Напрягаясь и заставляя себя вспомнить, я был вынужден применить серию аналогий, для того, чтобы наконец понять то, что я видел. Лицо дона Хуана, например, выглядело так, как если бы оно было погружено в воду. "Вода" двигалась непрерывным потоком над его лицом и волосами. Она все увеличивала, так что я мог видеть каждую пору его кожи и каждый волосок на его голове, когда я фокусировал на этом свое внимание. С другой стороны, я видел массы материи, которые были плоскими, с большим количеством углов и краев, но они не двигались потому, что свет, который исходил от них, не мерцал.
Я спросил дона Хуана, что это были за вещи, которые я видел. Он сказал, что, поскольку это был первый раз, когда я видел как ворона, предметы были неясными и неузнаваемыми, и что позднее, с практикой, я сам смогу узнавать все. Я снова поднял вопрос различий, которые заметил в движении света.
- Живое, - сказал он, - обладает движением внутри себя, поэтому ворона легко может видеть, когда что-либо мертво или готовится умереть, потому что движение в нем останавливается или замедляется до полной остановки. Также, ворона видит, когда что-либо движется внутри себя слишком быстро, и по этому же признаку - когда движение является нормальным.
- Но что это значит, когда что-либо движется слишком быстро?
- Это значит, что ворона всегда видит чего следует избегать, а чего искать. Когда что-либо движется слишком быстро внутри себя, это означает, что оно готово яростно взорваться или броситься, и ворона будет избегать этого. Когда же оно движется внутри себя так, как надо, это приятное зрелище, и ворона будет искать его.
- Камни движутся внутри?
- Нет. Ни камни, ни мертвые животные, ни мертвые деревья. Но на них приятно смотреть. Вот почему вороны кружатся над мертвыми телами. Им нравится смотреть на них. Ни один свет не движется внутри них.
- Но когда плоть распадается, разве она не изменяется, не движется?
- Конечно она меняется, но это совсем другое движение. То, что ворона видит, это миллионы маленьких отдельных светов, двигающихся внутри плоти. Каждая из движущихся точек имеет свой собственный свет, вот почему воронам так нравится это видеть. Это действительно незабываемое зрелище.
- Ты видел это сам, дон Хуан?
- Каждый, кто научился становиться вороной, может это видеть. Ты тоже это увидишь.
В этом месте я задал дону Хуану неизбежный вопрос:
- Я действительно стал вороной? То есть любой, кто посмотрит на меня, примет меня за обычную ворону?
- Нет, ты не можешь думать так, когда имеешь дело с силами олли. Такие вопросы не имеют смысла. Вообще-то, стать вороной - самое простое из всех дел. Это почти фокус. В этом мало пользы. Как я уже говорил тебе, дымок не для тех, кто ищет силу. Он только для тех, кто старается видеть. Я научился становиться вороной, потому что эти птицы наиболее эффективны. Никакие другие птицы не беспокоят их, за исключением, может быть, более крупных орлов, если они голодны. Но вороны летают стаями и могут защитить себя. Люди тоже не беспокоят ворон, и это важный момент. Любой человек заметит орла, особенно необычного орла, или какую-нибудь другую крупную необычную птицу, но кому есть дело до ворон? Ворона в безопасности. Она идеальна по размерам, она может проникать в любое место, не привлекая внимания. С другой стороны, можно стать львом или медведем, но это довольно опасно. Такие существа слишком велики, слишком много требуется энергии, чтобы превратиться в них. Можно еще стать ящерицей, или тараканом, или даже муравьем, но это еще более опасно, поскольку крупные животные охотятся за мелкими.
Я стал спорить, утверждая, что его слова означают возможность действительного превращения в ворону, в таракана или в кого-либо еще, но он настаивал на том, что я не понимаю.
- Нужно очень долгое время, чтобы научиться действительно быть вороной, - сказал он, - но ты не меняешься и не перестаешь быть человеком. Это нечто другое.
- Можешь ты мне сказать, что это такое - нечто другое, дон Хуан?
- Возможно, сейчас ты уже знаешь это сам. Наверное, если бы ты так не боялся сойти с ума или потерять свое тело, ты понял бы этот чудесный секрет. Вероятно, тебе придется ждать до тех пор, пока ты не потеряешь свой страх, для того, чтобы понять, что я имею в виду.
11
Последнее переживание, которое я описал в своих полевых тетрадях, имело место в сентябре 1965 года. Оно стало последним уроком дона Хуана. Я назвал его "специальным состоянием необычной реальности", потому что оно не было результатом действия тех растений, которые я использовал раньше.
Очевидно, дон Хуан вызвал его, искусно манипулируя намеками относительно самого себя. Другими словами, он вел себя таким манером, и так ловко, что произвел ясное и устойчивое впечатление, что он в действительности не он, а кто-то ему подражающий. В результате я испытал глубокий внутренний конфликт. Я хотел верить, что передо мной дон Хуан, и все же я не мог быть в этом полностью уверен. Следствием конфликта был осознанный ужас, столь острый, что мое здоровье расстроилось на несколько недель.
После этого я решил, что благоразумнее будет закончить на этом свое ученичество. Я никогда больше ни в чем не участвовал, хотя дон Хуан и не переставал рассматривать меня, как своего ученика. Он видел в моем уходе необходимый период переосмысления, еще один шаг в учении, который может длиться бесконечно долго. С этого времени, однако, он никогда больше не излагал свое знание.
Я написал подробный отчет о своем последнем опыте почти месяц спустя, хотя многочисленные заметки о самых ярких его моментах сделал на следующий же день в часы величайшего эмоционального возбуждения, вызванного воспоминаниями о наивысшей точке моего ужаса.
Пятница, 29 октября 1965 года.
30 сентября 1965 года я приехал повидать дона Хуана. Со мной по-прежнему случались короткие и неглубокие смещения в состояние необычной реальности, несмотря на все мои попытки покончить с ними или отбросить их, как предлагал дон Хуан. Я чувствовал, что дела мои становятся все хуже, поскольку продолжительность таких смещений все время увеличивалась. Я начал остро сознавать шум самолетов. Когда они пролетали надо мной, внимание неизбежно захватывалось шумом мотора и фиксировалось на нем до такой степени, что я ощущал, как следую за самолетом, словно я был внутри него или же летел рядом с ним. Ощущение было очень раздражающим. Неумение стряхнуть его вызывало глубокую тревогу.
Дон Хуан внимательно выслушал эти подробности и заключил, что я страдаю из-за потери души. Я сказал, что подобные галлюцинации стали возникать у меня с того времени, когда я начал курить грибы, но он настаивал, что они появились недавно. Он сказал, что раньше я просто боялся, воображая бессмысленные вещи, но что теперь я действительно околдован. Доказательством был звук улетающих самолетов, который уносил меня с собой.
- Обычно, - сказал он, - звук ручья или реки может позвать околдованного человека, который потерял свою душу, и увести его прочь к смерти.
Затем он попросил меня описать всю мою деятельность до того, как я стал испытывать такие галлюцинации. Я перечислил ему все, что я делал, так, как смог это вспомнить. И по моему рассказу он определил место, где я потерял свою душу.
Дон Хуан, казалось, был полностью захвачен этим. Состояние совершенно необычное для него. Естественно, это моментально увеличило мою восприимчивость. Он сказал, что у него нет определенной идеи относительно того, кто поймал мою душу, но кто бы это ни был, он намеревался, без всякого сомнения, либо убить меня, либо сделать меня больным. Затем дон Хуан дал мне точные инструкции относительно "боевой формы" - особой позиции тела, которую следует принять, оставаясь на благоприятном для себя месте. Я должен был поддерживать это положение тела, которое он назвал боевой формой.
Я спросил, для чего все это, и с кем я должен воевать. Он ответил, что собирается узнать, кто взял мою душу и выяснить нельзя ли вернуть ее обратно. Тем временем мне следует оставаться на "моем" месте до его возвращения. Боевая форма, сказал он, нужна для предосторожности, если что-нибудь случится в его отсутствие. Ее следовало использовать, если меня атакуют. Состояла она в следующем: нужно было похлопывать рукой по икре и ляжке правой ноги, топая, при этом, левой в своего рода танце, который я должен исполнять, встречая лицом к лицу атакующего.
Он предупредил меня, что эту форму следует принимать только в момент действительной опасности, а когда прямой опасности нет, я просто должен сидеть на своем месте, скрестив ноги. При обстоятельствах же исключительного напряжения я должен прибегнуть к одному из последних средств защиты: бросить объект во врага. Он сказал, что обычно бросают предмет силы, но поскольку я не обладаю таковым, я должен использовать любой небольшой камень, который уляжется мне в ладонь правой руки - камень, который я смогу держать, прижимая к ладони большим пальцем. Он сказал, что такая техника должна использоваться только когда я без всякого сомнения столкнусь с угрозой для жизни. Бросок должен сопровождаться боевым криком, который должен правильно направить объект к его цели. Он очень драматично рекомендовал, чтобы я был осторожен и сознателен в отношении выкрика, и не использовал его просто так, а только в условиях чрезвычайной серьезности.
Я спросил его, что он имеет в виду под условиями чрезвычайной серьезности. Он сказал, что боевой крик, это нечто такое, что остается с человеком на всю жизнь, поэтому он должен быть хорош с самого начала. А единственный способ правильно начать состоит в том, чтобы сдерживать колебания и естественный страх до тех пор, пока сила не наполнит тебя до предела, и тогда крик вырвется с силой и направлением. Он сказал, что это и есть условие чрезвычайной серьезности, необходимое для того, чтобы получился боевой крик.
Я попросил разъяснений о силе, которая должна наполнить меня перед выкриком. Он сказал, что что-то словно пробежит по моему телу, изойдя из земли, на которой стоишь. Точнее говоря, это род силы, которую излучает само благоприятное место. Именно эта сила и издает вопль. Если ее правильно направить, то боевой крик будет совершенен.
Тогда я повторил свой вопрос насчет того, что же, по его мнению, может со мной случиться. Он сказал, что ничего не знает об этом и настоятельно рекомендовал мне оставаться прикованным к моему месту все то время, которое потребуется, потому что это было единственной защитой, которую я имел против всего, что могло случиться.
Я испугался. Я попросил его быть более конкретным. Он сказал, что все, что он знает, это то, что я не должен двигаться ни при каких обстоятельствах. Мне не следует заходить в дом или в кусты. Превыше всего, сказал он, я не должен издавать ни единого звука, не говорить ни единого слова, даже ему. Он сказал, что я могу петь свои песни Мескалито, если буду слишком испуганным. Затем он добавил, что мне якобы и так уже предостаточно известно обо всех этих делах и поэтому меня не нужно предупреждать, как ребенка, о важности правильного выполнения всего, что говорится.
Такие его наставления вызвали во мне глубокое беспокойство. Я был уверен, что он чего-то ожидает. Я спросил, почему он рекомендует мне петь песни Мескалито и что, по его мнению, может меня напугать. В ответ он рассмеялся и сказал, что я могу испугаться одиночества. С этим он вошел в дом и закрыл за собой дверь.
Я посмотрел на часы. Было семь часов вечера. Я спокойно сидел в течение долгого времени. Из комнаты дона Хуана не доносилось никаких звуков. Было тихо и ветрено. Я подумал, не сбегать ли мне к машине, чтобы взять из нее что-нибудь для защиты от ветра, но не осмелился нарушить инструкции дона Хуана. Мне не хотелось спать, но я был усталым. Холодный ветер не давал мне возможности отдохнуть.
Четыре часа спустя я услышал, как дон Хуан идет вокруг дома. Я подумал, что он, должно быть, вышел через заднюю дверь, чтобы сходить в кусты по нужде. Затем он громко позвал меня:
- Эй, парень! Эй, парень, ты мне нужен здесь.
Я чуть не кинулся к нему. Это был его голос, но не его тон и не его обычные слова. Дон Хуан никогда не обращался ко мне: "Эй, парень!". Поэтому я остался там, где сидел. Мороз пробежал у меня по спине. Он вновь начал кричать, используя те же самые или вроде того фразы.
Я слышал, как он обходит дом сзади. Он запнулся о кучу дров, как если бы не знал о том, что она там лежит. Затем он подошел к веранде и уселся рядом с дверью спиной к стене. Он казался более тяжелым, чем обычно. Его движения не были медленными или неуклюжими, но просто более тяжелыми. Он уселся на пол, вместо того, чтобы чутко опуститься, как он это делал всегда. Кроме того, это было не его место, а дон Хуан никогда, ни при каких обстоятельствах, не сидел ни на каком другом месте. Затем он вновь заговорил со мной. Он спросил меня, почему я отказался прийти, когда я был ему нужен. Он говорил громко. Я не хотел смотреть на него и все же испытывал навязчивое желание следить за ним. Он начал медленно раскачиваться из стороны в сторону. Я изменил свое положение, приняв боевую форму, которой он научил меня, и повернулся к нему лицом. Мои мускулы были напряжены и странно застыли. Не знаю, что побудило меня принять боевую форму, - может быть, уверенность в том, что дон Хуан сознательно старается напугать меня, создавая впечатление, что лицо, которое я вижу, в действительности, не является им. Я чувствовал насколько он тщателен в том, чтобы делать непривычное для него. Я боялся, но все еще ставил себя выше всего этого, потому что, как мне казалось, я был способен критически оценивать и анализировать всю последовательность событий.
В этот момент дон Хуан поднялся. Его движения были совершенно незнакомы. Он вытянул руки перед собой и толкнул себя вверх, подняв в первую очередь задницу. Затем он схватился за дверь и распрямился, подняв верхнюю часть тела. Я поразился тому, как глубоко, оказывается, мне знакомы его движения. И какое ужасное чувство он вызвал во мне, позволив мне видеть дона Хуана, который двигается не как дон Хуан.
Он сделал пару шагов в моем направлении, поддерживая нижнюю часть спины руками, как если бы он пытался распрямиться, или как если бы у него болела спина. Он отдувался и пыхтел. Его нос, казалось, был заложен. Он сказал, что собирается взять меня с собой и велел подняться и следовать за ним. Он пошел в западном направлении от дома. Я изменил свое положение, чтобы быть лицом к нему. Он повернулся ко мне. Я не тронулся со своего места. Я был прикован к нему.
- Эй, парень, - закричал он, - я сказал тебе, чтобы ты шел за мной. Если ты не пойдешь, я потащу тебя силой!
Затем он двинулся прямо на меня. Я начал бить свое колено и ляжку и быстро пританцовывать. Он подошел к краю веранды, остановившись прямо напротив и почти вплотную. В отчаянии я приготовился принять позицию для броска, но он изменил направление и двинулся от меня, к кустам слева. На секунду, уже уходя, он внезапно повернулся, но я был наготове, лицом к нему.
Он скрылся из вида. Я сохранял боевое положение еще некоторое время, но потом, поскольку я не видел его больше, сел, скрестив ноги. Тут уж я был действительно напуган. Я хотел убежать, но эта мысль пугала меня еще больше. Я чувствовал, что буду полностью в его власти, если он схватит меня по дороге к машине. Я запел одну из своих пейотльных песен. Каким-то образом я чувствовал, что эти песни не имеют здесь силы. Они могли действовать лишь как успокаивающее, и однако же они помогали мне. Я пел их снова и снова.
Примерно в 2.45 ночи я услышал шум внутри дома. Я тотчас изменил позу. Дверь распахнулась, и оттуда, шатаясь, вышел дон Хуан. Он хватал ртом воздух и держался за горло. Он склонился на колени передо мной и застонал. Тонким жалобным голосом он просил подойти и помочь ему. Затем он снова закричал, требуя, чтобы я подошел. Голос у него стал гортанным. Он просил меня помочь ему, потому что его что-то душило. Он на четвереньках полз в мою сторону, пока не оказался совсем близко. Он протянул руки ко мне и сказал: "Иди сюда!". Затем он поднялся. Его руки тянулись ко мне. Он, казалось, готов был схватить меня. Я ударил ногой о землю и захлопал по икре и ляжке. Я был вне себя от страха.
Остановившись, он направился к краю дома и дальше в кусты. Я изменил свое положение, чтобы быть лицом к нему. Затем снова сел. Я не хотел больше петь. Казалось, вся моя энергия ушла. Тело болело. Все мои мускулы были напряжены и болезненно зажаты. Я не знал, что и думать. Я не мог решить, сердиться мне на дона Хуана или нет. Я подумывал о том, чтобы прыгнуть, наброситься на него, но каким-то образом я знал, что он свалит меня, как букашку. Я действительно хотел кричать. Я испытывал глубокое отчаяние. Мысль о том, что дон Хуан собирается все время пугать меня, заставляла чувствовать горе. Я не мог найти никакой причины для этой ужасной игры, этого розыгрыша. Его движения были столь искусны, что я был в замешательстве. Это было не так, как если бы он пытался двигаться, как женщина, но это было так, как если бы женщина пыталась двигаться так, как движется дон Хуан. У меня было впечатление, что она действительно пыталась ходить и двигаться с сознательностью дона Хуана, но была слишком тяжелой и не имела той пружинистости, которую имел дон Хуан. Кто бы это ни был передо мной, он создавал впечатление, как будто более молодая, но более тяжелая женщина пытается имитировать движения легкого и подвижного старого человека.
Эти мысли привели меня в состояние паники. Громко и очень близко от меня застрекотал сверчок. Я отметил богатство его тонов. Я отметил, что у него баритон. Звук начал затихать вдали. Внезапно все мое тело вздрогнуло. Я принял боевое положение и вновь обратился лицом в направлении, откуда только что доносилось стрекотание. Звук уносил меня с собой. Он начал захватывать меня прежде, чем я понял, что он был лишь похож на пение сверчка. Звук вновь приблизился. Он стал ужасно громким. Я запел свою пейотльную песню громче и громче. Внезапно сверчок замолк. Я тотчас сел, но продолжал петь. Секунду спустя я увидел фигуру человека, бегущего по направлению ко мне со стороны противоположной той, откуда слышался сверчок. Я захлопал по ноге и начал неистово топать пяткой. Фигура быстро пронеслась мимо, почти коснувшись меня. Она была похожа на собаку. Я ощутил нечеловеческий страх, настолько сильный, что я просто оцепенел. Я не могу ничего больше вспомнить из того, что я чувствовал или думал в тот момент.
С утренней свежестью мне стало лучше. Чем бы там ни являлось происходящее, оно, казалось, закончилось. Было уже 5.48 утра, когда дон Хуан спокойно открыл дверь и вышел наружу. Он потянулся, зевнул и посмотрел на меня. Потом он сделал два шага по направлению ко мне, продолжая зевать. Увидев его глаза, глядящие на меня из полуприкрытых век, я вскочил. Я знал тогда, что кто бы это ни был (или что бы это ни было), это не дон Хуан.