- Видишь ли, - начал объяснять отец, - в глубине души многим из тех, кто приказывает солдатам, это понравилось точно так же, как тебе и твоим друзьям и людям в нашей стране. Большинству, наверное. И им теперь будет так же грустно, как тем солдатам в парке.
- Так они, значит, не злые?
- Нет, не злые, - подтвердил отец. - Но им нельзя признаться, что понравилось. И нельзя признать, что у нас могут говорить, думать и писать такие вещи, потому что иначе для них все плохо кончится.
- Как это плохо? - спросил Карел.
- Их народы могут их прогнать, как мы прогнали наших могущественных, - объяснил отец. - Поэтому эти люди так сильны и все же так бессильны. Понимаешь?
- Нет, - сознался Карел. Он снова наморщил лоб и добавил так, как будто это его извиняло: - Это политика, да?
- Да, - согласился отец.
- Ну, ясно, - сказал Карел. - Поэтому я не могу этого понять.
Где-то за освещенными луной домишками, на полях, где еще стоял урожай, коротко и без отзвука прозвучала автоматная очередь.
- Опять они стреляют, - сказал Карел.
- Но уже не так часто, как днем, - сказал отец. - Пойдем, бабушка ждет на кухне.
Они покинули темную, старомодную спальню с мебелью прошлого века. Отец бросил короткий взгляд на картину над кроватью. Это была большая олеография, изображавшая Иисуса и апостолов в Гефсиманском саду. Апостолы спали, только Иисус бодрствовал, один-одинешенек. Он стоял на переднем плане с поднятой рукой и говорил. По нижнему краю картины были Его слова на чешском языке: "Бодрствуйте и молитесь, дабы не впасть в искушение! Ибо крепок дух, но плоть слаба". Слева в углу было напечатано очень мелким шрифтом: "Напечатано в типографии Самуэль Леви и сыновья, Шарлоттенбург (Берлин), 1909".
Снаружи в нереальном лунном свете опять застрочил автомат. Завыли собаки. Потом все стихло. Спаситель мира, оттиснутый в 1909 году Самуэлем Леви и сыновьями в Берлин-Шарлоттенбурге на олеографии, все еще говорил со Своими спящими учениками.
Это было в двадцать два часа четырнадцать минут 27 августа 1968 года, во вторник.
3
"…Говорит радио "Свободная Европа". Мы передавали новости для наших чехословацких слушателей. Передача окончена", - прозвучал голос диктора. Из студии в Мюнхене радио "Свободная Европа", вещающее на многих языках на государства Восточного блока, передавало увертюру к "Фиделио".
Старый радиоприемник стоял в углу закопченной низенькой кухни. Бабушка слушала, прижавшись ухом к динамику. Потом передвинула движок настройки точно на волну пражского радио и выключила аппарат. Согнувшись, она пошла к плите, на которой стоял большой горшок. Чем больше бабушка старилась, тем меньше становилось ее лицо, и она все больше сгибалась. От радикулита врач делал ей инъекции, но уколы не очень-то помогали. Бабушка часто призывала смерть. Но смерть не торопилась.
- А вот и вы, - сказала бабушка, когда отец с Карелом вошли на кухню. Она взяла половник и наполнила три тарелки. - Сегодня у нас фасолевый суп, - сказала она. - Я покрошила туда пару кусочков копченого мяса.
- Жирного? - забеспокоился Карел, усаживаясь за накрытый стол возле печки.
- Постного. Совсем постного, мое сердечко, - успокоила бабушка. Она всегда называла Карела "сердечко".
- Слава богу, постное! - мальчик улыбнулся ей, облизывая черпак. Где-то далеко в ночи снова раздался выстрел. Карел повязал себе на шею большую салфетку, подождал, пока другие начнут есть, и только тогда окунул ложку в суп. - Отлично, бабушка, - похвалил он. - И правда. Постнее не бывает!
На протянутых над столом веревках блестели желтые кукурузные початки. Огонь в плите громко трещал. Но и на кухне по-настоящему не становилось тепло, и здесь всегда тоже припахивало плесенью.
Бабушка четыре раза поднесла ложку ко рту, потом заговорила:
- Радио "Свободная Европа" только что сказало, что ООН из-за нас заседает беспрерывно.
- Очень трогательно со стороны ООН, - отозвался отец.
- И что американцы вне себя от возмущения!
- Ну, а как же, - сказал отец. - А после новостей поставили Бетховена, да?
- Не знаю. Вроде бы.
- Уверен, что Бетховена, - сказал отец.
- Откуда ты знаешь? - спросил Карел.
- Когда происходит что-то вроде того, что у нас, всегда все радиостанции после новостей передают Бетховена, - ответил отец. - Пятую симфонию или увертюру к "Фиделио".
- "Фиделио" - это прекрасно, - сказал Карел. - И Пятая симфония тоже. У Бетховена все прекрасно, правда ведь?
- Да, - подтвердил отец. И погладил Карела по черным волосам.
- Мы должны оказывать сопротивление и сохранять мужество. Радио сказало, что мы - героический народ.
- Да-да, - отец продолжал хлебать ложкой суп.
- И они придут нам на помощь.
- Ну, разумеется. Как пришли тогда на помощь венграм, - сказал отец.
- Нет, на этот раз точно! Радио сказало! Все ждут, что американцы потребуют от русских, чтобы они немедленно вывели войска из нашей страны. И все другие государства тоже.
- Черта с два они потребуют, - возразил отец. - И уж тем более американцы. Им-то русские специально предварительно сообщили по своим каналам, что они нас оккупируют. Чтобы американцы не всполошились, что началась Третья мировая война. Русские сказали американцам, что вынуждены захватить нашу страну, но больше ничего не предпримут. А американцы ответили: "Прекрасно, если вы ничего больше не сделаете, то все о’кей".
- Этого я не понимаю, - сказала бабушка испуганно.
- Политика, - вставил Карел.
- Откуда ты это знаешь? - спросила бабушка своего сына.
- Наши люди в Праге успели все это выяснить. Это сговор великих держав. Для вида они там, на Западе, должны изображать возмущение. А эта радиостанция еще берется внушать нашему народу надежду и призывать к сопротивлению! Точно так же, как во время восстания венгров, а перед этим - восстаний в Восточной Германии и в Польше!
Повисло молчание.
- Американцы и русские - самые великие и сильные в мире? - спросил, наконец, Карел.
- Да, - ответил отец. - А мы относимся к самым маленьким и слабым.
- Надо этому радоваться, - поразмыслив, сказал Карел.
- Радоваться? Почему?
- Я так считаю. Если бы мы были такими же сильными, то нам бы пришлось сейчас врать, как могущественным американцам, или мы были бы такими же грустными и так же боялись, как могущественные русские. Я имею в виду… Ты же сказал, что им грустно, но от страха им приходится командовать… - Карел смутился. - Или то, что я думаю, неправильно?
- Ну, в общем, правильно, - сказал отец. - А теперь доедай-ка свой суп.
- Ты такой умный, сердечко мое, - сказала бабушка.
- Нет, совсем нет. Но так хочу стать таким, - сказал Карел. Он сидел за столом прямо, положив левую руку на левое колено. Правую руку с ложкой он аккуратно, заученным жестом подносил ко рту.
Бабушка спросила:
- А как я узнаю, что вы благополучно перешли? Как я узнаю, что с вами ничего не случилось?
- Да ничего с нами не случится, - сказал отец.
- И все-таки. Я должна это точно знать. Ты мой последний сын. А Карел - мой единственный внук. Кроме вас двоих, у меня больше никого нет.
- Мы берем с собой трубу, - сказал отец. - Как только будем на той стороне, я сыграю песню, которую ты знаешь. Граница так близко, что ты ее точно услышишь.
- Я тоже уже могу играть на трубе, бабушка!
- Правда, сердечко мое?
- Да, - Карел гордо кивнул. - Я могу "Skoda lasky", "Где родина моя", "Плыла лодка до Трианы" и "Strangers in the Night", и еще другие. Но эти я умею лучше всего!
- Сыграй, пожалуйста, "Strangers in the Night", - сказала бабушка своему сыну. - Это совсем старая песня, которую они сейчас опять откопали.
- Да, Фрэнки-Бой, - сказал Карел.
- Она была любимой песней моего Андрея, упокой Господи его душу. И мне она так же нравится. Сыграешь эту песню, сынок?
- Хорошо, мама, - сказал отец.
Вдруг бабушка опустила ложку и закрыла свое маленькое лицо красными натруженными руками. Карел испуганно посмотрел на нее. Отец опустил голову.
- Ей так грустно, потому что мы уходим в другую страну? - тихо спросил Карел.
Отец кивнул.
- Но здесь же мы не можем остаться, - шепотом сказал Карел.
- Поэтому ей и грустно, - прошептал отец еще тише.
4
В двадцать три часа пятнадцать минут они вышли. Бабушка уже успокоилась. Она поцеловала Карела и сына. И обоим перекрестила лбы.
- Прощай, мама, - сказал отец и поцеловал ей руку. Потом поднял чемоданы, большой и маленький. Карел взял черный футляр, в котором лежала джазовая труба.
Они покинули дом через дверь, ведущую к фруктовому садику и огороду, с задней стороны дома, так как отец посчитал опасным показываться на пустой деревенской улице. Бок о бок они вышли в лунный свет, от которого вся местность, деревья, изгороди, дома и поля казались какими-то призрачными. Они прошли через сад, мимо грядок, под фруктовыми деревьями и в конце перелезли через низкую ограду, отделявшую участок от проселочной дороги.
Бабушка осталась стоять в дверях, скрюченная и неподвижная, а ее старческие губы беззвучно шептали: "Господь Всемогущий на небесах, защити моего сына и малыша, дай им перейти на ту сторону, сделай так, чтобы я услышала трубу. Я сделаю все, что ты захочешь, Господи, все-все, дай только мне услышать трубу…"
Когда отец и Карел исчезли из виду, бабушка закрыла дверь в сад и заспешила обратно в кухню. Она широко распахнула окно, чтобы лучше слышать, что делается снаружи. Свет она давно погасила и теперь сидела неподвижно в темноте…
Тем временем отец с Карелом дошли до конца деревни и пошли шаг в шаг, осторожно, постоянно прислушиваясь, через поле напрямик. Здесь еще не жали. Пшеница скрывала Карела почти полностью, отцу она была по грудь. Ночь стояла теплая. Когда они пересекали полевую дорогу, Карел рассмотрел вдалеке огни.
- Это уже на той стороне? - прошептал он.
- Да, - так же шепотом ответил отец. - Мы как раз возле рва с водой. - Призрачный лунный свет вдруг разозлил его и он подумал: "Надо взять себя в руки. Не хватало еще потерять самообладание".
- Если они нас обнаружат, - прошептал он, - сразу падай на землю и не шевелись. Если потом они закричат, чтобы ты встал и поднял руки, так и сделай. Делай все, что они прикажут, понял?
- Да.
- Но если я скажу "беги!", то беги, что бы ни случилось и что бы они ни кричали. Беги все время на огни на той стороне. Беги, что бы ни случилось, что бы я ни делал. Если скажу "беги!", то беги.
- Да, - снова сказал Карел. Его лицо светилось в лунном сиянии. Пшеничное поле кончилось. Дальше была узкая полоска леса. Ели стояли здесь густо. Земля была покрыта слоем хвои, их шаги стали неслышными. Они крались по мягкой подстилке. Постоянно оглядываясь по сторонам, отец пробирался от ствола к стволу. Под его ногой хрустнул сучок. Они замерли. Потом осторожно двинулись дальше.
За деревьями проступил силуэт сколоченной на скорую руку сторожевой вышки. Безобразное высокое сооружение с четырехугольным навершием. Там наверху ничто не шевелилось, через щели не виднелось ни огонька. До сторожевой вышки было еще с полкилометра. Они дошли до края леса.
Отец улегся на покрытую хвоей землю, Карел - вплотную к нему. Земля была теплая, от хвойных игл шел сильный терпкий запах.
- А часовые - они там наверху? - прошептал Карел отцу на ухо.
- Нет, - так же на ухо ответил Карелу отец. - Люди в деревне говорили, что на башне никого нет. Часовые стоят возле своих танков, растянувшихся в цепочку. А танки они замаскировали. - Он посмотрел на часы. - Еще одиннадцать минут до полуночи, - проговорил он тихо. - Надо подождать.
Карел кивнул. Он лежал, вжавшись в землю и глубоко вдыхая запах почвы, покрытой хвоей. "Как все просто, - думал он. - Вот уже и лес прошли, а вот и вода".
Черная вода перед ними в прямом как стрела рве медленно несла свои воды с севера на юг. Местами она блестела, отражая лунный свет. Ров с водой был метров пять шириной. Первые беженцы преодолевали его вплавь. Теперь через искусственное русло был переброшен еловый ствол, а над ним где-то на высоте метра была протянута тонкая проволока, за которую можно было держаться, пробираясь по стволу. Ель явно срубили в леске и стащили к воде по открытой полосе метров в десять шириной. Здесь был склон.
- Будешь переходить первым, - прошептал отец. - Ствол выдержит только одного, я подержу, чтобы он не вращался.
- А если я упаду в воду… Я же не умею плавать…
- Не упадешь. Видишь проволоку? - Проволока мерцала в лунном свете. - Крепко держись за нее. Хочешь, оставь трубу здесь. Я ее прихвачу.
- С двумя чемоданами? Нет, трубу возьму я! - кулачок Карела крепко сжал кожаную ручку черного футляра. Они помолчали. Отец не отрывал взгляда от циферблата часов. Казалось, минуты превратились в часы, в первую секунду вечности.
Потом где-то далеко послышался звук мотора, сначала тихо, потом громче и замолк. В ту же секунду часы на деревенской церкви начали отбивать полночь.
- Как точно, - прошептал отец.
- Они сменяются?
- Да. - Отец еще раз огляделся, потом слегка шлепнул Карела. - А теперь беги. Беги!
Пригнувшись, Карел помчался по мокрой открытой полосе вниз к воде, к еловому стволу. Через два удара сердца отец с двумя чемоданами побежал следом за ним. И когда Карел уже забирался на ствол, отец поставил чемоданы на землю и уселся на толстый конец дерева.
Левой рукой Карел сжимал ручку футляра, а правой ухватился за холодную скользкую проволоку. Медленно пробирался он по стволу над водой.
- Так, так, хорошо, - шептал отец.
Проволока вдруг покачнулась. У Карела подогнулись колени. На секунду показалось, что он падает, потом он восстановил равновесие. Его мордашку заливал пот, и от волнения стучали зубы. Вот уже середина рва. Он думал: "Только не смотреть вниз. Если я не буду смотреть вниз, все будет хорошо. Единственное - не смотреть вниз…" Еще шаг. Еще один.
Карел почти выдохся. Еловый ствол стал тоньше, прогнулся. Мальчик напряженно смотрел вперед.
"Не смотреть вниз!"
Теперь от другого берега его отделяли каких-то полтора метра. Метр. "Не смотреть вниз… Не смотреть вниз…" Ствол покачнулся. Карел снова поскользнулся, снова восстановил равновесие. Еще два шага…
Он спрыгнул на землю. Пригнувшись, обхватив кожаный футляр руками, он помчался по открытой полосе, такой же широкой, мокрой и мягкой, как и на другой стороне, туда, где начинался лес, и спрятался за первыми деревьями. Там он присел на корточки. "И тут те же иголки, - подумал он. Опять одни ели, почти как на той стороне, только лес меньше".
Он видел, как отец взобрался на ствол: один чемодан в левой руке, другой, поменьше, под мышкой. Правой рукой он пытался держаться за проволоку, как до того Карел. Отец продвигался намного быстрее. Карел восхищался его ловкостью. С такими тяжелыми чемоданами! Несколькими большими шагами отец достиг середины ствола. Еще шаг - и на сторожевой вышке вспыхнули два прожектора, слепо пробежали по водной глади и выхватили в круге света отца, который, будто парализованный, застыл на месте.
Карел сдавленно вскрикнул.
Яркие лучи прожекторов поймали отца и ослепили его. Он раскачивался на стволе, пытаясь повернуть голову так, чтобы свет не бил ему в глаза.
Карел в ужасе подумал: "Значит, там, наверху, есть люди! Значит, башня не пустует? А люди в деревне обманули отца? Нет, не может быть! Это же были земляки, хорошие люди. Они просто не знали, что на башне снова кто-то есть - может быть, только с сегодняшней ночи. Выходит, ловушка? Выходит, все насчет часовых возле танков, которые сменяются в полночь, - ложь?"
Мысли в голове Карела проносились с бешеной скоростью. Искаженный мегафоном голос угрожающе прогремел: "Вернитесь, или мы стреляем!"
Карел упал на живот. Широко раскрытыми глазами он смотрел на отца, когда снова прогрохотал хриплый голос: "Назад, или мы стреляем!"
Отец изогнулся, чтобы не потерять равновесие, он выронил оба чемодана. Они с шумом упали в воду. А потом по человеку в свете прожекторов начали стрелять из автоматов.
- Беги! - резко выкрикнул отец. - Беги, Карел, беги!
Пули, попавшие в отца, резко развернули его тело, и он тяжело рухнул в глубину. Автоматы продолжали стрелять, пули шлепали по воде, поднимая фонтаны брызг, и настигали отца, который медленно плыл по течению лицом вниз.
Один прожектор двигался за отцом, второй взметнулся на другой берег, к опушке леса, у которой лежал Карел. И в эту секунду жизнь вернулась к мальчику. Он вскочил и побежал прочь. Он мчался изо всех сил по хвое, как еще никогда в своей жизни. Споткнулся о корень, упал, тут же поднялся и побежал дальше. Сердце неистово билось, а он все бежал и бежал.
Лунный свет освещал мягкую почву между деревьями, светло-коричневую, темно-коричневую, зеленую. По скользкому ковру хвои зигзагами петлял Карел между стволами деревьев. Показалось поле. Выбежав на твердую землю, он дважды споткнулся. Добежал до полевой дороги, по краям которой стояли фруктовые деревья. Далеко позади, от того рва послышались неясные голоса. От этих голосов Карел опомнился. Он опустился на пыльную дорогу и, тяжело дыша, посмотрел вверх, на луну. Футляр с трубой лежал позади него. Вдруг он вспомнил об отце. Он совершенно забыл о нем. И мальчик закричал во всю мочь: "Отец!" И еще раз: "Отец!" И снова: "Отец!"
Ответа не было.
У него сорвался голос. Как зверь, на четвереньках, Карел катался в пыли, и голос снова вернулся к нему. И снова он закричал: "Отец!.. Отец!.. Отец!" Качаясь и прижав руки к глазам, чтобы не заплакать, он поднялся. Вокруг него все кружилось. В голове у него было только одно: отец умер. Они застрелили отца. Отец умер. Мой отец. Они его застрелили. И все-таки он закричал тонким, отчаянным детским голосом: "Отец! Я здесь, отец! Отец! Иди ко мне!"