- Ещё как надобно, сударь! Не хомут, чай, из конюшни пропал. Князюшка наш, как узнал, что татьба приключилась, зело разгневался. Правда, опосля отошёл быстро, он ведь у нас милостив, но ведь так просто дело сие оставить никак не можно. А коли я дворецким поставлен, так мне и повелели разыскание произвести.
- Говори, что по горячим следам выведать удалось, - потребовал Елисеев.
Он рассчитывал, что дворецкий успел развернуть кипучую деятельность и хоть к каким-то выводам да пришёл.
Любой барский дом, вне зависимости от размеров, являл собой тесный мирок, где все друг о дружке знали всё, вплоть до мелочей. Нельзя сотворить что-то и остаться незамеченным. У любого огреха всегда находились свидетели.
Ещё такой мирок весьма не любил посторонних. Прислуга не станет откровенничать с чиновником, тем более присланным аж из Тайной канцелярии. У дворецкого здесь куда больше шансов. Его могут не любить и не уважать, но он свой, привычный. С ним легче и проще.
- Многое было сделано, сударь. Попервой я не поленился, с каждым с глазу на глаз поговорил, покуда без ушедрания телесного. Я ж понимаю: велик соблазн - не всякому удержаться можно. Все грешные ходим перед Господом, а он нас прощает. - Дворецкий истово перекрестился. - Вот я людишкам и объясняю: коли нет в тебе силушки-моченьки устоять, так ты не у барина своего возьми и не у прислуги евойной. В чужом доме тащи, а у себя ни-ни. Пусть у других убывает. У нас только прибывать должно.
Елисеев не выдержал:
- Не боишься сие мне рассказывать? Ты ж на татьбу подстрекаешь!
- Чего ж мне бояться, сударь?! Я ж не сам по себе, а как барин велит. Чего он мне толкует, то и я другим не постесняюсь передать… Ежли надобность будет, конечно. Людишки подлые тонких материев не понимают. Вот и вразумляем аки в силах наших, добродетель передаём.
- Добродетель?!
- Истинный крест!
- Занятная философия, Гаврила. Весьма занятная.
- Чего уж там занятного.
Канцелярист принял решение не углубляться дальше и перешёл к главному:
- Ежли словесное вразумление не помогло… Тогда как?
- Да как обычно, сударь. Тому, кто головой до мудрости не дошёл, через другое место доходчивей будет. Всыплет конюх десяток горяченьких - враз шёлковым станет. И всю правду как на духу изложит.
- Понятно. Выпороть дворню пришлось после пропажи? - догадался Елисеев.
- Пришлось, сударь, пришлось, - сокрушённо вздохнул дворецкий. - Всем перепало: от мальчонки-казачка до лакеев. И мужиков, и девок. Токмо гувернантку не трогали: барыня не дала. А то б и её, голубу заморскую…
- Тебя тоже пороли?
- А как же! - изумился дворецкий. - Сам барин распорядился. Чтоб для порядку, значит. А мне урок: не углядел получается. Барин милостив, храни его Господь: по десяточку розог токмо велел прописать. Кажному.
- Ну, так что - признался кто-нибудь? - поинтересовался Елисеев.
- Признался, - удивил его дворецкий.
Глава 11
- Боже мой, какой олух! - в сердцах ругался Елисеев после разговора с дворецким.
Так обнадёжить и тут же опустить с небес на землю!
Непонятно с какой стати Гаврила вывалил перед канцеляристом щедрую россыпь тайн "мадридского" двора. Что одна из незамужних сенных девок забрюхатела, а от кого именно - досконально понять невозможно: девка путалась сразу с тремя одновременно. Что барский камердинер не дурак выпить "вина горячего", и ладно б пил в меру ("Интересно, сколько это?" - удивился канцелярист, пристально разглядывая сизый нос дворецкого), так ведь не знает удержу, скотина этакая. Что садовник умудрился погубить дивное и редкое растение, выписанное аж из Голландии специально для оранжереи князя и бывшее предметом его гордости перед гостями.
- Таперича барин ругается и хочет яво в солдаты отдать, - неторопливо со всеми подробностями повествовал Гаврила.
Елисеев чувствовал, что закипает.
- Я тебя, дубину стоеросовую, об чём спрашивал?! А?!
- Дык о пропаже княжеской…
- Именно! Рази о том, что ты мне чичас талдычишь?
Гаврила потупился, поняв, что хватил лишку.
- Простите, сударь. Виноват. Не серчайте.
Иван нетерпеливо дёрнул головой и спросил, перебивая:
- Так узнал что-нибудь по пропаже - вещам алмазным?
- Никак нет. Будто в воде растворились, - понурено сказал Гаврила.
- Всё, хватит воду в ступе толочь, - взорвавшись, канцелярист едва не пустил "петуха". Проклятый голос подвёл в последний момент.
Прокашлявшись, Иван продолжил:
- Решил я сначала обыск учинить. Показывай, где ценности держали.
- Воля ваша, сударь, - пролепетал Гаврила.
В доме сиятельного князя Елисеев пробыл до самого вечера. Первым делом осмотрел опочивальню Анастасии Гавриловны - дражайшей супруги влиятельного вельможи (спали муж и жена отдельно). Именно в её покоях почему-то хранились пропавшие украшения.
Не было такого уголка, куда бы ни заглянул дотошный канцелярист, в душе надеявшийся, что драгоценности случайным образом были утеряны: закатились, к примеру, под тот тяжёлый шкап или забились под персидский ковёр. Но чуда не случилось. В опочивальне Анастасии Гавриловны обнаружилось изрядное количество женских предметов деликатного свойства, способных одним только видом ввести в смущение молодого мужчину, но того, что он искал, не было.
Тогда Елисеев приступил к поиску в других комнатах. Если бы не грозный оклик сиятельного князя, которому надоело чужое присутствие, он бы перевернул дом вверх дном, столько в юноше было рвения, сочетавшего с истинно христианским усердием.
Самой хозяйки в тот день Елисеев так и не увидел. Горничная, убиравшаяся в её комнате, сказала, что барыня отъехала с визитом к старой подруге и вернётся не скоро.
- Барин, наверное, уже почивать ляжет.
- Часто ли княгиня отлучается до столь позднего времени? - зачем-то спросил канцелярист.
Горничная потупила глазки и тихо-тихо, будто мышка, пропищала:
- Частенько, сударь. Почитай в неделю раз, не меньше.
Канцелярист немало тому удивился. Мужняя жена в его представлении должна наносить визиты в сопровождении супруга. Хотя, чего тут попишешь: столица, здесь нравы иные.
Сама горничная выглядела юной и свежей, будто цветок, и чем-то напоминала Екатерину Андреевну Ушакову.
Нет, одёрнул себя копиист, Екатерина Андреевна не в пример красивше будет. Однако и эта девка весьма хороша. Та, словно почуяла его мысли, зарделась маковым цветом и выскользнула из комнаты под благовидным предлогом. Не устоявший перед искушением канцелярист проводил её ладную фигурку взглядом, в котором смешалось как плотское, грубое, так и достойное романических историй чувство.
Дворецкий, присутствовавший при сём конфузе, не преминул заметить:
- Ох, до чего ж ладная девка! Понятно, почему барин её привечает.
Иван вздрогнул. Суровая проза жизни (ему сразу представился князь Трубецкой с вожделением тискающий красивую, но всё ж дворовую девку) снова вернула его к обыденности.
- Тут я закончил. Идём дальше, - велел он.
Горничная больше на глаза ему не показывалась.
Отужинать канцеляристу в доме князей Трубецких не предложили. Совсем оголодавший Елисеев пешком отправился в крепость для доклада Ушакову, пообещав Гавриле назавтра вернуться с расспросами. Дворецкий был немало расстроен этим известием, но вида старался не показать.
Начальник Тайной канцелярии слушал доклад внимательно, ни разу не перебив. Лишь в конце отметил:
- Говоришь, две недели тебе князь Никита Юрьевич отмерил, а потом жалиться государыне-императрице будет?
- Истинно так, - подтвердил Елисеев.
- Егор-Егор! - покачал головой Ушаков.
- Кто, простите, ваша светлость? - не понял копиист.
- Да прозвище таковое промеж нас у князя Трубецкого. Токмо не вздумай сиё при нём упомянуть. Битым будешь.
- Как прикажете, ваша милость.
Ушаков подошёл к печке и, грея руки, произнёс:
- Прикажу я тебе следующее: не подведи меня, голубчик. Уложись в срок. Княженька наш хучь и кажется тряпка-тряпкою, однако зело злопамятен. Повод подгадить ни за какие коврижки не упустит. Ступай, Елисеев. Завтра снова жду тебя с докладом. Смотри, не оплошай!
После такого напутствия Иван отправился на поиски Васьки Турицына. Тот сегодня был на дежурстве. Арестованных могли привезти в крепость в любое время суток, и кто-то из канцеляристов всегда находился на службе: хоть днём, хоть поздней ночью.
Васька сидел, обложившись бумагами, и зачем-то смотрел в потолок.
- О, явился! - обрадовался он появлению Елисеева. - Смотри, скока работы привалило. Хучь кажинный день ночуй здесь.
- Помочь? Я всегда пожалуйста…
- Сам справлюсь. Мне сии труды в удовольствие. Ты внимания не обращай: люблю поворчать-пожалиться. Метода такая: вроде как потом лучше становится.
- Умно придумано.
Елисеев перекинулся ещё несколькими ничего не значащими фразами, однако вдаваться в подробности расследования не стал. Если начальство велело считать поручение секретным, так тому и быть. Васька не настаивал, у него и других забот хватало.
- Я токмо утром приду, так что фатера всецело в твоём распоряжении. Хучь девок приводи. В обиде не буду.
- Скажешь тоже, - смутился Елисеев.
- Брось, Ваня. Я ж сам молодой. Знаю, что телу потребно.
- Тело телу рознь.
- Нет, Ваня. Носи всё в себе, коль скрытный такой, токмо меня не обманешь. Маешься ты без девичьей ласки.
- Может, и маюсь. Но без любви не могу.
- Э-э-х! Бесполезно с тобой разговаривать, - махнул рукой Васька. - Когда тягло супружеское на шею себе повесишь, будешь меня вспоминать да плакать, что не уговорил тогда.
- Сначала дожить надобно.
- Доживёшь, Ваня. Долгий у тебя век будет, не сумлевайся.
Перед уходом прямо на крыльце Иван столкнулся с Хрипуновым. Тот явно ждал его и потому околачивался поблизости.
- Удачно сходил?
- Да так… - уклонился от прямого ответа Елисеев.
- Не хочешь говорить - не надо, - согласился Хрипунов. - Я тут ещё немного о князе разузнал. Помочь - не поможет, но хоть поймёшь, с кем хороводишься.
- Спасибо! - поблагодарил Иван.
Хрипунов вызвался проводить Елисеева до дома и по дороге рассказывал:
- Душа у его сиятельства просто золотая.
- Почему? - удивился Иван.
- Да потому, что окромя золота ничего не любит.
- Мало ли что люди наговаривают, - отмахнулся Елисеев.
- А ещё сказывают, что супруга явойная дражайшая добродетелью никогда не отличалась. Молодой князюшка Иван Долгоруков ещё во времена его императорского величества Петра Второго с женой Трубецкого путался и без всякой закрытности с нею жил, но при частых съездах с другими своими младыми сообщниками пивал до крайности, бивал и ругивал мужа, бывшего тогда офицером кавалергардов, имеющего чин генерал-майора и с терпением стыд свой от прелюбодеяния жены своей сносящего. Да и не он один на прелести княгинины льстился.
- Вот оно что, - протянул Елисеев.
По всему выходило, что был сиятельный князь преизрядным рогоносцем.
- Как-то раз проигрался в пух и прах князь Трубецкой. В полном расстройстве чувств заходит в опочивальню, а там супруга не таясь с князьком Андреем Гагариным махается. Лежат на постельке тёпленькой… Никита Юрьич раньше может и стерпел бы, да тут не выдержал: "Что творите, охальники! Как так?! Стыд на всю фамилию! Мне теперь одно остаётся: убить тебя, князь Гагарин, аль выкуп взять". Гагарин возьми, да спроси: "Какой выкуп? Во сколько оцениваешь?" "Да за такую конфузию не менее трёх тыщ! И чтоб никто о позоре том не ведал". Гагарин кошель развязал, грит: "Тут у меня шесть тыщ. Бери их, но токмо нам до завтра не мешай". Взял князь деньги, да поехал партию доигрывать.
- Прямо так и взял? - не поверил Елисеев.
- Ага.
- Покладистый, - хмыкнул Иван.
- Чрез то наш сиятельный князь немало потерпел. Единожды чуть было живота не лишился.
- Нешто дуэлировать возжелал? - заинтересовался Елисеев, тайно надеясь, что хоть таким способом князь попытался восстановить утраченную дворянскую честь.
- Если бы! - засмеялся Хрипунов. - До того дошло, что Иван Долгоруков будучи в доме сего князя Трубецкого, по исполнении многих над ним ругательств, хотел наконец выкинуть его в окошко, и если бы Степан Васильевич Лопухин, свойственник государев по бабке его, Лопухиной, бывший тогда камер-юнкером у двора и в числе любимцев князя Долгорукова, сему не воспрепятствовал, то бы сие исполнено было.
Немного помолчав, Хрипунов добавил:
- Только впоследствии припомнились кошке мышкины слёзки. Когда Никита Юрьевич в фаворитет у матушки-императрицы вошёл, так быстро с обидчиком своим разобрался. Ничегошеньки не забыл. Будь осторожен, Иван.
И они расстались.
Путь на съёмную фатеру не отнял много времени, и Елисеев не преминул в душе обрадоваться, что с жильём ему повезло - далеко идти не надо. Прав Васька оказался.
Темнело. Солдатские наряды обходили улицы, стараясь избегать опасных мест. Если б не они, город казался бы вымершим.
Елисеев отпёр входную дверь, повозившись в темноте, зажёг свечу в плошке, с ней вошёл в свою комнатку и едва сдержал удивлённый крик: пламя высветило совершенно незнакомого человека, лежавшего на его постели. Был этот незнакомец одет в одну лишь ночную рубаху белого цвета.
Услышав приглушённый звук, человек встал с кровати и, подойдя к Ивану, протянул руку с бесцеремонными словами:
- Ну, дедуля, давай знакомиться!
Глава 12
Не ошибся профессор Орлов, когда рассказывал мне о Елисеевых. Повезло мне с фамилией, в смысле, с семьёй. Предок оказался на удивление понятливым, чем несказанно порадовал.
До разговора с ним я сильно сомневался, что смогу убедить его в невероятной истории моего появления. Да что там! Мне самому было неясно, каким макаром сюда, сквозь время и пространство, занесло мою тушку. Ведь профессор утверждал, что машина времени позволяет лишь наблюдать за прошлым. Тем не менее, вопреки его словам, меня с какой-то (знать бы, с какой!) стати катапультировало в восемнадцатый век. Чтобы осознать этот факт, мне хватило тридцати минут. Остальное время я предавался размышлениям на весьма злободневную тему: навсегда ли я тут застрял, есть ли способ вернуться в родное столетие и как буду объясняться с пра-пра в периоде дедушкой. Я ведь сразу смекнул, что валяюсь в его до боли знакомых квадратных метрах съёмной площади.
А потом что-то загремело, зашумело, и в комнату ввалился Иван Елисеев собственной персоной. Тот самый, в башке которого я сидел немало дней и ночей. Мой уважаемый предок.
Не знаю, какая муха меня укусила, откуда взялось фривольное настроение и желание подурачиться.
- Ну, дедуля, давай знакомиться! - ляпнул я первое, что взбрело в голову.
А у самого кровь прильнула к щекам. Вдруг стало стыдно за свой поступок.
- Кто таков? - ощутимо напрягся предок, да и как не напрячься, когда в твоих апартаментах объявляется весьма подозрительный тип.
- Ты не поверишь, - готовый в любую минуту сдаться, заговорил я. - Мы с тобой родственники. Дальние, но родственники.
- Что-то я тебя не припоминаю.
Елисеев встал в подобие боевой стойки. Я не удивился, ведь своими глазами видел, что парень что-то умеет. Может, и не чёрный пояс десятый дан, но приёмчики в арсенале имеет не хуже, чем у Ван-Дамма.
- Ты меня бить погоди. Успеешь ещё, - попросил я.
Тут меня пробило на высокий "штиль".
- Не вели казнить! Вели слово вымолвить!
Парень важно кивнул.
И тогда я заговорил. Это была самая нелепая и путаная речь в истории человечества.
Но всё обошлось. Предок не потащил меня в Священный Синод, не стал разводить подо мной костёр, окроплять святой водой и грозить отечественным вариантом святой инквизиции. Более того: похоже, нервная система людей той поры была весьма крепкой. Во всяком случае, никакого шока при виде далёкого потомка канцелярист не испытал. Я ему даже позавидовал, ибо, скорее всего, отправил бы любого явившегося ко мне "гостя из будущего" в ближайшую психушку. А предок, гляди-ка, держится молодцом! Будто к нему каждый день родня из двадцать первого века ездит. И ведь не в первобытной отсталости и таёжной дремучести дело.
Нельзя сказать, что разговор получился простым. Очень сильно помогли воспоминания о днях, проведённых в шкуре предка, ведь я озвучил такие вещи, о которых никто и догадаться бы не сумел. Этот аргумент и стал последней соломинкой, сломавшей хребет верблюду.
- Теперь верю, - искренно сказал Елисеев. - Промеж нас и всамделишно есть нечто общее. Я чувствую это.
- Знаешь, у меня будто камень с души упал, - признался я.
- Как долго собираешься тут пробыть?
- Не имею представления… дедушка, - не удержался я.
Предок посмотрел на меня с укоризной:
- Вряд ли в летах промеж нас столь существенная разница. А поколь мы являемся отдалёнными, но родичами, хочу полагать тебя и меня братьями, не единоутробными, конечно, а, скажем, двоюродными.
- Кузенами то бишь… Хорошо, братец, согласен, - кивнул я. - Что дальше будем делать? Если я здесь, спаси Господь, застрял всерьёз и надолго, мне надо как-то легализоваться…
"Кузен" хоть и впервые слышал незнакомое дело, но сразу смекнул. Я ж говорю, повезло мне с роднёй!
- На первую пору выдам тебя за сына моего дяди, Петюню-блаженного. Господь его умом обделил, потому дядюшка племянника моего ото всех прячет, никому не показывает. Никто об ём толком знать не знает. Живут они от Питербурха далече, в глухомани сущей. В столицу сроду не наведывались и вряд ли наведаются. К тому же у дядюшки, храни его Господь, со здоровьем не всё ладно. В любой миг преставиться может. Так что никто тебя не раскусит. Вот только б бумаги на тебя выправить. Ну и на жисть что-то найти. Ведь не на службу тебе военную определяться!
- Что есть, то есть, - согласился я и добавил:
- Слушай, Иван, а не боишься ты, что я голову тебе морочу? И никакой я не потомок твой, а прощелыга, что в доверие втереться хочет? Или холоп беглый, от гнёта барского в Питере скрывающийся. И вешаю я тебе сейчас лапшу на уши, а ты стоишь, рот разинув, да слушаешь.
- Иногда надо умом верить, а иногда сердцем. А у меня нонче и ум и сердце одно говорят: всё обстояло так, как ты мне допреж сказывал.
- Чудной ты…
- Каковой уродился.