Прохор Игнатьевич поблагодарил ее, поцеловав в мочку левого уха; так повелось с того вечера, тридцать пять лет назад, когда он провожал ее после танцев, вчерашнюю школьницу, робел, а у калитки она сама повернула его к себе и поцеловала; он тут же обхватил ее и прижал к себе, не зная, что дальше делать, а она тихо засмеялась и тихо сказала: "Вот сюда поцелуй. У меня тут местечко заводное". И он поцеловал, и она вся задышала, подалась к нему и даже тихо застонала, отчего у Прохора подкосились колени. Впрочем, и у нее тоже. С тех пор Прохор Игнатьевич не раз целовал ее в заводное местечко, но за все тридцать пять лет так и не смог привыкнуть, всегда стеснялся.
И Крамаренко поделился с решающими людьми поселка, пересказал им разговор так, как он его запомнил.
Ждал высказываний, но услышал только чей-то голос-вздох:
– Господи, да оставили бы уже нас в покое!
Похоже, и другие думали так же: смотрели в стол, в сторону, в окна. Молчали.
И были рады, когда кто-то заговорил, хотя этим кем-то был странный человек в военной одежде устаревшего образца.
– Евгений не первый раз наблюдал, как люди, которым доверяют самим решать свою судьбу, не хотят этого, отказываются от этого, – говорил Евгений. – Это приводит к удивительным парадоксам: феноменальная поддержка власти населением, девяносто процентов которого одобряет все ее действия, на самом деле означает радость народа, что наконец-то за него кто-то все решает, радость освобождения посредством рабства, ибо рабство избавляет от мук выбора. Душа человека становится свободна от обязательств перед материальным миром, так в религии понятие раб Божий не считается уничижительным, – наоборот, четкие обязанности перед Богом освобождают от многих докучных повседневных обязанностей. Отдав свою судьбу в руки государства, человек становится чист и духовен, отрешается от своей индивидуальности, но не от всей, а от той ее части, которая угнетена эгоистическими потребностями.
Все слушали, не зная, как реагировать.
Смотрели на Крамаренко. Тот был внимателен и задумчив. Вот и к нам прислали зеленого человечка, мыслил он. Может, и к лучшему. Понять бы только, к чему он клонит.
– Я вас понимаю, – сказал Прохор Игнатьевич. – Но хорошо бы все-таки уточнить.
– Уничтожить самовольную траншею, которая идет по главной улице, – потребовал Евгений, который до начала совещания слышал чье-то возмущение этой траншеей, поэтому в какой-то степени высказывал не свое, а народное мнение. – Закончить формирование народной дружины. Сочинить гимн Грежина. Объединенного Грежина. Проследить, чтобы там были слова "единый, могучий".
– Не по́няла! – подала голос Ангелина Порток. – Мы в самом деле, что ли, с хохлами объединяемся?
– По их желанию, – ответил Крамаренко.
– Да откуда оно взялось, если ихняя Голова второй день траншеи роет на границе, если людей не пускают ни туда, ни сюда. У меня у родной племянницы вчера сарай сгорел, не в курсе? Так я рассказываю: звонит и – тетя Геля, у меня сарай занялся, то ли пацаны подожгли, то ли еще что, на дом может перекинуться, позвонила в нашу пожарку, а у них машина сломанная, пришли машину, пожалуйста. Я послала – и чего? А ничего! Не пустили к месту бедствия! Слава богу, ведрами сарай потушили, спасли дом. Это вы называете желанием объединиться?
– Может, траншею вырыли по приказу свыше, – предположил кто-то. – Голова рада бы отнекаться, а не дают! А военных сколько там ошивалось намедни? Целая армия!
– Начнут бомбить у нас под окнами, как в Донбассе, – грустно обронила Елена Сырцова, руководитель отдела соцзащиты, на ней было много хлопот по размещению беженцев, она предвидела хлопоты еще большие.
– Вот не понимаю! – хлопнул себя по коленке райвоенком Бжезинский, который всю жизнь терпел насмешки из-за своей фамилии и еще курсантом в советское время отмежевывался от злобного американского политика, говоря, что у него предки поляки, а там Бжезинских полным-полно, потому что фамилия происходит от слова "береза" (brzoza по-польски, произносится – "бжоза"), поэтому он на самом деле как бы Берёзин. "Или Березовский!" – хохотали насмешники.
– Не понимаю! – обвел он всех негодующим взором. – Американцы бомбили точечно Белград, почему Россия точечно не разбомбит Киев? И нет проблемы!
– Ну-ну, – не увлекайся, – охладил Прохор Игнатьевич. – Воевать пока никто не собирается.
– А придется! – опроверг его Бжезинский.
– И все вдруг поняли, что он прав и что это уже не зависит от субъективных желаний, – огласил Евгений, как приговор.
И действительно, всем показалось, что они именно это и поняли.
– К нам приезжает сами знаете кто, а вы про войну, – укорил Крамаренко.
– Вот и будет ему подарок! – воскликнул Бжезинский. – Объединенный Грежин!
Не все разделяли его оптимизм, и неизвестно, как развернулась бы дискуссия, но тут в дверь вошли без стука Аугов и Светлана.
– Здравствуйте, извините, если помешал! – сказал Аугов и направился прямиком к Крамаренко. Сел на край его стола и заговорил так, будто никого вокруг не было:
– Спасибо, Прохор Игнатьевич, что приютили, мы отлично устроились! Конечно, машины так себе, остальное тоже, но вы не волнуйтесь, я сам не сообразил, что слишком как-то размахнулся, надо же учитывать местные особенности. Хотя яблочки можно было бы все-таки достать. Или нет?
– Яблоки "голден", желтые, но крепкие, два ежедневно, – автоматически выговорил Прохор Игнатьевич.
– Вот, помните!
– Заказано. Три ящика из Белгорода едут.
– Отлично! Теперь по делу. Как получилось, что нашего ведущего специалиста практически ни за что арестовал ваш начальник полиции?
– Мовчан? Кого арестовал?
– Геннадия Владимирского, генерального проектировщика того самого железнодорожного узла, который мы тут будем строить.
– За что?
– Повторяю: ни за что. Мовчан ворвался в гостиницу, пытался избить, оскорблял его невесту Светлану, она может подтвердить. Это как расценивать вообще? Противодействие государственным мероприятиям? С какой целью?
– Кстати, – ухватился Крамаренко, встав с кресла, чтобы не сидеть под Ауговым, – насчет государственных мероприятий. Мы как раз хотели согласовать с вами. С Москвой был уже разговор, а вы ведь тоже оттуда, надо бы как-то… Вам там как объясняли насчет вопроса воссоединения Грежина?
– Однозначно.
– В смысле?
– Вопрос давно назрел.
– То есть воссоединять?
– Прохор Игнатьевич, дорогой, это решать не нам с вами!
– А кому?
– Ну, вы же помните, кто у нас по конституции носитель суверенитета и единственный источник власти? Кстати, по украинской конституции тоже.
– Кто? – совсем потерялся Крамаренко, но тут же попытался реабилитироваться в глазах подчиненных – попробовал догадаться с большой долей уверенности:
– Президент?
– Нет! – весело ответил Ростислав (многим его веселость показалась почти кощунственной).
– Госдума? – сделал Крамаренко вторую попытку.
– Нет!
– Совет Федерации! Правительство! Премьер-министр! – со всех сторон посыпались подсказки, все захотели помочь Прохору Игнатьевичу.
Даже послышалось совсем нелепое:
– Съезд депутатов трудящихся!
– Нет, нет, нет, милые мои! – веселился Аугов и наконец ответил сам, прекратив мучения.
– На-а-род! – раскатисто сказал он. – Только народ! Как народ решит, так и будет! А мы должны обеспечить свободное принятие решения. Совместно. Вот и все. Для этого мы здесь и находимся.
– То есть, – начал догадываться Крамаренко, – строительство узла обеспечит работой всех, кто присоединится?
– Именно!
Лица всех просветлели: наконец-то все стало ясно. Или почти ясно.
Светлана в это время напоминающе посмотрела на Аугова. Тот кивнул.
– Так как насчет нашего специалиста, Прохор Игнатьевич?
– Думаю, недоразумение. Позвоню и выясню.
– Извините, дело неотложное!
Крамаренко понял, что Аугов не отстанет. Набрал номер отдела милиции. Ему сказали, что Мовчана нет, он хоронит сына.
Прохор Игнатьевич передал этот ответ Ростиславу.
– Странно, – удивилась Ангелина. – Как это, он хоронит, а никто не знает? Разве так хоронят?
– Может, что-то напутали? – предположил Крамаренко.
– У меня Халилов в соседях, жестянщик, – подал голос начальник здравоохранения Богдан Григорьевич Чувак, человек пенсионного возраста, постоянно кашляющий от привычки к неумеренному курению листового табака, который он выращивал сам на своем подворье. – Всю ночь гремел железом. Я три раза ему по-доброму сказал, потом пообещал меры принять в смысле полиции. А он говорит: вы извините, я обещал не говорить, и вы никому не говорите, это гроб для сына как раз полиции начальника, Мовчана.
– Может, они не сегодня будут хоронить, а завтра? Когда Степан-то погиб?
И странно: такое значительное событие, но никто не смог точно вспомнить время гибели Степана Мовчана.
Взялись спорить, Ростислав сказал Светлане:
– С ними все ясно, поехали прямо к Мовчану.
– Неудобно.
– Ну, пусть твой Геннадий в тюрьме сидит.
– Поехали!
Глава 24
Очі вміщають, серце немає
В Грежине обычно похороны – событие всего поселка, потому что, учитывая его численность, смертей не так уж много, а люди известные умирают и вовсе редко. И если бы хоронили Степана Мовчана, здесь были бы все. Но его не хоронили, хотя на третий день положено, а был как раз третий.
Трофим Сергеевич привез гроб, сделанный Мусой Халиловым, рано утром, как и обещал жене. Сваренный из нержавейки, гроб получился красивый, все швы обточены и зачищены, поверхности отполированы, Муса даже выжег сварочным аппаратом крест, после чего умылся и, отойдя в сторону, встал на колени и сто раз произнес: "Астагфиру-Ллаха-ль-Азыма-ллязи ля иляха илля хуа-ль-Хайу-ль-Кайуму ва атубу иляй-хи!", что означает: "Прошу прощения у Аллаха Великого, помимо которого нет иного бога, Он – Живой, Вечно сущий, и я приношу Ему своё покаяние". Эту молитву ему записал лет пять назад белгородский муфтий Гайнутдин русскими буквами, Муса сначала читал по бумажке, а потом выучил наизусть: жизнь, увы, такова, что надобность в покаянии возникает постоянно, не по вине Мусы, а по вине жизни.
Мовчан привез гроб в кузове автозака, единственного на Грежин, это была "газель", похожая на маршрутку, только без окон. Въехал во двор дома, закрыл ворота, осторожно вытащил гроб у крыльца.
Из дома вышла Тамара.
– Это что?
– Вот…
– А где он?
– Тут…
– Не вижу. Откуда я знаю, что у тебя там?
– Тамара…
– Что Тамара? Тебя вечно просишь сделать одно, а ты делаешь другое!
– Просто… Вид такой, что… Если хочешь, я вскрою, только… Там узнать ничего нельзя.
– Это уж само собой! – сварливо сказала Тамара, и Трофим Сергеевич посмотрел на нее с удивлением. – Узнать нельзя! Я так тоже напихаю чего-нибудь, а сама скажу – узнать нельзя! Я тебя сына просила привезти, а ты что привез?
– Тома, не надо…
– Чего не надо? Чего вы мне вообще голову морочите? Ты его мертвым видел?
– Видел. То есть… Я же говорю – узнать нельзя.
– А кого ты тогда видел, если узнать нельзя? – с иронией спросила Тамара, усмехнувшись.
Мовчан хорошо знал эту усмешку недоверия, она всегда возникает у Тамары, когда он задерживается, когда возвращается после долгой или непредвиденной отлучки. Этим недоверием Тамара в последние годы защищалась от печали из-за нелюбви мужа, найдя в нем необходимую для жизни устойчивость.
– Нет, но мне сказали… – Трофим Сергеевич и сам уже не был уверен, что видел именно Степана. Да, ему сказали, что это он, и на этом все. А вдруг это вовсе и не Степан? Вдруг он жив, захвачен и находится в какой-нибудь украинской тюрьме? Зачем? А затем, чтобы не рассказал, что именно украинской ракетой с украинской стороны его расстреляли, а не с российской, как утверждают киевские деятели, Мовчан успел уже просмотреть информацию в интернете, поражаясь наглости вранья.
– Кто сказал? – продолжала допрос Тамара.
– Там… – Трофим Сергеевич махнул рукой куда-то в сторону.
Обычно он отвечал так на вопросы жены о своем пребывании. "Где опять блукал?" – спрашивала она для проформы. "Да там!" – отвечал он тоже для проформы, и оба этим успокаивались, словно выполнив необходимый обряд, после которого можно сесть и семейно поужинать.
– Где там? – не унималась Тамара.
– В Сычанске.
– Как тебя туда занесло?
– Сказали, что он там.
– Опять сказали! Мне вон сказали, что у нас тут атомный реактор будут строить, и я должна верить всякой чепухе? Я что, совсем неграмотная и необразованная? Кем ты меня считаешь, Трофим Сергеевич?
– Нет, но как…
Мовчан не знал, что возразить и как поступить.
Тамара помогла ему – как и всегда помогала, хоть муж это и не ценил:
– Задвинь в сарай с глаз моих эту железку. До выяснения. Завтракать будешь?
– Не откажусь.
Тамара ушла в дом, а Мовчан ухватился за гроб, поволок его в сарай. Там пристроил в угол, хотел уйти, оглянулся, вернулся, взял рулон черной непрозрачной пленки, хранившийся для хозяйственных нужд, отмотал от него несколько метров, отрезал, накрыл гроб. Сверху положил две доски. Перекрестился и вышел окончательно, даже запер сарай на висячий замок, что было лишним: никому в голову не придет проникнуть во двор начальника полиции. Но все-таки оно как-то спокойней.
Он поднимался на крыльцо, когда его окликнули.
Это пришли Аугов со Светланой. Евгения не было, хотя он тоже собирался пойти с ними, но его попросил остаться сам Прохор Игнатьевич – поучаствовать в обсуждении, дать советы.
(И Евгений давал советы, упирая на то, что задача объединения Грежина есть задача первостепенная, он видел: большинству нравится именно такой вариант, поэтому и предлагал его, умея угадывать не только желания отдельных людей, но и настроения масс. Аркадий мысленно посмеивался, видя, как уважительно слушают его братца-дурачка, но потом вдруг подумал: а ведь эта нелепая идея может, пожалуй, воплотиться в жизнь, как воплотилось многое, что еще вчера казалось не только нелепым, но и вообще невозможным. И тогда они с Анфисой станут согражданами. Кстати, он так и не позвонил ей. Ему захотелось сделать это немедленно, но неудобно было выходить, поэтому для начала послал сообщение: "Прости, что пропал. Думаю о тебе. Как ты?" Получил короткий ответ: "Плохо". Встревожился: "Что случилось?" – "Торопкий сошел с ума. Запер меня дома". Аркадий вспомнил дом Торопкого, в котором бывал. Обычный одноэтажный дом, не квартира на десятом этаже. Можно закрыть дверь, но есть окна, чердак… И тут Анфиса, будто догадалась о его сомнениях, прислала короткое разъяснение: "В подвале".
Аркадий тут же написал: "Жди, скоро буду". И сказал на ухо Вагнеру:
– Яков Матвеевич, у меня семейные сложности, надо срочно уйти.
– Иди, – сказал Вагнер, уважая семейные ценности, – сказал Вагнер, удивив Аркадия. И пояснил: – Это я дурачусь.
Что-то странное с ним творится, подумал Аркадий, пробираясь к выходу вдоль стенки, пригибаясь при этом, будто выходил из кинозала. Что-то непонятное. Да и с другими тоже.
Вагнер и впрямь чувствовал в себе что-то необычное.
Этот человек, конечно, сумасшедший, размышлял он, слушая Евгения и наблюдая за тем, как его слова действуют на окружающих. Но все гении – люди не совсем нормальные и при этом творят историю, разве нет? Сталина, вон, почитаешь всякие статьи, в параноики записали, Наполеон маньяк, Гитлер шизофреник, Ленин вообще сифилитик. Это политики, а ученые и всякие художники? Тоже все с какими-нибудь прибамбасами. Главное, веет какой-то совсем новой жизнью. Тот маленький мальчик Яша, которого разглядел в нем Евгений, все ощутимее, все активнее шеве лился и задавал из глубины, из прошлого в настоящее, наивные вопросы тонким мальчишеским голоском: чего ты добился, дядя Яков? Где твои путешествия, приключения, подвиги? Чем ты гордишься? Тем, что стал редактором районной газетенки, научился ругаться матом и руководить коллективом из пяти человек, где ты царь и бог, а сам дома, по вечерам, закрывшись в комнатке-кабинете и ссылаясь на срочную работу, тайком смотришь с наушниками фильм "Пираты Карибского моря"? И ведь глупые вопросы: если вдуматься, что понимает маленький мальчик в большой взрослой жизни? Но Вагнер не запрещал звучать этому голосу, пытаясь понять, почему он возник, и по этой же причине не вмешивался в нелепые и мудрые речи Евгения.)
– Здравствуйте! – Аугов умудрился в короткое слово приветствия вместить и ноту обвинения в неправомерных действиях, но и оттенок уважения к должности Мовчана, а заодно и призвук сочувствия к его горю.
Трофим Сергеевич его искусство оставил без внимания, как Ростислава в целом, он смотрел на Светлану.
– Невестушка пришла! – сказал он. – Заходи, заходи! Степы нет, но должен быть.
– Как это? Он же… Нам сказали, что… Что вам уже и гроб делают. То есть Степе.
– Гроб – да. Но что Степе – кто сказал?
– А кому же?
– А может, я бизнесом решил заняться? Сейчас все бизнесом занимаются, а я, как дурак, только службой зарабатываю. Гробы – товар ходовой, востребованный.
– Нет, но Степан что, живой? – не могла понять Светлана.
– Пока не знаю.
– Тогда давайте решим другой вопрос! – веско произнес Аугов. – Задержан Геннадий Владимирский, наш ведущий специалист, присланный Москвой, у него каждая минута на счету, и я не знаю, как мы будем оправдываться перед теми, кто сюда прибудет, если вы в курсе, конечно.
– Как-нибудь оправдаетесь.
– А вы, значит, ни при чем?
Тамара была в доме, Тамара ждала, Тамара очень тревожила Мовчана, поэтому у него не было времени и охоты спорить по пустякам. Он достал телефон.
– С кем говорю? Там у нас ночевал москвич, отпустите его.
И – Ростиславу и Светлане:
– Всё?
– Оперативно, четко, справедливо! Благодарю! – похвалил Ростислав.
Мовчан поморщился:
– Да иди ты.
Светлана не могла успокоиться:
– Трофим Сергеевич, так что все-таки со Степаном? Во всех сообщениях его называют…
– Убитым? И что? Первый раз, что ли? Вон, ополченских командиров в неделю по два раза убивают, а они всё живые!
Светлана хотела еще что-то спросить, но Мовчан уже открывал дверь в дом.
Он вошел.