически.
– За все, что будет. За счастье. Или за несчастье, как повезет. Мне уже повезло, что я тебя нашел. Боже ты мой, боже ты мой! – произнес Ростислав страдальческим голосом, прикоснулся рукой к волосам Марго, погладил их и стал медленно, не отводя по-прежнему глаз, приближать свое лицо к лицу Марго.
А она вдруг сказала таким голосом, будто дремала и вдруг проснулась, ясным и до обидного простецким:
– Это вы чего такое делаете?
– Ничего. Молчи.
– Чего это я молчать буду? Нацелился тут, губенки ширинкой расстегнул! А ну, отлезь!
И, грубо отпихнув Аугова, Рита встала с постели, поправляя волосы и всовывая ноги в туфли.
Ростислава обидел ее толчок, но еще больше поразила грубость слов. Эта провинциалка, ничего не понимающая в тонкостях общения мужчины и женщины, примитивной и тупой метафорой сравнившая его губы, его рот, довольно красивый, с застежкой для брюк, сразу же лишила его и вдохновения, и сил: Ростислав моментально расхотел двигаться в задуманном направлении, его заботило лишь одно – как выпутаться из дурацкой ситуации.
– Послушай, я не знаю, что тебе показалось… – начал было он, но Рита не дала ему говорить.
– Даже слушать не хочу. Ищи себе другую помощницу, козел московский.
– Насчет помощницы я вперед забежал. Ты мне нужна как представительница…
– Знаю, зачем я тебе нужна! Урод, вот урод!
Ростислав не узнавал Риту. Казалось: послушная милая курица, будет счастлива услужить ему всем, чем сможет. И вдруг – ироничная, гневная, оскорбленная рыжеволосая женщина с осанкой юной королевы, говорит с ним, как с наглым придворным, который позволил себе дерзкую вольность.
– Марго, постой…
– Рита я! Ищи в другом месте и фронт свой народный, и тыл, и все, что тебе надо. А на будущее запомни пословицу, нам ее в школе англичанка Ольга Борисовна говорила: no woman will make a fool wise, but on the contrary – any.
– Ни одна женщина не сделает дурака умным, а наоборот – любая, – машинально перевел вслух Ростислав. – Ты хочешь сказать…
– Да уже сказала. Будь здоров, nerd!
Глава 19
Вола в’яжуть мотузком, а людину словом
В то время, когда Рита выходила из резиденции Аугова, обиженная, но сама же собой и отмщенная, Евгений входил в управление внутренних дел, направляясь к Мовчану.
– Чего надо? – спросили его на входе.
– Евгений привык в последнее время быть чем-то занятым, поэтому пришел к Мовчану получить задание насчет народной дружины, – объяснил Евгений.
Мовчану позвонили, тот приказал впустить.
Он был один в кабинете, ходил взад-вперед и говорил по телефону. Вернее, кричал, напрягая жилы на шее, клонясь вперед и глядя в пол, будто обращался к кому-то непонятливому и плохо слышащему, кто был далеко внизу.
– Я по-человечески же просил! И вас по-человечески предупреждаю: не даете официального разрешения, я туда еду без всяких бумаг! По факту! По тому факту, что он мой сын, вам мало? А это уж как хотите! Наряд против меня высылайте, Вяхирев пусть приезжает со своей командой. Войска стоят? Пусть стоят! Ничего мне не надо, я посмотреть хочу! Пусть хоть воронка, пусть вообще ничего, хотя, если документы нашли, от него тоже что-то осталось, что вы мне голову морочите? Все, не о чем больше говорить!
Трофим Сергеевич сунул телефон в карман и пошел из кабинета, на ходу бросив Евгению:
– Поехали, ты вовремя пришел.
Во дворе он сел в "уазик", хотя были машины и получше: предстояла езда по проселкам. Те, кто был во дворе, ничего не спросили и ничего не сказали. Кто-то побежал и открыл ворота.
Мовчан некоторое время ехал молча, потом спросил:
– Ты, говорят, был там? В хохлацкой части?
– Присутствовал.
– Что там было?
– Были военные со всех сторон. Потом разъехались.
– Зашевелились! А правда, что будут ров рыть и забор городить?
– Правда. Мне очень жаль, что… В связи с вашим сыном… Евгений не мог найти слов, – сказал Евгений.
– И не ищи. Там, говорят, оцепили все. Боюсь – разозлюсь, скажу что-то не то. А ты умеешь людей убеждать, хотя и чудной. Может, им тоже найдешь что сказать. А не получится…
Мовчан оглянулся на заднее сиденье, где у него лежал автомат.
Еще в кабинете, когда он увидел Евгения, Трофим Сергеевич понял, что именно этот человек ему нужен. После известия о гибели сына он ни с кем не мог говорить. Пробовал, начинал, не понимая зачем. С утра собрал, как было заведено, планерку, слушал оперативные сообщения подчиненных, старавшихся не смотреть на него, даже кивал, а сам думал: зачем мне рассказывают, что внук старухи Юрихиной сломал грузовиком забор ее соседки, чтобы проехать к бабушке напрямик, зачем докладывают о драке трех заезжих кавказцев с двумя заезжими молдаванами в кафе "Летнее", зачем спрашивают, надо ли усилить патрулирование в районе вокзала, какое это отношение имеет к смерти Степана?
Накануне ночью он не спал, сидел с бутылкой за столом и слушал, как рыдает на постели Тамара. Понимал, что надо что-то сказать, и не мог. И она ничего не говорила. Иногда, затихнув и полежав, приподнималась и смотрела в его сторону. Начинала давиться, прижимая руку к груди, качаясь взад-вперед, как бывает у человека, которого вот-вот стошнит, – хотела произнести какие-то слова (Мовчану почему-то казалось – обвиняющие слова), но не получалось: падала, мычала от боли, все тело тряслось. Надо бы, надо бы если не словами утешить, то хотя бы подойти, положить руку на плечо. Но казалось, она отбросит руку, закричит на него с ненавистью. И как же так получилось, что у них не общее горе, оно ведь, говорят, объединяет, думал Мовчан, а отдельное, у каждое свое? Видимо, когда пройдет время, надо перестать врать, не мучить ее и себя. Уйти. И к Ирине больше не ездить, там вранье еще не началось, но скоро начнется. Хотя нет, там Оксанка, к Оксанке тянет, она одна теперь у него осталась.
А с Евгением Мовчан мог говорить. Он посторонний. И он не совсем в себе, хотя и обладает способностями, в частности, угадал в Трофиме Сергеевиче интерес к Светлане, а тот, кто не в себе, он будто пьяный, с пьяным можно говорить о том, о чем с трезвым не станешь, – во-первых, все равно не запомнит, во-вторых, любые речи воспринимает спокойно. Это как раз то, чего не хватало Трофиму Сергеевичу.
– Узнаю, кто это сделал, – заговорил он, – собственными руками порву. И никто меня не остановит. Порежу на куски, насажу на штырь, зажарю, как шашлык. Или к стенке поставлю, с автоматом встану и буду стоять и смотреть, как он ждет. Долго буду стоять. Сутки простою, а он пусть ждет.
– А если это не один человек?
– Всегда в кого-то упирается! Всегда кто-то конкретный виноват. Крайнего ищу? – спросил Мовчан не Евгения, а кого-то воображаемого, кто мог задать этот вопрос. – А хоть и крайнего! И он всегда имеется! Как думаешь?
– Что?
– Что виноватый всегда есть.
– Да. И вы тоже.
– Сам понял, чего сказал?
– Вы родили, значит виноваты. Не родили бы, он бы не умер.
– Ну, если так рассуждать, то в любой смерти любого человека родители виноваты!
Мовчан даже коротко рассмеялся – он рад бы вытеснить пустыми теоретическими рассуждениями ноющую неутихающую тоску.
– Дело не только в этом, – сказал Евгений. – Насколько я знаю, ваш сын уехал из родительского дома в другой город. Если бы не уехал, не возвращался бы обратно, не попал бы на место своей гибели.
– Годи, годи, чудик! Он не потому уехал, что дома плохо было, а учиться.
– Хорошо. Но он мог остаться там и жить. А Степан ехал не только к вам, но и к Светлане.
– То есть и она виновата?
– Конечно.
Эта мысль Мовчану понравилась. Понимал, что она нелепая, но все равно понравилась.
– Вы виноваты еще тем, – добавил Евгений, – что не приучили сына к законности. Если бы он не поехал по чужой территории, ничего бы не было.
– Какая законность, чего ты мелешь? Да там сроду все ездят – и мы, и хохлы! И всегда ездили, когда мы ни на кого не делились. И даже если, ладно, это считается чужой территорией, ты задержи, штраф возьми или что-то еще, а стрелять зачем? Убивать зачем? В этом тоже я виноват?
– В какой-то мере.
– Ты не просто псих, а псих в квадрате, Евгений! Ау, ты где там бродишь своей головой? Я виноват, что в сына стрелял неизвестно кто? Ты серьезно?
– Можно объяснить?
– Попробуй.
И Евгений объяснил, перечисляя конкретные факты и имена. Чтобы не запутаться, мы их опустим, обозначим только канву его рассуждений.
Евгений напомнил о событии, которое повлекло за собой другое событие, и, если бы граждане, включая Мовчана, отреагировали здраво и трезво, последствия были бы не такими тяжелыми или их вовсе бы не было. Но они были. И вызвали другие события. А другие – третьи. А третьи – четвертые. И так далее. И во всех этих событиях граждане всех участвующих сторон были пассивной стороной, в лучшем случае голосуя за то, что им показалось неизбежным, потому что им так объяснили, а чаще просто наблюдая и выжидая, что будет.
– Значит, – закончил Евгений, – все граждане, и вы тоже, Трофим Сергеевич, лично вы, хоть и не полностью, виноваты в гибели Степана.
– Рассудил! А кто реально воюет и войска туда-сюда посылает, они ни при чем?
– Тоже виноваты. Не меньше вас. Включая президентов.
– Ага. Прямо честь мне какая: моего сына сам президент расстрелял!
– Не он сам, но при его участии. Да и второй президент соучастник.
– Всё, я тебя понял. Ты по этой тропинке и до самого Господа Бога доберешься! – сказал Мовчан почти весело, глянув при этом на Евгения и поняв по выражению его лица, что Евгений именно готов добраться до кого угодно, поэтому прекратил веселье и строго предупредил: – Даже не пробуй. Я тебе лучше сейчас историю расскажу. Был у меня двоюродный дядя, Семен, то есть он и сейчас есть, но так есть, что все равно, что его нет. Судили его за то, что он убил свою тещу. А как было? Это давно, еще в восьмидесятые, я тогда пацан был. Борьба с алкоголизмом. В магазинах вино и водка пропали, но нас не касалось сперва, у всех виноград – давят, вино делают, нет проблем. Но стали вырубать виноградники. Ходили комиссии, милиция, все подряд корчевали. Ну, в смысле, найдут вино – рубят лозу. Да хоть и не найдут, тоже рубили. Не делаешь вино, но можешь делать, раз виноград есть. Ладно, стали гнать самогонку из чего попало. А Семен работал на грузовике от сахарного завода. Понимаешь логику, да? Там просыпалось, там порвалось, каждый день у Семена мешок сахара есть. Он везет теще, та и продает, и сама гонит с него, прям настоящий цех в подвале ее муж организовал. Один раз Семен приехал, она его угощает: попробуй первача. Семен: нет, дай бутылку, я дома с устатку. Она: да брось, тебе до дома три улицы, сними пробу. Он снял. Понравилось. Но больше не стал, он был такой упорядоченный вообще-то. Взял бутылку, поехал домой. Причем ехал не на грузовике, а на своей машине, он только что "шестерку" новенькую купил. "Шестерка" тогда была – что сейчас "мерседес"! Едет. А уже в организме зашевелилось, он не удержался и по дороге отхлебнул еще пару раз. А на перекрестке бензовоз. Причем у Семена главная, он даже не тормозит. И бензовоз не тормозит. И врезались. И то ли искра была, то ли водитель на бензовозе курил, бензовоз взорвался. Водитель погиб сразу. Семена тоже обожгло, но он выпрыгнул. А "шестерка" сгорела. Семен плакал прямо до слез, жалко машины было. Пошел к теще обратно, он же недалеко отъехал. И с порога ей: дура ты старая, я говорил, не наливай мне! А она не любила критики, тоже ему что-то такое сказала. Да еще чем-то на него замахнулась, он потом говорил, что будто топором. Короче, он хватает ее же бутылку, которую она ему дала, а он из нее, само собой, после аварии еще пару раз хлебнул, и бутылкой ее по голове. И насмерть. Бутылка потому что была шампанская, тяжелая. Даже, говорят, не разбилась. То есть у тещи голова вдребезги, а бутылке ничего, вот делали вещи, согласись. Короче, суд. Обвиняемый, последнее слово. Он встает и говорит: с приговором не согласен. Что я был пьяный – она меня сама напоила. Что врезался – бензовоз виноват. Что ударил ее – так это была самооборона, она меня сама убить хотела. А потом говорит: и вообще, если бы на сахарозаводе не была такого бардака, мне бы не позволили сахар таскать, машину бы не с чего было покупать, самогона бы теща не варила, меня бы не напоила, я бы на машине в аварию не попал. Народ прямо ржет в суде, даже судья, отец рассказывал. Хохот стоит, судья-женщина кулаком стучит, а сама не может, вся трясется. А дядя Семен дальше идет: говорит, в самом-то деле судить вообще-то надо президента Горбачёва. Или он тогда еще генеральный секретарь был?
– В каком году?
– Восемьдесят восьмой примерно.
– Генеральный секретарь. Президентом избран пятнадцатого марта тысяча девятьсот девяностого года на Третьем съезде народных депутатов СССР. И был им до двадцать пятого декабря…
– Не грузи. Короче, дядя Семен говорит: судить надо товарища Горбачёва за антиалкогольную кампанию: если бы ее не было, то ничего бы и не было. Такая вот история. Прав он или нет?
– Отчасти да.
– Вот и я так думал, когда отец рассказывал. Думаю, а правда, не было бы Горбачёва, не было бы самогона, ну, и так далее, то все бы обошлось. И отцу это говорю. А он мне говорит, причем так серьезно, папа у меня вообще был без шуток: запомни, говорит, Троша: не Горбачёв бутылку в руку взял, не воры с сахарозавода, не водитель бензовоза – взял ее лично дядя Семен. Взял и ударил. А мог бы и не ударить. Что он, не справился бы с женщиной, даже если с топором? Так что, говорит, когда будешь что-то делать, не думай, кто тебя на это дело толкнул или не толкнул, у тебя своя голова, свои руки, а все остальное от лукавого. Это он из откуда из чего-то религиозного.
– Из Евангелия.
– Да. Грамотный у меня папа был, царство ему небесное.