Солнце. Ты прав, это недостаток немцев, и немалый. В военном деле они искусны, как ни один другой народ, и непобедимы в сражениях, но к власти далеко не так способны: им достаточно вторгнуться, расхитить, опустошить, опрокинуть, разграбить, вытоптать, выжечь, а потом как пойдет у них пир, так они и думать забывают о своей добыче, о захваченных городах и крепостях. Создавать империи они и хотят и могут, но о том, чтобы удержать их за собой и защитить от врага, не заботятся: они умеют побеждать, но не умеют пользоваться победой.
Фаэтон. За прошедшие годы в этом нетрудно было удостовериться на примере Падуи, Виченцы и Тревизо, которые они так легко могли сохранить, но оставили без всякой защиты, и венецианцам ничего не стоило вернуть себе эти города.
Солнце. А с каким благоразумием они удерживали Верону?
Фаэтон. Скажи лучше: с каким неразумием потеряли! Но что ты думаешь об испанцах? Что они за воины?
Солнце. Прежде всего, это отчаянные воры, сын мой, но люди отважные, не хуже других; они опытны в войне, строго блюдут порядок, к тому же горячи и решительны… Впрочем, поглядим-ка лучше на Германию: там сейчас такое волнение, какого еще никогда не бывало. Убери тучи… так… я вижу Рейн - красноречивого свидетеля моего могущества: все народы Севера, вместе взятые, не смогли перекинуть мост через эту великую реку, а я за каких-нибудь несколько часов чуть было совсем не иссушил ее - в тот раз, когда ты так неловко правил колесницей, что опалил целый мир.
Фаэтон. Ах, отец, неужели тебе приятно вспоминать о моих бедах?
Солнце. Да ведь благодаря им ты сделался богом: не заблудись ты тогда и не упади в Эридан, откуда ты вышел возрожденным, - ты бы сейчас не мог управлять колесницею Солнца.
Фаэтон. Ты прав. Но что там в Германии за смятение? Кто при оружии, кто безоружный, тот спешит, этот не торопится, все направляются к одному и тому же месту, а там, как я вижу, одни сидят и безмятежно пьянствуют, другие серьезно совещаются, иные же занимаются и тем и другим попеременно или даже сразу.
Солнце. Это собрание германских князей и народа.
Фаэтон. Что у них может быть за собрание? Наверное, как сражаются хмельные, так и совет держат.
Солнце. Точно так же, Но, взгляни-ка, некоторые ведут свои дела вполне трезво, и за это иные из соотечественников считают их чужеземцами и презирают.
Фаэтон. Кто же так считает? Вероятно, вон те господа в пурпурных одеяниях, расфуфыренные, завитые, с ожерельями на шее, длинноногие, высоченные, вылощенные?
Солнце. Они самые и вся хмельная братия.
Фаэтон. Почему же трезвые не гонят их прочь? Ведь они не только себя пятнают таким пороком, но и порядочным людям стоят поперек дороги.
Солнце. Не могут: их мало, а тех - не счесть. Все же они их корят, и корят не без пользы: многие одумываются, убедившись, что пьянством губят свое здоровье.
Фаэтон. Стало быть, когда тело страдает, они одумываются, а когда невоздержность убивает рассудок, они и ухом не ведут?
Солнце. Это им еще невдомек. Немцам легче понять то, что касается тела, нежели то, что имеет отношение к духу.
Фаэтон. Есть ли надежда, что они когда-нибудь оценят также и духовные блага?
Солнце. Немалая: ведь те, трезвые, уже многое подвергают острому сомнению, усовершенствуют душу и, вращаясь среди моих Муз, пьют воду из их источника. Они невзрачны, сухопары, немощны телом, но силы духа неодолимой, ибо есть в них и тонкость и некая возвышенность мысли.
Фаэтон. Замечательные, как я посмотрю, люди, и совсем не заслуживающие, чтобы пьяницы не давали им покоя или как-то их притесняли.
Солнце. Ничего, есть и могучие духом государи, которые их оберегают, правда, таких государей немного, раз-два - и обчелся. Впрочем, и пьяницы уже начинают благоговейно чтить ученых и трезвых, хотя по достоинству оценить их пока еще не могут, - они только слышали, как другие, трезвые, называют тех великими.
Фаэтон. Боги да хранят этих взрослых младенцев. Однако давай еще посмотрим на собрание. О Юпитер, что за шум, что за возлияния, какие громкие и какие нестройные крики! И что это там за процессия движется посредине? Но прежде всего скажи мне, какой это город.
Солнце. Это Аугсбург, сюда собираются имперские князья, чтобы посовещаться о самых важных делах. А процессия сопровождает легата римского папы - видишь, он вышел из гостиницы.
Фаэтон. Какого легата, отец, и куда сопровождает? И раз уж ты все знаешь и ничто от тебя не укроется, скажи, пожалуйста, о чем эти пьяные и разгоряченные вином люди будут совещаться?
Солнце. Легата они ведут в сенат, где он сообщит им волю папы. А держать совет они будут о войне с турками, которую затевает Лев Десятый в надежде на большую прибыль; он для того и послал сюда этого Каэтана, чтобы немцы не занялись каким-нибудь другим, более важным делом.
Фаэтон. На какую прибыль он надеется? Разве папа выступит в поход вместе с прочими и намерен получить свою долю добычи?
Солнце. Да нет, о турках он только говорит, всерьез же отнюдь не помышляет. На самом деле все это - одно лишь вымогательство: он задумал обобрать германцев и отнять у варваров все золото, которое у них осталось.
Фаэтон. Боги, какая несправедливость! Да и сможет ли он совершить насилие над народом воинственным, непокорным?
Солнце. Напротив, он вполне в своем праве. А действовать он будет хитростью, которая заменяет ему силы.
Фаэтон. Не понимаю.
Солнце. Он выдает себя за пастыря - такого, каким был некогда Христос: все христиане, мол, - его овцы, в особенности немцы; вот он и посылает работника, чтобы тот остриг стадо и привез шерсть. Какая же здесь несправедливость?
Фаэтон. Никакой, отец, клянусь, - если только они и правда овцы, а он их пасет.
Солнце. Пасти-то пасет, да на лугах ерунды и вздора, а они воображают, будто у них под ногами настоящее пастбище.
Фаэтон. И довольствуются собственным воображением?
Солнце. Да, довольствуются.
Фаэтон. Пусть же он их стрижет, своих бредожуев, и даже шкуру с них сдирает, если вздумается!
Солнце. Именно так он и делает, этот алчный стригальщик, - режет по живому мясу.
Фаэтон. Но они-то что - сами хотят, чтобы их стригли и драли с них шкуру?
Солнце. Нет, сами-то они не хотят: видишь, какие нескрываемо угрюмые взгляды бросают на легата. Мало того, насколько я разбираюсь в характере немцев, еще совсем немного - и ему придется несладко: столь враждебно они теперь к нему относятся, убедившись, что он негодяй, хотя и прикидывается самым порядочным в мире человеком.
Фаэтон. Верно, с помощью каких-то поразительных уловок этот обманщик преображается настолько, что никто не узнает в нем негодяя: с великим умением придал он честный и скромный вид своему челу, взору, осанке, речам, поступи, словом - всему.
Солнце. И все же немцы не станут его терпеть: слишком уж многие и прежде вели себя подобным образом. Как они от природы ни простодушны, а все же, наученные частыми обманами, начинают понимать, что их надувают.
Фаэтон. Стало быть, стригальщик явился не ко времени?
Солнце. Как видишь. В другое время он бы уехал отсюда с полной мошной, но теперь, когда столько других его опередили, для новых обманов места не осталось.
Фаэтон. А сам он понимает, что хлопочет понапрасну?
Солнце. Еще бы!
Фаэтон. Вот почему он и глядит невесело: жалеет о лакомом куске, который вырвали у него из глотки. Теперь ему нужно придумывать что-нибудь еще.
Солнце. Этим он как раз и занят: размышляет, прикидывает, откуда бы ему подступиться, раз намеченный путь оказался закрытым, и, вероятно, предпримет какую-то новую попытку, применит новую хитрость. Не удастся одно - выедет на другом, измыслит неслыханный доселе обман, соблазнит чернь, напряжет все свои силы. Золото ускользает - бросится в погоню, деньги разбросаны тут и там - соберет, кто-то задремал - разбудит, предрассудки остывают - подбавит жару. Исподволь, не сразу, но своего он добьется.
Фаэтон. Да, что-то вроде этого он и затевает, я уж сам замечаю. Но скажи, прошу тебя, он, видно, знатного происхождения, раз именно его посылает сюда Рим, или выше других духом?
Солнце. Для того чтобы прослыть великим в Риме, не нужны ни хорошее происхождение, ни собственная добродетель, - важно одно: чтобы тебя знали за хитреца и проныру. Я с трудом поверю, что Каэтану известно, кто его отец; далее, как я понял, он совершеннейший невежда, а между тем с какой торжественностью едет он из Рима спасать чужие души и переваливает через Альпы в сопровождении целого каравана вьюков, туго набитых индульгенциями и факультатами.
Фаэтон. Так, значит, отсюда его выдворят порожняком? Ведь если уж германцы захотят отправить в Рим свое золото, то, полагаю, доверят его сыну своей земли, а не чужой.
Солнце. Ты прав. Но такой человек, как Каэтан, превосходно владеющий искусством все вокруг себя портить, несомненно, что-нибудь придумает. Да что там - он уже измышляет уму непостижимые хитрости, уже строит гнусные козни, и немцам надо поразмыслить, как бы оградить себя от его коварных подходов.
Фаэтон. Ну, а если он все-таки добьется того, что весь Север единодушно выскажется за войну с турками, успокоится он на этом или еще чего-нибудь потребует?
Солнце. Да что ты! Война его беспокоит меньше всего; золото - вот чему он служит, деньги - вот чего он домогается, клятвенно заверяя, что все полученное будет издержано на эту войну; но стоит деньгам оказаться в его руках (я говорю лишь то, в чем заведомо уверен) - и они пойдут на потребу утопающим в роскоши романистам.
Фаэтон. До каких же пор будет продолжаться эта игра?
Солнце. Пока не поумнеют германцы, которых оболванил суевериями город Рим.
Фаэтон. А скоро они поумнеют?
Солнце. Скоро. Каэтан будет первым, кто воротится ни с чем - к великому ужасу "святого города": там и не подозревают, что варвары способны на такую дерзость.
Фаэтон. Значит, германцы - все еще варвары?
Солнце. Да, по мнению Рима, точно так же, как французы и все остальные народы, кроме итальянцев. Но если судить по чистоте нравов, по учтивому обхождению, по любви к добродетели, по честности и постоянству души, немцы - самый просвещенный в мире народ, а римляне - напротив, худшие из варваров: во-первых, они безнадежно развращены изнеженностью и роскошью, в легкомыслии и непостоянстве за ними и женщине не угнаться, верность встретишь у них редко, зато обман и злоба неодолимы.
Фаэтон. Приятно слышать то, что ты рассказываешь о немцах. Вот если бы они еще не пьянствовали…
Солнце. Когда-нибудь заживут трезво, и, думаю, не так уж долго этого ждать, потому что пьют они все меньше и меньше; и хоть сами не всегда трезвы, но о бражниках отзываются скверно.
Фаэтон. Скажи еще, а государи у них тоже пьют?
Солнце. Если бы хоть это сословие не было заражено тем же пороком, всей пьянствующей братии уже пришел бы конец. Но государи воодушевляют ее собственным примером и находят горячую поддержку у саксонцев - вон у тех, гляди, - которые, как ты сам можешь убедиться, всей душой преданы пьянству и, ни на йоту не отступая от старинных обычаев, упорно не желают слушать увещевателей и одни только защищают нравы предков.
Фаэтон. О небо и земля, какое общество там собралось, как они жрут, как рыгают и как тут же блюют, не сходя с места! "Едят и пьют без всякого толка - кушанье целыми кусками, хлеб краюхами, вино ведрами; не забава - крик, не пенье - оранье", - ну, словно про них написано! А вот что говорит им Луцилий:
"Будьте здоровы, кутилы, обжоры, несытые брюхи!"
Кажется, что видишь пир лапифов и кентавров. Право, не нужна больше греческая пословица: "Ἀει Aεόντιoι περί τούς ϰρατηρας", - лучше сказать по-латыни, чтобы все поняли: "Саксонцы с бокалами не расстаются". А сколько они вина переводят!
Солнце. Да нет, вина они не пьют.
Фаэтон. Как? Хмелеют от воды?
Солнце. Да, от воды.
Фаэтон. Значит, у них есть хмельные ключи, какие, говорят, были в Пафлагонии.
Солнце. Нет, ты опять ошибаешься, - иначе бы они опились и лопнули. Просто они варят какие-то травы и плоды, а отвар получается такой, что от него пьянеют.
Фаэтон. Отлично придумано! Сколько же, однако, вина потребовалось бы этим бездонным бочкам?
Солнце. Всей Германии столько не уродить.
Фаэтон. Но разум-то у них есть, как у других людей? Какой-то здравый смысл?
Солнце. Есть. Разумом они не беднее других.
Фаэтон. И они извергают то, что поглотили, без всякого для себя вреда? Ты это имеешь в виду?
Солнце. Да, потому что никто не управляет справедливее, никто не живет спокойнее, никто успешнее не отражает вражеских нападений.
Фаэтон. Они бросят когда-нибудь пить, как ты полагаешь?
Солнце. Сильно сомневаюсь.
Фаэтон. А если все-таки бросят, сохранят они свои добрые нравы?
Солнце. Если смогут остаться такими, как сейчас, но при этом жить трезво, - никакой другой народ я саксонцам не предпочту.
Фаэтон. А телом каковы они?
Солнце. Крепки и здоровы, как никто. Единственные из немцев, они не знакомы с врачами, потому что почти совсем не болеют, а юристов с величайшим презрением гонят от себя прочь.
Фаэтон. Как же они творят суд?
Солнце. По собственным древним обычаям и столь осмотрительно, что нигде справедливость не нарушается реже, чем у них. Так обычай заменяет писаные законы.
Фаэтон. Тебе остается только сказать, что от пьянства они становятся лучше.
Солнце. Этого я, конечно, не скажу, но сами обстоятельства показывают, что во многом они поступают лучше и решают разумнее, чем иные трезвые. Они следуют одной пословице, которая у них каждому известна: утром - за дела, вечером - за стол. После ужина они пьянствуют до поздней ночи, а утром, не взяв в рот ни капли, совещаются о важных государственных делах.
Фаэтон. Тогда я не вижу, зачем мешать им пить. Возможно, это вошло у них в привычку, и как бы они не перестали жить праведно, сделавшись трезвенниками.
Солнце. Пожалуй.
Фаэтон. Но среди пьяниц мне нравятся только твои саксонцы. А теперь посмотрим на других. Что я вижу? Мужчины и женщины купаются вместе, и те и другие нагишом - какой, должно быть, ущерб для их целомудрия!
Солнце. Напротив, никакого.
Фаэтон. Да ведь они целуются!
Солнце. Без всякого стеснения.
Фаэтон. И нежно обнимают друг друга!
Солнце. Мало того - иной раз даже спят вместе.
Фаэтон. Значит, они из школы Платона, раз жены у них общие?
Солнце. Отнюдь не общие; во всем этом лишь обнаруживается взаимное доверие. В иных местах женскую чистоту стерегут неусыпно, но нигде не может она быть целее и сохраннее, чем здесь, - предоставленная самой себе и открытая всяким опасностям. И верно, нет страны, где измены случались бы реже, брак чтили благоговейнее, нерушимее были супружеские узы.
Фаэтон. Ты утверждаешь, что, кроме поцелуев и объятий, между ними ничего не бывает, даже когда они вместе спят ночью?
Солнце. Да, утверждаю.
Фаэтон. И никто не ревнует? Никто не испытывает тревоги за целомудрие своей молодой жены, видя, как другие мужчины обходятся с нею подобным образом!
Солнце. Даже подозрений таких не возникает, - столь твердо они друг другу доверяют, столь откровенно и широко общаются; им чужд обман и незнакомо коварство.
Фаэтон. Какой прекрасный народ! А погляди на итальянцев - они всегда кому-то завидуют, всегда копят, вожделеют, стяжают, обманывают, строят козни. Они изводят друг друга ожесточенной враждой, подсылают убийц, подмешивают яд, на уме у них постоянно одни хитрости, одно лукавство, никто ближнему не доверяет, никто не действует открыто. Поэтому, вероятно, они и бледные такие.
Солнце. Одни - поэтому, другие - по другим причинам; быть может, тут и климат виной.
Фаэтон. Во всяком случае, мне видно отсюда, что у немцев цвет лица отличный, ибо они веселы, полагаются один на другого и гонят как можно дальше от себя все, что терзает разум, возмущает душу и портит кровь: в самом деле, я не замечаю, чтобы заботы и беспокойства томили их или же удручали… Но я не вижу у них и государственной казны! Неужели они подражают древнему обычаю лакедемонян и, когда начинается война, делают, каждый в отдельности, свой взнос на покрытие расходов?
Солнце. И это похвально: жизнь их столь свободна, что во время досуга они не помышляют о делах и во время мира не думают о войне и, чувствуя себя в безопасности, ни о чем не тревожатся.
Фаэтон. И даже совета не держат перед началом войны?
Солнце. Они совещаются в самый разгар военных действий, и тут их храбрость и безрассудная отвага обычно превращаются в благоразумие. Засад и хитростей они не признают и в сражении не применяют, но всегда бьются с врагом лицом к лицу.
Фаэтон. Да, они действительно заслуживают столь обильных похвал. Но чтобы уж мне знать все без изъятия, расскажи вкратце, какой у них образ правления.