Лихорадка. Так они силой вымогают золото, новые наряды, ожерелья, служанок и все прочее в том же роде, угрожая, что уйдут к другому, если желание их не будет исполнено. Иной, особенно горячий, поп не стерпит и вступит с женщиной в перебранку, а не то (бывают и такие влюбленные) даже прибьет; тут она: "Ты разве забыл, что мне кое-что известно? Сейчас же все выдам и разглашу!" - и с этими словами бежит вон из дому, повергая "дружка" в неописуемый страх: он-то знает, что слово у нее с делом не разойдется - стоит ей только захотеть… Наша Эльза каждый день донимала моего куртизана все новыми требованиями: то у других женщин платья лучше, чем у нее, то такая-то, мол, вся в кольцах и драгоценных камнях, и двадцать служанок в ее распоряжении, а она, Эльза, - одна во всем городе! - выходит на улицу без провожатых и без украшений! И чтобы ее ублаготворить, он - если денег не было - просил в долг у друзей, или продавал вино или хлеб, или занимал у евреев под проценты.
Гуттен. Этак и разориться недолго, ей-богу!
Лихорадка. Да что, - я видывала и таких, которые, чтобы поднести полюбовнице подарочек, воровали, грабили храмы божии, - как недавно один монах, спутавшийся с очень дорогой шлюхой и перетаскавший ей немало золота и серебра из ризницы.
Гуттен. Господи ты боже мой! Неужели и братия туда же?
Лихорадка. Братия! Как будто она хоть в чем-то уступает моему куртизану!.. Я видела среди духовных и лжесвидетелей, и отравителей, и изменников, и других отчаянных преступников.
Гуттен. Да, конечно, у тех, кто знает за собой подобные грехи, любовь всегда сопровождается мучительным страхом… Но если у них есть тайны, разглашения которых они боятся, почему бы им не скрыть эти тайны от своих полюбовниц?
Лихорадка. Да потому, что они любят, а влюбленный не в силах что бы то ни было скрыть: ведь Купидон-то наг.
Гуттен. Стало быть, у тех, кто влюблен, нет никаких секретов?
Лихорадка. У тех, о ком мы сейчас говорим, - никаких.
Гуттен. К величайшему для них ущербу, я полагаю. Такая любовь - дело опасное.
Лихорадка. Верно, потому что полюбовницы непостоянны, а угрызений совести они не боятся - вот и выбалтывают первому встречному все, что слышали и видели: одни - потому что молчание вообще не свойственно их полу, другие - в угоду тому, с кем они беседуют, а иные - из ненависти к тем, о ком идет речь, если те их раздосадовали и разозлили; особенно часто это случается, когда подружку выгоняют из дому.
Гуттен. Вот теперь ты толково объяснила мне, почему попы не решаются их выгнать, и теперь мне до конца понятно, как жестоко бедствуют те, кто в собственном доме терпит такие притеснения. Мне даже начинает казаться, что ни в одном своем слове, ни в одном поступке они не свободны, - все делают с оглядкою на женщин.
Лихорадка. И друзей заводят, и враждуют, сообразуясь с их желаниями!
Гуттен. И нередко несут большие убытки - лишь бы им угодить!
Лихорадка. И бросаются вдогонку за сущим вздором, забывши о делах и обязанностях!
Гуттен. И религию в ломаный грош не ставят!
Лихорадка. И правда и неправда - для них все едино!
Гуттен. А иные - так даже и женятся на своих полюбовницах.
Лихорадка. Или еще как-нибудь изменяют приличествующий им устав жизни, разумеется - к худшему.
Гуттен. И с легкостью идут на любое преступление.
Лихорадка. Мало того, бросаются стремглав, лишь только почуют какую-нибудь мерзость.
Гуттен. Сколь же мало подобает такая жизнь священникам, которые должны быть настолько поглощены заботами о духовном, чтобы все мирское отступало назад и меркло! Какой страшный грех - отдаваться пустякам настолько, чтобы уже и не помышлять о духовном. Впрочем, нет - помышляют: домогаясь духовных должностей, они отправляются в Рим и там служат службы, зачастую самые унизительные.
Лихорадка. И это не ради духа - чтобы сделаться лучше, но ради должности - чтобы разбогатеть.
Гуттен. Значит, о достатке они пекутся, а о чистоте духовной не заботятся?
Лихорадка. На деле - нисколько, но звания духовной особы ищут весьма настойчиво: ведь оно приносит доход, и немалый. Да разве ты сам не видишь, как много ничтожных плутов прячется за этим прикрытием?
Гуттен. Нет, теперь вижу.
Лихорадка. Только благодаря моим заботам.
Гуттен. Не спорю.
Лихорадка. Значит, впустишь меня?
Гуттен. Этого я еще не решил.
Лихорадка. Все еще не решил? Я оделяю тебя мудростью, а ты настолько неблагодарен, что отказываешь мне в гостеприимстве?!
Гуттен. Да, потому что не в силах терпеть твое соседство. Впрочем, уже давно нашелся бы человек, который принял бы тебя под свой кров, если бы, наряду с добром, ты не рождала так много зла.
Лихорадка. Сколько же это?
Гуттен. Да столько, что мне, пожалуй, не снести.
Лихорадка. Ишь каким он сделался неженкой! А ведь прежде готов был что угодно вынести ради мудрости!
Гуттен. Меня ты уже достаточно просветила, теперь иди наставлять попов, чтобы они вернулись на путь истинный. А то я не вижу у них ничего общего с Христом.
Лихорадка. Я тебе говорила, бед у них и так предостаточно, и для лихорадки места не осталось. А Юпитер, узнав недавно о том, как живут попы со своими полюбовницами, так прямо и сказал: "Пусть это будет им вместо лихорадки"; и велел мне проситься к другим хозяевам.
Гуттен. К каким "другим"?
Лихорадка. Раньше всего - к тебе, а если тебе это придется не по нраву, - к купцам и к тем горожанам, которые любят весело пожить.
Гуттен. А когда Юпитер с тобою беседовал, он не говорил, как он относится к постановлению папы Каллиста, которое лишает духовных особ права заключать браки? Одобрял ли он то обстоятельство, что заповеданные им порядки супружеской жизни сменились беспорядочным распутством?
Лихорадка. Нет, не одобрял. Мало того - вопрос обсуждался в совете богов без его ведома и решение было принято в его отсутствие, и он полагает, что этот декрет подлежит отмене: пусть, как и встарь, священники женятся, дабы не касались они святыни нечистыми помыслами и руками, восстав с ложа блудницы.
Гуттен. Я разделяю это мнение уже потому хотя бы, что оно вновь открывает тебе дорогу к попам: пока они не расстанутся с потаскушками, Лихорадке, насколько я могу судить, делать у них нечего.
Лихорадка. Верно - и потому, что Юпитер запрещает, и потому, что там и без меня хворей в избытке.
Гуттен. Наверное - от пьянства?
Лихорадка. И от блуда: ведь их подружки, корысти ради, путаются со всякими больными - будь то прокаженные, будь то страдающие водянкой, французской болезнью или еще чем-нибудь, - а потом тащат эти недуги домой и награждают ими своих полюбовников…
Гуттен. …что составляет немалую долю в их бедствиях.
Лихорадка. Ты прав - немалую.
Гуттен. А тех, у кого нет сожительниц, ты тоже не трогаешь?
Лихорадка. Тоже, потому что они страдают от алчности - болезни несравненно более тяжелой, чем все прочие.
Гуттен. Ну, а те, кто и алчностью не страдает, как ты обходишься с ними?
Лихорадка. Это бедняки, а к нужде я и близко не подхожу.
Гуттен. Какие ты только основания не приводишь, чтобы остаться со мною! Ничего не выйдет - не останешься!
Лихорадка. Значит, и мудрость не останется.
Гуттен. Кто ж прикажет ей уйти?
Лихорадка. Твоя похоть, которую лишь я одна умею обуздывать.
Гуттен. Ты умаляешь крепость тела.
Лихорадка. Я умножаю бодрость духа.
Гуттен. Ты разжижаешь кровь.
Лихорадка. Я гашу вожделение.
Гуттен. Ты обессиливаешь сердце.
Лихорадка. Я оживляю ум.
Гуттен. Ты приводишь с собой страдания.
Лихорадка. Я изгоняю роскошь.
Гуттен. Как?! Разве не ты столь часто мешаешь людям совершать похвальные деяния?
Лихорадка. Как?! Разве не я столь многим помешала согрешить?
Гуттен. Если этак рассуждать, всякая болезнь - благо, потому что, как и ты, делает тело немощным и истощает силы.
Лихорадка. Ничего подобного! Есть недуги зловонные, от которых все бегут, другие обезображивают человека язвами и вырывают целые куски плоти, третьи стягивают сухожилия, обращая больного в хромца. Все это лихорадке не свойственно.
Гуттен. Ты лжешь! Некоторые лихорадки тоже приводят за собою подобные уродства, а если не их, то уж, во всяком случае, худобу, бледность и даже самое смерть в непродолжительном времени.
Лихорадка. Что касается смерти, вот тебе мой ответ: кто умеет лечить меня, тот не умирает. А худоба и бледность - разве это уродства?
Гуттен. По-моему, да.
Лихорадка. Стало быть, тебе нужно такое брюхо, словно его водянкой раздуло, и такие красные щеки, чтобы никто не верил, что ты прилежно занимаешься науками?
Гуттен. Ох, и тонкая же штука Лихорадка! Но меня не уговоришь: я не пожелаю сделаться бледным из горячей любви к наукам.
Лихорадка. А ведь когда-то мечтал, чтобы наставники называли тебя прилежным, теперь же главная забота у тебя - румянец, чтобы женщины не разлюбили! Но ты заблуждаешься: они еще сильнее полюбят, полагая, будто твоя бледность - плод усердных занятий.
Гуттен. О ком ты толкуешь?
Лихорадка. О тех женщинах, что ценят в мужчине дарование.
Гуттен. Дарование? Да где ты видела таких женщин, которые ценят дарование?! Им красоту подавай, богатство!
Лихорадка. Ты судишь до крайности безрассудно - потому лишь, бесспорно, что не подпускаешь к себе лихорадку. Знай, женщина с подозрением глядит на красивого мужчину - разве только она слишком молода или неопытна и еще не понимает, что нужно любить, а женщины благоразумные любят то, что заключено в душе, на внешность же не смотрят.
Гуттен. Зато смотрят на богатство!
Лихорадка. Ну, этим недугом ваш пол страдает в такой же мере.
Гуттен. Вот я и боюсь, как бы мне совсем не остаться без жены: богатства у меня нет, а если к тому же ты меня еще и изуродуешь, ничего, кроме презрения, мне не видать.
Лихорадка. Если я тебя изуродую? Значит, уродливы любовники, чьи лица покрыты бледностью? Так-то ты помнишь слова Овидия:
"Но да бледнеет влюбленный, любовникам бледность пристала".
Гуттен. Да, запамятовал… Но я тебе одно хочу сказать: не надо мне ни любви, ни бледности. А из твоих "даров" больше всего я боюсь немощи.
Лихорадка. Да я нисколько не уменьшу твоих сил - я буду четырехдневной.
Гуттен. Ах так? Четырехдневной? Нет, не хочу.
Лихорадка. Это потому, что ты забыл, как обо мне в книгах пишут: с кем я однажды поживу в четырехдневном обличии, тот станет здоровым и крепким, как никогда прежде.
Гуттен. Со мною ты уже раз жила и обещания своего не сдержала. Как же тебе после этого верить?
Лихорадка. В то время у тебя были еще другие болезни, мне приходилось делить с ними власть. А теперь я буду одна, и уж я придам бодрости твоему жалкому телу!
Гуттен. Каким же это образом?
Лихорадка. Во-первых, сделаю его стройным и проворным, - а то ты уже начинаешь жиреть и скоро тебя будут считать человеком праздным и ленивым. Далее - сообщу лицу выражение строгое и серьезное, дабы отвести от тебя всякое подозрение в легкомыслии: скажу прямо, мне не нравится, что ты слишком много смеешься и шутишь.
Гуттен. Хочешь отнять у меня шутку, украсть смех - вот оно что!.. Иначе говоря - лишить всего, что нравится женщинам?! Ну, смотри же: эти двери для тебя закрыты наглухо! Читай надпись! Пошла прочь, Лихорадка!
Лихорадка. Не горячись. И то и другое к тебе вернется, когда ты снова наберешься сил с моей помощью.
Гуттен. А пока буду чахнуть целых шесть месяцев, как в тот раз, да?
Лихорадка. Ты бы уж дал мне двенадцать - год целиком, хочу я сказать, - тогда я сделаю тебя доподлинно мудрым, угасив ту похоть, которая так давно преграждает тебе путь к истинной мудрости.
Гуттен. Пошла прочь, Лихорадка, пошла прочь, Лихорадка!
Лихорадка. Не кричи, сейчас уйду к водохлебам.
Гуттен. Пошла прочь, Лихорадка, пошла прочь! Я забываю о гостеприимстве всякий раз, как ты палишь меня своим огнем. Пошла прочь!
Лихорадка. Ну, перестань кричать. Я уже ухожу, а вон и купец, охотник знатно попировать, который, наверное, не откажет мне в приюте: у него после вчерашней попойки желудок расстроен - никак съеденного не переварит. Там и поселюсь.
Гуттен. За ним, пожалуй, лекари смотрят…
Лихорадка. Смотрят, но - из тех неотесанных болванов, которые ежедневно потчуют больного аравийскими диковинами или плодами Индии.
Гуттен. А чем он им отвечает?
Лихорадка. По-царски пышными пирами о двадцати переменах - куропатками, дроздами, павлинами, фазанами, рыбой, устрицами и другими яствами, что идут на вес золота.
Гуттен. Но тогда они сами подпадают твоей власти, не правда ли?
Лихорадка. Разумеется, и я за ними зорко гляжу.
Гуттен. Хочешь доставить мне удовольствие - истреби сотню-другую этих людишек!.. Но разве, бражничая подобным образом, они не наставляют своих пациентов, как уберечься от болезни?
Лихорадка. Наставляют, и даже слишком ретиво, - и к немалому для тех ущербу: предписывают жить по правилам врачебной науки.
Гуттен. А пьянство не возбраняется?
Лихорадка. Вообще-то возбраняется, но к пациенту, нарушающему запрет, относятся снисходительно, понимая, что если он перестанет пить, иные лекари, глядишь, голодать начнут. Они думают лишь о прибытках и, понятное дело, охотно закрывают на это глаза. Сам посуди: откуда брали бы лекари средства к жизни, если бы не было болезней?
Гуттен. Пришлось бы им землю копать.
Лихорадка. Значит, они бы уже не были лекарями.
Гуттен. Так были бы землекопами, и, право, Германия бы только выиграла, если, с помощью ревеня и колоквинта, вывести разом всю эту лекарствующую братию.
Лихорадка. Как? И твоего Штромера, и Копа, и Эбеля, и Риция, и еще нескольких друзей, которые тебе дороги?
Гуттен. Нет, их - нет, они люди порядочные, и как раз по этой причине далеко не всегда занимаются медициной.
Лихорадка. Они стали бы еще порядочнее, если бы взяли чемерицы - фунтов этак двенадцать, не меньше, - приготовили отвар, да и влили бы тебе в глотку.
Гуттен. К чему так много, Лихорадушка?
Лихорадка. Надо изгнать твое безумие, чтобы ты о женитьбе и думать позабыл! Человек, созданный для ученых занятий, хочет взять себе жену, которая отнимет у него покой и в стремлении к мудрости будет видеть лишь помеху супружескому счастью!
Гуттен. Жениться я еще не решил, но если бы даже и женился, никакой ошибки в том не нахожу. А чемерица нужна, по-моему, тебе, чтобы избавиться от того безумия, которое ты приносишь другим.
Лихорадка. Нет, я приношу усердие, прилежание.
Гуттен. Пошла прочь, Лихорадка, пошла прочь, Лихорадка!
Лихорадка. Не кричи, не будет у тебя лихорадки, но ее место займут другие болезни.
Гуттен. Пошла прочь, Лихорадка! Ибо поистине безумны те, для кого не существует ничего, кроме наук.
Лихорадка. Такими словами ты восстановишь против себя ученых, в особенности - богословов.
Гуттен. Ни один здравомыслящий человек на меня не рассердится.
Лихорадка. Но все они считают себя здравомыслящими.
Гуттен. Это они-то, у кого ты так опорожнила голову, что мозга и на пол-унции не наскрести?!
Лихорадка. Ну погоди, твой мозг, такой убогий, но злоречивый, я высосу до капельки, - дай только через порог шагнуть.
Гуттен. Об этом я уже позаботился, а потому - убирайся, пустомеля!
Лихорадка. Да я еще и трех слов не сказала!
Гуттен. Ну да, трех слов! А губительное общение с тобой, а твои басни, которым конца не видно?! Убирайся к попам, к развратникам, к пьяницам, к Фуггерам, к купцам, к лекарю, а если хочешь - начни с писцов Максимилиана.
Лихорадка. Это те, что бог знает как нажились при его дворе и теперь предаются пьянству и всевозможным утехам, чванясь своим богатством?
Гуттен. Они самые, к ним и убирайся или еще к кому-нибудь, только от меня отвяжись.
Лихорадка. Ухожу, ухожу. Прощай.
Гуттен. Эй, ты, постой, я хотел спросить тебя…
Лихорадка. Я ведь знала, что Лихорадка тебе нужна!
Гуттен. Только для того, чтобы получить ответ на один вопрос.
Лихорадка. Какой вопрос?
Гуттен. Скажи мне, что за корень у этой поповской развращенности?
Лихорадка. Праздность, и ее кормилица - богатство.
Гуттен. А если Германия примет здравое решение и, лишив их части имущества, прикажет возделывать пашню и в поте лица своего, как другие, снискивать себе пропитание, - будут тогда у немцев добропорядочные священники?
Лихорадка. Вместо меня тебе ответит Овидий:
"Если досугу конец, ломается лук Купидона".