Она посмотрела на меня, как на злейшего врага:
- Вы? Почему именно вы?
- А почему не именно я? Я репортер. Мне всегда нужны разные истории. Это как раз и может быть одной из них. Но я смогу вам помочь, только если вы будете мне доверять.
Зазвонил телефон. Ирина тихо вскрикнула. Я поднял трубку. Это была фройляйн Вера.
- Ну что, теперь получилось? - поинтересовалась она.
- К сожалению, нет. Тут ничего не поделаешь. Но все равно большое спасибо. Я вам сейчас перезвоню, милая фройляйн Вера. Теперь мне нужно сделать звонок во Франкфурт.
- С удовольствием, господин Роланд. Мне жаль, что не получилось с Гамбургом.
"Toutes les femmes…"
- Ну, так как же? Вы мне доверяете?
- Нет, - ответила Ирина резко.
- Фройляйн Индиго, - предостерегающе произнес пастор.
- Я здесь никому не верю! Почему это я должна доверять? - Ирина заплакала. Она опустилась на стул, уронила голову на сложенные на краю стола руки и безутешно зарыдала.
Я дал ей немного пореветь. Я уже знал, как все пойдет. У нее не было выбора. И она, разумеется, подняла в конце концов залитое слезами лицо, проглотила комок в горле, всхлипнула еще раз, а потом сказала:
- Я… я не хотела…
- Так, значит, вы мне доверяете?
Ирина молча кивнула.
- Отлично, - сказал я. - Теперь будем продвигаться очень быстро. - И взялся за телефон.
Я попросил фройляйн Веру соединить меня с моей редакцией во Франкфурте и дал ей телефон издательства. Этот номер ответил сразу.
- "Блиц", добрый день, - произнес девичий голос.
У меня хорошая память на голоса. Всех наших телефонисток я знал уже много лет.
- Привет, Марион, моя сладкая, - начал я. - Это Роланд.
- Ой, господин Роланд! - секунды без слов и дыхания. А что я вам говорил?!
- Я на севере Германии. Дайте мне, пожалуйста, господина Крамера.
- Сию минуту, господин Роланд.
- Спасибо, золотко.
Потом отозвалась секретарша Крамера, а потом и сам Пауль Крамер. Он был шефом нашей литературной редакции и моим добрым другом. Я знал его с тех пор, как пришел в "Блиц".
- Привет, Хэм, - сказал я.
- Привет, Вальтер, - сказал он. - Ну, что у тебя? Опять где-то там на севере напился? Объявился "шакал"?
- Нет, Хэм, - начал я, мы называли его "Хэм", потому что Пауль Крамер, пятидесяти шести лет от роду, был сильно похож на великого Хэмингуэя - лицом, вечно нечесаными седыми волосами, очками в стальной оправе, которые он иногда надевал, потертыми фланелевыми брюками и пестрыми рубашками лесоруба, которые он любил носить, - но прежде всего своим характером. Если меня что-то в "Блице" и заставляло держать себя достойно, то это был Хэм. Самый великодушный, самый умный и самый лучший редактор, которого я знал и который, вероятно, вообще был на свете. Единственный человек, которого я уважал. Я очень хотел бы быть таким, как он, но таким я никогда не стану.
- Ты на мели? - спросил Хэм.
- Нет.
- Тогда ты меня заинтриговал. Рассказывай, что там у тебя на душе.
Я начал рассказывать. Ирина и пастор внимательно слушали. Свет в комнате сгущался, становился зловеще-красным. Я рассказывал, что увидел и услышал. Во время повествования об Ирине и ее женихе я старался выражаться осторожно. Тем не менее Хэм понял, что я чую большую сенсацию. Он сам это тоже умел. За долгие годы мы выработали для таких случаев свой собственный язык. Хэм разволновался почти так же, как я.
- Вальтер, старина, если из этого что-нибудь получится…
- Да, - сказал я. - Да, именно.
- Только не выходи из игры!
- Да.
- Даю тебе карт-бланш. Делай, как считаешь нужным. Связь не реже, чем каждые пару часов. Звони постоянно.
- Да, - снова сказал я.
Я уже долго произносил только "да". Пастор и Ирина смотрели с недоверием. Я им простодушно ухмылялся.
- Ночью звони мне домой. Номер у тебя есть.
- Да.
- Полагаю, ты попытаешься уехать с малышкой и с Берти в Гамбург - как можно скорее, так?
- Да.
- Она слушает, да?
- Да.
- Я сейчас же сообщу Лестеру и Херфорду. - Лестер был главным редактором, Херфорд - издателем.
- Хэм, мне сейчас нужны деньги, - сказал я.
- Понятно, так я и думал. - Мне не нужно было даже говорить, для чего они мне были нужны, уже годами мы понимали друг друга с полуслова, Хэм и я. - Сколько? - спросил он.
- Пятнадцать тысяч, - ответил я. - Пусть бухгалтерия сразу же вышлет их телеграфным переводом. "Парк-Отель", Бремен. На мое имя. Нет, на имя Берти. - Мне кое-что пришло в голову.
- Ладно. Подожди минуту. Я только скажу об этом Рут. Чтобы не терять времени. - Рут была моей секретаршей. Я слышал, как он коротко с ней переговорил.
- Я снова здесь. Давай дальше, Вальтер.
- Дальше мне нужны из архива все, какие есть, документы об этом Карле Конконе. Запиши по буквам. - Я продиктовал.
- Когда его судили? - спросил Хэм.
- Берти говорит, в пятьдесят седьмом. Мы тогда давали фоторепортаж. Пришлите оригиналы или фотокопии, как хотите.
- Все отправить в Гамбург, я полагаю?
- Да. Аэропорт Фульсбюттель. До востребования. Мы получим, Берти или я. Пусть архив напишет, что получатели мы оба. Самолеты летают беспрерывно. Авиапочтой-экспресс.
- Понятно.
- Так, и последнее - отправьте, пожалуйста, сообщение Конни, Хэм. - Конни - это Конрад Маннер, наш корреспондент в Гамбурге. - Пусть немедленно едет… Минуту. - Я повернулся к Ирине: - Напомните адрес вашего господина Михельсена.
- Адрес… - растерялась она, подавленная этим ураганным пулеметным огнем нашего с Хэмом разговора. - Эппендорфер Баум, 187.
- На Эппендорфер Баум, 187, - повторил я в трубку. - Пусть Конни попробует разыскать Яна Билку. Но незаметно. Пусть только наблюдает!
- Само собой понятно, - ухмыльнулся Хэм, - как делаются такие дела.
- И пусть не срывается с места, если его найдет. У Конни же есть киска, с которой он живет. Не могу вспомнить имя.
- Эдит, - подсказал Хэм. - Прекрасная Эдит.
- Точно. Пусть постоянно дает ей знать по телефону, где находится и что происходит, пока я не приеду. Я заеду сначала к Эдит. Конни нужно описание этого Билки. Подождите, Хэм, сейчас я дам вам фройляйн Индиго. - Я передал ей трубку. - Опишите вашего друга, - сказал я.
- Хорошо, - покорно согласилась она и заговорила в трубку: - Добрый день! Я должна… Да, так вот, ему тридцать два года… рост примерно метр восемьдесят… светлые волосы, очень коротко подстрижены… да, армейская стрижка… глаза серые… лицо продолговатое… справа на подбородке шрам… стройный… но очень крепкий… смуглое лицо… больше я не знаю… да, минутку… - Она передала мне трубку обратно…
- Этого, наверное, хватит, - сказал Хэм. - Сообщение немедленно отправим по телетайпу. А ты звони мне как можно чаще.
- Будет сделано. Пока, Хэм. Дайте мне теперь, пожалуйста, доктора Ротауга. - Доктор Хельмут Ротауг был юрисконсультом "Блица" и заведующим юридического отдела.
- Ты, очевидно, не можешь говорить там открыто, - сказал Хэм, и мне на мгновение почудился аромат табака "Данхилл". Хэм всегда курил трубку. - Я полагаю, Ротауг должен дать тебе точную формулировку заявления на передачу неимущественных прав.
- Именно это, - сказал я с благодарностью.
- Я его проинформирую, он тебе продиктует, а ты только запишешь. Пока, Вальтер. - В трубке раздался щелчок.
Я ждал и при этом улыбался Ирине. Она смотрела на меня серьезно и печально. Это можно было понять.
Потом отозвался Ротауг своим тихим голосом, в котором, как ни странно, тем не менее всегда слышалась угроза. Этот Ротауг был мужчиной шестидесяти лет, работал в "Блице" со дня его основания, пользовался неограниченным доверием издателя и выглядел, как черепаха в человеческом обличии. Он был приземистым и согбенным, носил только черные костюмы, белые рубашки, серебристые галстуки и жесткие высокие воротнички с острыми уголками, как у покойного доктора Хьялмара Шахта. У него была длинная шея, на которой складками свисала дряблая кожа, желтушная и вся в темных пятнах, овальное, всегда с холодным выражением лицо, тоже желтушное и в пятнах, и совершенно лысая голова. Кожа на черепе выглядела так же, как на шее, только была натянута. Веки его маленьких, немигающих глаз были почти без ресниц. На узле своих галстуков он всегда носил красивую большую жемчужину. У него было лицо, какое бывает у людей, связанных с деньгами, - у банкиров, председателей наблюдательных советов, финансистов. В своей области он был гением. Гением, а не человеком. Еще ни разу я не заметил в нем ни одной человеческой черты. В его лице "Блиц" обрел одного из самых ловких адвокатов страны и, несомненно, крупнейшего специалиста по авторским правам.
Наши отношения? Вежливо-холодные. Мне было известно, что много лет назад Ротауг сказал обо мне издателю: "Автор высшего класса, прекрасно. Мы на нем заработаем миллионы, хорошо. Роскошный мальчик. Но попомните мои слова: однажды из-за этого роскошного мальчика мы поимеем самый страшный скандал за всю историю нашего издательства".
И сейчас этот самый доктор Хельмут Ротауг после вежливо-холодного приветствия, тут же перешел к делу:
- У вас есть бумага и карандаш?
- Минуту, - я выудил из кармана блокнот и авторучку. - Готово.
- Пишущая машинка у вас с собой?
- В машине.
- Хорошо. Это должно быть отпечатано. В трех экземплярах. Оригинал получает клиент, копии привезете нам. Итак, место и дата. Далее: Заявление. Под этим: Я, нижеподписавшийся… - И он продиктовал мне весь мудреный, хитроумно составленный текст. Никто, подписав такое заявление, не мог уйти у нас из рук. Я стенографировал. Получился довольно длинный документ. Ротауг продумал буквально все. Под конец он сказал:
- Вот вам точный текст. При передаче денег обязательно берите расписки. Еще вопросы?
- Нет, - ответил я. - Спасибо за дружескую услугу, доктор.
- Всего хорошего, - сказал он и повесил трубку. Ну, конечно. ("Однажды из-за этого роскошного мальчика мы поимеем самый страшный скандал за всю историю нашего издательства…")
Я положил трубку и спрятал блокнот. Когда я закрывал авторучку, снаружи донесся пронзительный женский голос: "Беги, Карл, беги!"
Мы все бросились к окну. То, что случилось дальше, произошло во много раз быстрее, чем это можно описать.
Первое, что я увидел, был толстый Карл Конкон, который мчался к открытой калитке у больших входных ворот. За ним, спотыкаясь, бежали двое охранников.
Я распахнул окно, и снова раздался тот же женский голос. Он доносился из-за ограды лагеря, как мне показалось, с автостоянки, из какой-то машины: "Карл, беги! Беги, Карл!"
Карл Конкон мчался.
- Придурки! - заорал я. - Не устерегли парня! - Я перескочил через подоконник наружу. По песчаной почве с бурой травой, по бетонным дорожкам я быстро, как только мог, побежал к лагерным воротам.
Как я уже сказал, все произошло за несколько секунд, не больше.
Снаружи тоже все было окрашено красным светом заходящего солнца. Дамы и господа за лагерной оградой, казалось, оцепенели. Многие пригнулись или даже попа́дали на землю. Ничто не шевелилось. Все там выглядело будто застывший кадр. Карл Конкон удирал к лагерным воротам. Пригнувшись, он бежал зигзагами, как заяц. Да, кричала женщина в черном "бьюике", и она снова закричала: "Карл! Беги! Беги! Карл, беги!" Я видел ее голову, высунутую из окна автомобиля. На ней был платок, и это все, что я разглядел. Расстояние было слишком большое. В следующую секунду я увидел фройляйн Луизу.
Она вышла из медицинского барака в сопровождении Берти, держа за руку маленького Карела. Барак располагался у входа в лагерь, был покрашен в синий цвет и на нем был изображен красный крест на белом фоне. Я бежал к ним троим, я быстро приближался. Со всех сторон сбегались подростки, дети и взрослые. К своему удивлению, я увидел, как маленький Карел, держа в руке трубу, вырвал другую руку у фройляйн Луизы и тоже побежал к воротам. Ему было недалеко, он бежал изо всех сил, как только мог. При этом он что-то кричал по-чешски, я разобрал только слово "мама" и похолодел. Мама!
Я понял: мальчика звали Карел, а эта педерастическая задница был Карл. И мальчик, скорее всего, подумал, что тот женский голос звал не Карла, а Карела.
"С тех пор как он здесь, постоянно говорит о своей матери", - говорила мне фройляйн Луиза. Теперь это промелькнуло у меня в голове. Его отец во время побега наказывал ему бежать, если он крикнет: "Беги, Карел, беги!" И вот Карел бежал. Бежал, Господь всемогущий!
Фройляйн Луиза закричала и бросилась следом за ним. Она кричала что-то по-чешски. Карел не реагировал. Я видел, как Берти тоже побежал, держа свой "Никон-Ф" в руке. А потом там, у ворот, разразился хаос.
Из темного "доджа", припаркованного рядом с "бьюиком", раздалась автоматная очередь. Я увидел ствол, торчащий из окна со стороны водителя. Пули из автомата ударялись в песчаную почву и поднимали фонтанчики грязи. С бешеной скоростью перемещались они к лагерным воротам, через которые только что пробежал Конкон. Стреляли, чтобы прикрыть Конкона и остановить всех преследователей.
Оба охранника, которые гнались за педерастом, мгновенно бросились на землю. Некоторые автоматные пули перебивали проволоку в ограде и рикошетом отлетали в стороны по невероятным траекториям. Берти схватил старую фройляйн и вместе с ней упал на землю. Так что все там впереди вдруг оказались на земле. Я еще бежал. Одна пуля просвистела рядом со мной. Тогда я тоже распластался на песке.
Дети кричали, взрослые грязно ругались.
Ледяная рука сжала мое сердце, я увидел, что Карел продолжал бежать. Его ничто не останавливало. Он был уверен, что его зовут и бежал на голос. Он бежал, пошатываясь, словно в оцепенении. И он налетел как раз на следующую автоматную очередь.
И сегодня, когда я пишу эти строки, не хочу утверждать, что стрелявший целился в мальчика. Об этом нет и речи. Нет, он хотел любой ценой прикрыть своего человека, а может, думал, что начнут стрелять охранники. Он не знал, что они не могли этого сделать, поскольку их единственным оружием была дубинка.
И был момент, от которого все внутри перевернулось, когда сноп огня настиг Карела. Страшная сила одновременно ударивших в его тело пуль подбросила его на целый метр в воздух и отбросила назад. Я видел, как Берти слегка приподнялся и щелкнул фотоаппаратом. Если этот снимок удастся, он будет стоить целого состояния! Карел упал на землю, покрытую вереском. Его труба отлетела в сторону. Крик из всех глоток. Карел не шевелился. Карл Конкон добежал до "бьюика" и прыгнул в машину. Женщина за рулем, та что кричала, дала газ, "бьюик" описал большую дугу на визжащих тормозах, и помчался прочь. Следом двинулся темный "додж", в котором сидел стрелявший. Его тормоза тоже провизжали на развороте. Он рванул вслед за первой машиной. Оба мелькнули вдалеке на правом повороте этой убогой дороги и пропали из виду.
Все задвигалось и заголосило, перекрывая друг друга. Из медицинского барака пулей примчался мужчина в белом халате, судя по всему, доктор Шиманн. Фройляйн Луиза, доктор, Берти и лагерные полицейские вместе с двумя или тремя десятками любопытных побежали к неподвижному Карелу. Я вскочил и побежал дальше. Из барака охраны, ковыляя и сгорбившись, вышел третий полицейский. За ним показался четвертый, такой же скрюченный и хромой. Двое их коллег, ругаясь и крича, оттесняли подростков.
- Прочь отсюда!
- Убирайтесь, черт вас побери!
- Вон, пошли вон!
Толпа отодвинулась.
Я подбежал к небольшой группе вокруг мальчика. При этом я столкнулся с Берти, который, как и я, весь в пыли держал в руках свой большой "Хасселблад" и снимал как сумасшедший.
- Boy, o boy, - стонал он. Он больше не улыбался. - Какие снимки! Я снимаю только в цвете.
- Света хватает?
- Ясное дело, диафрагма полностью открыта, одна тридцатая секунды. - Прихрамывая, он обежал вокруг группы, встал на колени и снова щелкнул. Я подошел к фройляйн Луизе. Она раскачивалась с такой силой, что я боялся, как бы она не упала.
- Карел… мой Карел… какое горе… - пробормотала она, когда узнала меня. - Если бы этого сучонка не звали Карлом, ничего бы этого не случилось. Он подумал, что его зовет мать. Он кричал: "Да, мама, я иду!" Господин доктор сделал ему успокоительный укол. Он был не в себе. "Да, мама, да, я иду!" Ах ты, Господи милосердный, почему ты это допустил? - По ее лицу текли слезы. Врач, стоявший возле мальчика на коленях, поднялся. Лицо у него стало суровым.
- Он?..
- Да, - ответил доктор Шиманн. - Умер, несомненно сразу.
Фройляйн Луиза с воплем упала на колени рядом с мальчиком, склонилась над ним, гладила его лицо, шептала ему по-чешски слова утешения, как будто хотела вернуть его этим к жизни. Земля вокруг Карела быстро обагрилась кровью. Фройляйн Луиза стояла на коленях уже в крови. Она этого не замечала.
- Как это могло случиться? - спросил я одного из полицейских.
- Парень вел себя совершенно спокойно… Мы следили, в самом деле… Потом вдруг подпрыгнул и сбил с ног одного из наших, а другого ударил.
- В брюхо, - добавил подошедший хромой, который со стоном держался за живот. - Изо всей силы. - От боли у него на глазах выступили слезы. - Я отлетел на Евгения, - он указал на одного из полицейских, - и мы оба упали. Тут он и сбежал.
- Нас всего четверо, - добавил Евгений. - Фриц, - он указал на своего коллегу, который, тяжело дыша, стоял рядом, - как раз звонил. Мы ничего не могли сделать. Правда ничего.
- Почему вы не погнались за теми двумя машинами?
- На чем? У нас же нет автомобиля. - Краем глаза я увидел, что Берти сфотографировал меня и старого усталого лагерного полицейского.
- А наручников у вас тоже нет? - спросил я.
- Наручников? Наручников у нас нет… нам не положено…
- Тогда надо было привязать парня к стулу или еще что-нибудь… Вы же знали, что он опасен, - не успокаивался я.
- Слушай, пошел ты знаешь куда… чего ты тут выделываешься, кто ты такой? - психанул полицейский, получивший в живот.
- Я репортер, - сказал я. - Вы еще прочитаете о самих себе. Можете не сомневаться.
- Я не это имел в виду, - пошел на попятную ударенный. - Вы должны понять…
- Да ладно.
- …Мы все так переволновались и…
- Ладно!
- …Сами не знаем, что говорим. Ничего такого раньше не было и…
- Ладно! - рыкнул я на него. Я рыкнул так, что все на меня посмотрели. Охранник, тот даже выпрямился и, в свою очередь, зарычал на толпу:
- Назад! Живо! В бараки!
Его коллеги теснили тех, кто медлил. Они рычали точно так же. Последние любопытные испуганно отступали.
- Носилки! - крикнул доктор Шиманн. - Перенесите его ко мне! Или нет, - проговорил он быстро. - Оставьте на месте. Пусть лежит так. Не трогайте. Позвоните в Цевен. Пусть приедет криминальная полиция! Как можно быстрее!