- И буду делать, пока не умру, - сказала фройляйн Луиза. - Какая разница, что это за дети, какого цвета у них кожа или какая религия, или из какой они страны. И мне все равно какой будет режим! Мне подходит любой, лишь бы разрешал остаться при детях, - она смущенно улыбнулась мне. При этом ее нижняя губа слегка подрагивала.
Берти не мешал мне. С тех пор как мы сюда прибыли, он занимался своим делом. Он взял с собой две камеры: "Никон-Ф" с малоформатным объективом и "Хасселблад-Дингер" с невероятно мощными объективами. Берти мог снимать в закрытых помещениях при плохом освещении без вспышки. Он снимал фройляйн Луизу, пока я с ней беседовал. "Human interest". Если из этой истории что-нибудь получится, тогда нам будет нужен "human interest". А тут фройляйн давала массу материала.
- Но после строительства стены, должно быть, приток беженцев сильно сократился, - спросил я. - Вряд ли кто-нибудь еще прибыл сюда.
- Не из Зоны, - ответила фройляйн Луиза. - Что нет, то нет. До строительства стены в Федеративной Республике было двадцать четыре лагеря. Сейчас осталось всего ничего. Фридланд и Цирндорф под Нюрнбергом - это самые известные, для взрослых и семей. И этот - здесь, в "Нойроде", для подростков и детей. Теперь мы стали по-настоящему международным лагерем! Я же говорю, что мир жесток. Люди по-прежнему вынуждены бояться, опять войны, революции, диктатуры, и людям приходится бежать. Вы же сами видите - Чехословакия. Восточная Германия! И Греция! - Она чуть слышно засмеялась. - Даже пять маленьких вьетнамцев были у меня здесь полгода назад… Нет-нет, никакого затишья нет, мира нет, и все продолжается, мне приходится и дальше заботиться о моих детях, бедных червячках… В последние месяцы, конечно, в основном чехи…
- Дети с вашей родины.
- Да. Здесь есть переводчики, вы сами видели. Но с малышами можно и так объясниться. А я говорю по-чешски, поэтому всех чешских детей направляют ко мне. Я их опекаю. И Карела, конечно, тоже, бедняжку…
- Это ваш любимец? - предположил я.
- Все они - мои ангелочки, все, - ответила фройляйн Луиза. - Все как один. Но Карел - он такой беспомощный и до сих пор такой перепуганный и боязливый, так что он - моя особая забота…
Карел был совсем близко, только деревянная дощатая стена отделяла нас от него. Я уже глянул на Карела, Берти тоже, как только мы сюда пришли. Дверь в соседнее помещение была открыта. Там была жилая комната с лоскутным ковром, шкафом, книжной полкой, кроватью, торшером, радиоприемником и шестью картинками на стенах, которые нарисовали дети. Фройляйн Луиза сказала, что это ее комната, что здесь она живет. Мне это показалось странным.
Все воспитательницы, вообще-то, жили в двух больших, довольно удаленных отсюда бараках. И я решил спросить фройляйн Луизу, почему же она живет отдельно.
Когда мы вошли, посреди второй комнаты на табуретке сидел Карел. Его изящный синий костюм был чистым и отутюженным, белая рубашка свежевыстиранной, красный галстук красиво завязан. Ботинки начищены. Карел казался маленьким, хрупким и бледным. На коленях он держал сверкающую джазовую трубу. Он сидел лицом к стене, к нам спиной и выглядел печальным в своей отрешенности.
- Слушай, Вальтер, какой лакомый кусочек! - Берти в волнении нацелил свой "Никон-Ф". Карел не шелохнулся, когда услышал наши голоса и шаги. Во дворе возле барака в мягком полуденном солнечном свете играли дети. Они водили хороводы под музыку из динамиков. Ликующий мужской голос пел: "День такой, прекрасный, как сегодня, день такой не кончится вовек…"
Мы подошли к Карелу вплотную. Фройляйн Луиза сказала нам, как его зовут. Карел не взглянул на нас и не шевельнулся.
Над лагерем промчалась эскадрилья реактивных истребителей. Шум был адский, я занервничал и поспешно затянулся дымом сигареты. Чего я не выношу, так это безумного рева, и особенно - хлопков, с которым пилоты преодолевают звуковой барьер. Здесь постоянно ревели "старфайтеры", каждые двадцать минут - по подразделению.
На рев самолетных двигателей Карел тоже никак не отреагировал. Ни жилка не дрогнула. Казалось, он умер сидя.
- Здравствуй, Карел, - сказал я.
Молчание.
- Почти не понимает по-немецки, - извиняющимся тоном промолвила фройляйн Луиза. Это было смешно и трогательно. Она взяла кусок шоколада и протянула мальчику, сказав что-то по-чешски. Он покачал головой.
- Не хочет, - вздохнула она. - А ведь это молочный шоколад с орехами! Он его так любит. Просто он все еще не в себе, все время твержу им об этом. А они говорят, ничего, мол, с парнем особенного, и нечего ему сидеть тут у меня целыми днями. Если б он сам так думал! Он сказал: здесь он не боится.
- Не боится чего?
- Что они опять будут стрелять.
- Кто?
- Откуда я знаю, кто? Все ведь у него в маленьких мозгах перемешалось. Он боится, что кто-то будет в него стрелять, как они стреляли в отца. Он сказал, что здесь у меня с ним ничего не случится. Так что он всегда здесь, а я работаю рядом, дверь открыта, и у него мир на душе. Только есть и спать он должен, конечно, с другими чешскими детьми в том ихнем бараке. - Фройляйн Луиза наклонилась к Карелу. Он посмотрел на нее и слабо улыбнулся. Это была страшная улыбка, самая страшная из всех, какие мне только приходилось видеть. Страшнее самого страшного плача. Фройляйн Луиза снова заговорила по-чешски. Она указала на нас. Карел повернул голову и посмотрел на Берти и меня. Улыбка умерла на его лице. Он повернулся к нам спиной.
- Сказала ему, что господа из иллюстрированного издания, - объяснила фройляйн Луиза. - Из большого иллюстрированного издания, и что будут писать и фотографировать и напишут рассказ про наш лагерь.
Берти щелкал без остановки. Он снимал Карела и его трубу во всех возможных ракурсах. Берти знал, что делает. Дети и животные, голые девицы и несчастные случаи, во всех подробностях - вот что хотят видеть люди! Что разжигает их страсти и похоть. Что их трогает. Sex appeal. Human appeal. Дерьмовая профессия.
- Это правда большое иллюстрированное издание? - спросила фройляйн Луиза.
- Да, - ответил я.
- А насколько большое, простите?
- Тираж продаж один и девять десятых миллиона экземпляров еженедельно, - сказал я.
Берти все еще фотографировал мальчика. Теперь он улегся в своей кожаной куртке и вельветовых брюках на дощатый пол и снимал Карела снизу, хотя тот, казалось, вообще не замечал его присутствия. Берти всегда был одет небрежно, если не было необходимости в смокинге или фраке в соответствии с заданием. В исключительных случаях он, хоть и редко, надевал галстук, а так в основном спортивные рубашки. Я, напротив, всегда был разодет, как картинка. В этот день на мне был коричневый костюм из тонкой шерсти, кремовая рубашка, подходящий модный галстук и коричневые туфли из крокодиловой кожи. Пальто из верблюжьей шерсти я оставил в машине.
- Исходя из моего опыта, каждый экземпляр прочитает не менее пяти человек. Значит, это составит ровно девять миллионов, - завел я избитую пластинку…
И тогда я увидел это в первый раз.
Фройляйн Луиза склонила голову слегка набок, ее взгляд стал каким-то рассредоточенным, она посмотрела через мое плечо и заговорила вполголоса, словно не для нас:
- Придите, я покажу вам долю великой блудницы, сидящей там, над водами, с которой блудили все короли и все властители земли и пьянели от вина ее и от блуда с нею. Так ли это? Что скажете?
Она напряженно всматривалась через мое плечо и слушала с приоткрытым ртом. Мне стало не по себе. Ее слова были необычны и бессмысленны. Кто-то вошел в комнату и стоял у меня за спиной? Я молниеносно обернулся.
Никого. За моей спиной никто не стоял. Ни души. Ни следа человека. Фройляйн Луиза говорила "вы", значит, она обращалась сразу ко многим. Это было невероятно. Это было похоже на сумасшествие. Она разговаривала с людьми, которых я не видел, которых там просто не было, и не могло быть! Я снова посмотрел на нее. Склонив голову, она все еще прислушивалась, потом тихо сказала:
- Они будут сражаться с ягненком. Но ягненок их одолеет. Вы точно уверены?
- Кто точно уверен? - спросил я громко.
Ее взгляд мгновенно прояснился, она как будто проснулась и тихо спросила:
- Уверен? В чем?
- Относительно ягненка, - ответил я.
- Какого ягненка?
- Это я у вас спрашиваю! Вы говорили о ягненке! И о других вещах. Вы сказали…
Фройляйн сделала шаг вперед, ее бледное лицо залилось румянцем:
- Ничего подобного я не говорила!
- Нет говорили!
- Нет! - воскликнула фройляйн взволнованно и, как мне показалось, испуганно.
- Я тоже слышал, - сказал Берти, все еще лежа на полу и продолжая фотографировать, сказал это с милой и простодушной улыбкой. Он так сконцентрировался на Кареле, что не заметил перемены, произошедшей с фройляйн, и не придал значения смыслу ее странных слов.
- Вам обоим послышалось, - заявила фройляйн Луиза. - Мы ведь слышим только земное. Пройдемте, пожалуйста, в кабинет, мальчику нужен покой. Прежде чем мы пойдем дальше, по лагерю, я приготовлю нам кофе и расскажу, что он пережил, бедный малыш. - С этими словами она вышла впереди нас, тяжело ступая на своих опухших ногах.
Берти поднялся с пола перед застывшим Карелом. Мы переглянулись через голову мальчика. Берти с улыбкой посмотрел вслед фройляйн и покрутил указательным пальцем у виска. В этот момент меня вдруг пронзило ослепляюще яркое чувство, что все не так просто с Луизой Готтшальк. Что это не просто заскок. За этим стояло что-то большее, большее и значительное. Среди прочего, благодаря своей высокооплачиваемой работе, я научился писать так, как это было нужно "Блицу". И так же благодаря этому у меня развился нюх на вещи и людей. И я почуял: здесь начинался след, хоть и уходящий во мрак, но, я был твердо уверен, ведущий к чему-то редкому и значительному. У меня закружилась голова. Мой "шакал" снова напомнил о себе. Где-то в отдалении он кружил вокруг меня. Меня слегка подташнивало. Я быстро достал из бокового кармана большую плоскую фляжку, отвернул крышку, сделал глоток "Чивас" и для надежности - второй.
- Эта штука тебя погубит, - сказал Берти.
- Ага, - сказал я и затянулся своей "Голуаз". "Шакал" испарился. Тошнота отступила. Головокружение тоже.
- В чем дело, вы не идете, господа? - позвала фройляйн Луиза из соседней комнаты.
- Идем-идем, - отозвался Берти. Он пошел к ней, а я уставился на шкаф, куда обращалась фройляйн, как будто перед ним стояло несколько человек. Уродливый дешевый шкаф из клееной фанеры, светлый, даже не прокрашенный. Никакой другой шкаф не мог быть более уродливым и дешевым. Просто шкаф и ничего больше. А я стоял перед ним и тупо пялился на него.
Вот так это началось. Так началось то, что скоро, очень скоро должно было стать историей моей жизни, самой значительной из всех историй, с которыми мне приходилось иметь дело, - болото лжи и обмана, с преступниками и предателями, с идеалистами, обманщиками, оборванцами и подлыми убийцами, с "послушными" органами власти и фальшивыми свидетелями, болото безграничной неправедности и убийств, совершенных с крайней жестокостью, воровства духовного и материального, целенаправленного, изощренного оболванивания и сознательного обмана масс, самого подлого шантажа и планов, которые, атакуя небо, безоглядно сея зло, разрушились над головами своих инициаторов.
Да, так это началось. Перед шкафом из клееной фанеры, убогим и даже не прокрашенным.
6
Тогда, в своем кабинете, фройляйн Луиза рассказывала нам историю Карела. С улицы из динамиков все еще доносилась радиомузыка, а потом и она кончилась, и только полуденное солнце ярко светило в пыльное помещение. Волосы фройляйн Луизы казались нитями из чистого серебра тончайшего плетения. До нас долетали голоса играющих детей и спорящих подростков. Множество языков. Мне в голову пришла одна идея.
- Фройляйн Готтшальк…
- Луиза, - сказала она просящим тоном. - Фройляйн Луиза. Так меня все называют.
- Фройляйн Луиза, ведь все воспитательницы живут вон в тех двух белых бараках, так?
Берти уселся рядом со мной и слушал. Его работа здесь закончилась. Так он думал в ту минуту, и я тоже, Боже мой.
- Ну да, - сказала фройляйн, - все другие воспитательницы, потому что они меня не любят. Меня здесь многие не любят. - И, насупившись, добавила: - Я их тоже терпеть не могу.
- Всех?
- Большинство. Некоторые мне очень нравятся, они хорошие люди! Господин Кушке, например. Это водитель лагерного автобуса. И господин доктор Шиманн, здешний врач. Или господин пастор Демель, евангелический священник. И его Преосвященство Хинкель. Это католический. Они мне очень нравятся! Особенно господин пастор. Может, потому что я евангелистка. Нет, - поспешно возразила она сама себе, - не поэтому. А потому, что он очень хороший человек. Его Преосвященство тоже хороший человек. Но мне ближе господин пастор.
А диктофон все записывал и записывал.
- Но это христианские священники, - сказал я. - А здесь есть дети и других религий…
Фройляйн Луиза рассмеялась.
- Да, это просто напасть, уж точно! Турецкие дети - мусульмане, греческие - православные… и так далее… а еще маленькие вьетнамцы… Но у наших священников доброе сердце, они понимают, что на небе есть только один Бог, и поэтому они любят всех детей и заботятся обо всех, независимо от их религии. Потому они мне так и нравятся, слуги Господни.
- А дети вас любят? - спросил Берти.
Фройляйн, сияя, кивнула.
- Дети? Ну конечно! Они - мои настоящие друзья, моя жизнь, да… Дети не такие злые, как взрослые…
- Вы всегда жили здесь, из-за того, что не ладите с другими воспитательницами? - спросил Берти.
На лице фройляйн Луизы промелькнуло беспокойное выражение.
- Нет, - ответила она. - Сначала я жила вместе с ними, в их бараках. Там у меня была своя комната. Просто не обращала внимания на этих баб. Двадцать лет там прожила. Двадцать лет! Все изменилось пять недель назад.
- Пять недель?
- Да, - сказала она. - Пока не привезли Карела. В тот день я переселилась сюда и устроила себе здесь комнату рядом с ним.
- Почему? - спросил Берти.
- Потому что… - Фройляйн запнулась. - Ах, там пошли сплетни и был большой скандал и… Но это, наверное, вам не интересно.
- Почему же, - возразил я, - еще как интересно!
- Ну, раз так, - проговорила, запинаясь, фройляйн Луиза, - другие воспитательницы пожаловались на меня.
- Пожаловались?
- Да. Сказали, что я… что я… что я очень странная.
- Странная?
- Не в том смысле странная. По-другому… слишком своеобразная. Так они сказали. Прежде всего эта Хитцингер. Хитцингер меня терпеть не может. Она плохой человек. Часто злится на детей. Сколько раз выводила меня из себя! Такие ни в коем случае не должны быть воспитательницами! Но эта Хитцингер настроила всех против меня… - ее слова перехлестывали друг друга, - …и натравила всех на меня, так что теперь меня никто не любит. - Она наклонилась над столом и доверительно понизила голос: - Знаете, тут против меня настоящий заговор.
- Не может быть! - воскликнул я.
- А почему? - спросил Берти.
- Они хотят от меня избавиться, - тихо и озабоченно сказала фройляйн. - Они хотят, чтобы я ушла. Ушла от моих детей! Можете себе это представить? А куда я без детей?
- А что за заговор? - спросил я. - Должна же быть какая-то причина, фройляйн Луиза.
- Ну да, эта Хитцингер со своими лживыми выдумками! Она рассказывает обо мне только ложь! Гадости! То, что она узнала от своей подруги Райтер. Ее тут больше нет, этой Райтер. Но Хитцингер здесь! И теперь они хотят от меня избавиться. Все! Даже господин доктор Шалль, начальник лагеря! Хотят отправить меня на пенсию. А мне всего шестьдесят два года!
- Не понимаю, - сказал я. - И что послужило поводом?..
Фройляйн Луиза меня не слышала, она провела рукой по глазам и с трудом проглотила слезы.
- Я уж и спать толком не могу от страха! Каждое утро для меня мука! Все время дрожу от мысли, что получу синий конверт. И никто мне не поможет. Никто! Я совсем одна. И все они против меня…
Сначала тихо, но быстро нарастая, раздался свист новой группы пролетающих реактивных истребителей. Свист перерос в грохочущий рев. Оконные стекла дребезжали. Я подумал, что самолеты, должно быть, промчались прямо над бараком, и сразу после этого увидел их в окне. Я зажмурился. На глаза навернулись слезы от яркого солнца и от сигаретного дыма, но успел рассмотреть три "старфайтера", которые промчались совсем низко над нами и только вдалеке на правом повороте взмыли вверх, в ясную небесную высь.
Я чертыхался, пока нельзя было разобрать ни единого слова, а потом раздраженно сказал фройляйн Луизе:
- И как вы только выдерживаете!
- Я их уже не слышу, - ответила она. - На той стороне болота авиабаза бундесвера. У них всегда тренировочные полеты, когда погода такая хорошая. - Она со значением посмотрела на меня: - Я сказала, что никто мне не помогает.
- Это я слышал.
- Совсем никто. - Было видно, куда она клонит. - У такого человека, как вы, господин Роланд, конечно, много связей!
- Что вы имеете в виду?
- Ну, вы работаете в таком крупном издательстве. Две книги написали, наш господин пастор мне об этом вчера рассказал, когда вы позвонили и сказали, что приедете.
- Написал, десять лет назад, - сказал я. - Обе - ерунда.
- А господину пастору они понравились, - настаивала фройляйн. - Мне не удается много читать, у меня тут же начинают болеть глаза. Но господин пастор сказал…
- Перестаньте! - Где-то, пока вдалеке, показался этот проклятый "шакал". - Я не хочу знать, что говорит ваш господин пастор. Книги были дрянь, одна хуже другой!
- Что вы вдруг так рассердились? - испуганно посмотрела на меня фройляйн Луиза.
Я взял себя в руки. Упоминание об обеих книгах, которые я написал еще до прихода на работу в "Блиц", невольно напомнило мне о том времени и о… обо всем, что было потом. Берти сразу понял, он смотрел на меня с беспокойством. Он уже не улыбался.
- Извините, фройляйн Луиза, я не хотел вас обидеть, - произнес я с кривой усмешкой. - Мне сейчас как раз… - Это было свыше моих сил. - …нехорошо… мне жаль…
Я вытащил из кармана фляжку, отвинтил пробку, снова ухмыльнулся все еще испуганной, и к тому же удивленной фройляйн. Плевать. Мой "шакал". Мне еще работать. Эти книги достали меня. Те годы. Много лет. Много растраченных лет… Дерьмо!
Я сделал большой глоток.
- У меня не все в порядке с желудком, - объяснил я.
Мысли фройляйн Луизы путались, навязчивая идея не отпускала ее. Она вернулась к своим заботам: