Остаётся только восхищаться тоталитаризмом Советской Власти. Которая, организовав систему массовых, тотальных, принудительных проверок, прививок, лечений, избавило, хотя бы одно-два поколения моих соотечественников от постоянной опасности многих инфекций. До такой степени, что отмерли за ненадобностью необходимые, прежде почти рефлекторные, навыки личной защиты, личной гигиены. Теперь можно пожалеть следующее поколение: ни социальной, ни персональной защитой они не обладают. Только платным здравоохранением.
Итого: добавим в список необходимых в поместье мастеров ещё одну позицию: "поп карманный". И - "я подумаю об этом завтра".
…
На другой день устроили отвальную моим работникам - страда вот-вот начнётся, хлеба уже налитые стоят. Денька три пройдёт - надо уже жать в полную силу. Выкатил и бражки от души, и баранчика зарезали. Домна расстаралась - такие пироги сделала… Пальчики оближешь! Я, естественно, несколько подёргался: напоследок всякие негоразды могут случиться. Например, по Бунинской "Деревне":
"Уезжая под Казанскую в город, мещане устроили у себя в шалаше "вечерок", - пригласили Козу и Молодую, всю ночь играли на двух ливенках, кормили подруг жамками, поили чаем и водкой, а на рассвете, когда уже запрягли телегу, внезапно, с хохотом, повалили пьяную Молодую наземь, связали ей руки, подняли юбки, собрали их в жгут над головою и стали закручивать веревкой. Коза кинулась бежать, забилась со страху в мокрые бурьяны, а когда выглянула из них, - после того, как телега с мещанами шибко покатила вон из сада, - то увидела, что Молодая, по пояс голая, висит на дереве".
Ну и зачем мне здесь эти "селянские игры"? Так что, баб быстренько загнали в избу и…
"Гуляй рванина
От рубля и выше".
Сам-то я воздерживаюсь. Сухан, Ивашко, Ноготок у меня принципиальные трезвенники. А с такой командой и малопьющим от скуки торком - от скуки и так бывает - желающие могут тихонько сопеть в сторонке. Может, у кого из работников и были какие-то пожелания-мечтания, но… не реализовались. Так что, разошлись мы мирно. Не только без мордобоя, но и с выражениями взаимной приязни.
…
Как отпустил я работников с Пердуновки, так стало у меня тихо и пустынно. "То - густо, то - пусто" - острое ощущение народной мудрости прямо поутру. То у меня полсотни человек да полтора десятка коней каждый день на работу выходило. А то и десятка работников нет. Пришлые ушли, Филька своих тоже на нивы увёл. Ещё и помощников выпросил.
Тихо, пустынно, скучно. Куча всякого всего начато, заготовлено, а до ума не доведена. С чего начать, за что хвататься?
"Тихо в лесу
Только не спит барсук
Уши свои он повесил на сук
И тихо танцует вокруг".
Впрочем, безделье да унынье - не "мои лошади". "Танцевать тихо" - мне не свойственно. Видели ли вы, как на концерте "Deep Purple" в Бирмингеме Джон Лорд на рояле Бетховена пополам с канканом наяривает? А у него с носа капли пота летят? Вот к этому состоянию и надо стремиться. Пахота с куражом - в кайф.
Не так резво, как в предыдущий месяц, но непрерывно, "по-долбодятельски" мы постепенно продвигались дальше. Поставили крыши над общинным домом и двумя амбарами, с чего я и начал застройку Новых Пердунов. Сбили и навесили ворота на проём в частоколе. Из "горниста" и "сколиозника" сформировалась маленькая бригада по строительству колодцев. Два колодца построили - дважды пришлось дураков откапывать.
Как раз, когда мы начали складывать первый сруб с подклетью на будущем боярском подворье, прибежала Кудряшкова. Встала в стороне, руки к груди прижаты, глаза вылуплены и… молчит. Я и не заметил её, пока кто-то рядом в бок не толкнул и не крикнул:
- Гля, прибёгла чегой-то. Чего тебе, дура?
- Тама… эта… поп пришёл… ладейкой снизу.
Четверо парней из "пауков" притащили "поповскую кошёлку". В лодке - поп Гена и парнишка его, который при всех обрядах прислуживает. "Кошёлка" - полная. Даже две овцы есть. Пока майно разгружали да пристраивали, я успел с "пауками" парой слов перекинуться.
- Откуда столько-то?
- Дык… эта… Он же ж… прорва! Мы ж, к примеру, жать собралися. Ну. Тут этот: "надобно молебен на урожай отслужить". Ну, отдали ярку. После, слышь-ка, "надо покойничков отпевать". Ну, отпевай. Ага. Всех, значится, со страды - на кладбище. И машет и машет, молотит и молотит… А зерно-то в колосе - не булыга на дороге - долго не улежит. Ну - "на", только отвяжися. Всем берёт - и хлебом, и холстом, и овчинами… После два дня в Рябиновке побыл. Там, слышь-ка, вроде потише был. Видать, владетеля забоялся. А теперя вот - улыбается хитренько и злобствует не сильно.
"Злобствует не сильно" - я увидел сразу. Для начала поп занял центральную избу, и мне, с моими людьми и вещичками, пришлось перебираться в новостройки. Овечек своих к Фильке на двор поставил, долго объяснял, как их кормить. За это время Николай поймал у нас в подвале его мальчишку и отодрал за уши. Тут же получил от попа "отеческое внушение" за "неподобающее отношение". После чего "облобызал длань иерейскую" и отправился исполнять свеженаложенную епитимью - отчитать триста "Богородец" с поклонами перед иконою. Но в целом… я ожидал худшего.
- Надо окрестить язычников.
- Окрестим.
- Отпеть покойников?
- Отпоём.
- И всем - святое причастие.
- Не, нельзя. Только в храме. По Седьмому правилу Второго Никейского Собора в престолы, на которых совершается евхаристия, должны полагаться частицы мощей святых мучеников.
Вона чего! Это где ж столько костей нетленных набрать? Видать поэтому в конце 17 века это правило в России было отменено: мучеников у нас всегда хватало, а вот которых из них в этот раз считать "святыми"…
- Освятить новостройку мою?
- Завтра с утречка.
- С исповедованием не тяни - мне люди на работах нужны.
- Дак кто ж тянет! Прям сегодня.
Поп спокойно соглашался на всё. И на публичную исповедь перед всей общиной, и на проведение разводов. Даже развёл Кудряшка с женой без его присутствия: удовольствовался фразой о болезни его. И брал довольно по-божески. Правда, когда каждый шаг - ногата, то "итого" - не мелко выходит. Но - приемлемо. Я платил за всё серебром, и за требы для местных смердов тоже. Филька, унюхав халяву, тут же потребовал освятить его корову. "Ну… чтоб эта… доилася лучше". К моему удивлению, Геннадий за две ногаты старательно помахал кадилом перед всем деревенским стадом.
Очень сговорчивый, отзывчивый и доброжелательный служитель культовый. Была пара мелочей, которые меня смущали. После общей исповеди, прошедшей при моём участии, под моим присмотром и с моим рефреном: "Грешен я. Ибо человеци суть. Признаю и раскаиваюсь. Следующий", поп довольно долго беседовал с некоторыми из моих людей. Проведённый "экзит-пол" дал ощущение, что попу по-рассказывали кое-что лишнее. Но, вроде бы, не смертельно. Вторая странность: он мне в глаза не смотрит. Неприятно, но, может, так и надо - типа священническое смирение и послушание.
В последний вечер устроили отвальную. Я расщедрился - подарки кое-какие попу подарил. Домна стол приличный накрыла, бражки выкатила. С началом банкета мы несколько подзатянули - "кошёлку поповскую" загружали. Так что, засиделись затемно.
Народ уже хорошо принял, раскраснелся. Уже и песен попели, когда поп вспомнил, что оставил в "кошёлке" кувшинчик с настоящим виноградным вином. "Сейчас сбегаем. Пойдём, боярич - может ещё чего интересного приглядишь". Надо глянуть - мне ж любопытно. Позвали поповича, чтобы тот отволок ещё один узел в лодку. За мной, как обычно, пошёл Сухан. Оставшаяся компания сразу после нашего ухода зашумела ещё сильнее - "начальство свалило".
На дворе стояла глухая августовская ночь. Мы стали спускаться от усадьбы к реке, на берегу которой, полностью вытащенная на берег, лежала гружёная "поповская кошёлка".
Темно, ничего не видно. Чуть белеет тропинка под ногами, чуть отблёскивает впереди река. Сзади слышен хохот подвыпившей компании в усадьбе, впереди - тьма и тишина. На середине спуска мальчишка, тащивший узел с какими-то тряпками, вдруг ойкнул, упал на землю и стал кататься.
- Что такое? Что случилось?
- Ой-ой! Ноженька моя!
Беглый осмотр, хотя какой осмотр в темноте? - ощуп - дал только один результат - детский вой на тему:
- Ой, больно мне, больно!
Крови, вроде бы, нет, явного перелома - нет, надо тащить к свету, там народ поопытнее меня - может, чем и помогут. Сухан подхватил мальчишку на руки и отправился назад в усадьбу, а мы с попом подобрали узел и продолжили спуск к лодке.
- Ты, отроче, кинь-ка узелок вон туда, к носу ближе. И пропихни его поглубже. Завтра поутру овечек моих приведём да и пойдём, помолясь, до дому. Ты ж мне пару гребцов-то дашь? Через перекаты пролазить с гружёной-то лодией - тяжко.
- А что ж ты, Геннадий, барахло своё нам не продал? Шёл бы налегке. Я ж велел Николаю купить у тебя, всё, что нам гожее.
- Слуга твой доброй цены не даёт. А у тя, я гляжу, серебра немало. Повезло дитяте - велесову захоронку сыскать. Вот же ж - даёт господь богачество кому не попадя.
- Так побил бы ты волхвов - их серебро тебе бы досталось. И как ты столько лет в своём приходе такое безобразие терпел? То - волхвы, то - ведьма эта…
Я стоял, наклонясь над лодкой, сосредоточенно пытаясь пропихнуть узел под сидение, чтобы гребцам завтра было куда ноги поставить. И тут на меня… рухнуло. Да, это наиболее точное слово. Что-то очень твёрдое очень сильно ударило меня поперёк спины.
Глава 156
Меня швырнуло лицом внутрь лодки на какие-то мешки, выбило воздух из лёгких. Я ахнул от боли, от неожиданности, но, прежде, чем я успел не то что понять происходящее - хотя бы замычать от боли, меня рвануло за правую руку, чуть не выдёргивая её из плеча, подняло и развернуло лицом к отцу Геннадию. Я успел поймать в глухой ночной темени белое пятно его лица в обрамлении чёрных волос и бороды, и новый страшный удар чем-то очень твёрдым в солнечное сплетение снова выбил из меня и кусочек проглоченного воздуха, и всякие ощущения. Типа глубокого недоумения. Мыслей и вовсе не было. Осталось только боль. Какая-то сила, державшая мою правую руку настолько крепко, что инстинктивное стремление прижать руки к животу оказалось возможным реализовать только наполовину, рванула меня в сторону. Я сделал, ничего не видя из-за слёз от боли, пару шагов, почувствовал, как с меня сваливаются штаны, запутался в них и упал. Ничком, лицом в землю.
Короткая пауза в два удара сердца, и мою истерзанную, разрываемую болью в плече и в крепко сжатой и выворачиваемой кисти, правую руку завернули за спину и резко прижали к затылку. Я взвыл от боли и, весь изгибаясь, "встал на лоб свой".
В следующее мгновение чудовищная, неподъёмная тяжесть навалилась мне на спину. Меня буквально впечатало лицом в землю, вмяло в неё, втоптало и распластало. Каждый камешек, каждая, прежде незаметная, неровность этого места впились мне в тело, отпечатываясь на нём. Обеспечивая мне полный спектр разнообразных ощущений: колющей, режущей, давящий, ломающей, сдирающей… боли. А тяжесть на спине не позволяла ни уменьшить эту боль, ни пошевелиться, ни, даже, вздохнуть.
Ещё чуть-чуть и у меня просто сломаются кости. Треснут и проткнут обломками лёгкие - рёбра, хрупнет и никогда больше не будет работать - позвоночник… Всех моих судорожных усилий появившихся за последний месяц занятий как-бы гимнастикой мышц, хватало только на то, чтобы чуть сдерживать эту невыносимую тяжесть. Стоит только чуть расслабиться, чуть отпустить, просто попытаться выдохнуть, и я мгновенно превращусь в блин. В тонкий кровавый блин из молодого мяса и переломанных косточек. Это был ужас. Панический ужас. От непонимания, от неожиданности, от неподвижности, от неподъёмности. И - от боли. Нынешней и ещё большей, неизбежной - грядущей. Долгой, страшной, мучительной… Смертельной. Я замычал, не разжимая губ - подбородок мой был крепко вжат в землю, не имея возможности вдохнуть воздуха - слишком велик груз на моей спине…
И услышал над собой негромкое, злобно-торжествующее шипение попа:
- Что, блядёныш, не любо? А ты знай своё место. Тогда и научение не надобно будет. Пастырское.
И что-то твёрдое больно стукнуло меня по затылку. От боли я снова мявкнул сквозь зубы и вспомнил. Пастырский посох. Неотъемлемая деталь поповского обихода.
Во многих культах священникам запрещено брать в руки железное оружие. И они обзаводятся дубинками. Как это мило выглядит в боевичках по мотивам восточных единоборств! Мой собственный посошок - дзё - родом оттуда, от странствующих, как бы безоружных монахов. У наших священнослужителей посохи потяжелее. И пусть они не столь искусны в боевых искусствах, но битье людей дубинкой по головам - давно освоенное регулярное занятие этих… иереев.
Вот этим инструментом Гена и наставляет меня на путь истинный. Сперва - со всего маху поперёк спины, потом круглым навершием - в поддых. При этом ударе он ухватил завязку моей опояски - я, идиот! - бантиком завязал! - и сдёрнул её вместе с ножом. Ничем не поддерживаемые штаны свалились, я споткнулся и упал. Теперь этот… ёрш его двадцать! - "иерей поселково-выселковый" - уселся на меня верхом и… и просто разламывает меня! А мой собственный посошок у лодки лежит - не дотянуться.
Эти мысли в панике промелькнули в судорожно соображавшем мозгу, а пресвитер, тем временем, продолжал проповедовать, сидя на моей спине и раздавливая моё тело всеми десятью пудами своего "накопителя божьей благодати". На каждой фразе он вздёргивал выше мою заломленную руку, так что я ритмически мычал ему в такт от раздирающей плечо боли и покрывался холодным потом.
- Ты, гадёныш, дерьма кусок, перед людьми меня стыдить вздумал?! Перед смердами срамить? Ты мне указывать будешь - кому подол задирать, кого за сиськи дёргать?! Закон знаешь?!! Грамотный?!! Герой-праведник?!! Волхвов побил, ведьму извёл? А отец Геннадий двенадцать лет на приходе просидел, а гадость эту богомерзкую извести не смог? Дурень ты! На мне благодать божья, я любого-всякого в кулак сожму да сок выжму. Я те не дура-цапля, безухая, безгубая.
Он в очередной раз сильнее завернул, вздёрнул мне руку к затылку и, наклонившись прямо к уху, так что я почувствовал тепло его дыхания, запахи мяса, бражки, свежего хлеба и лука, прошипел:
- Ты думаешь, что ты ловок и славен, смел да удал, богат да счастлив, а ты еси - калище смердячее. Прах ничтожный передо мною. Червь в гноище. Понял ли?!
Очередной рывок за вывернутую руку изверг из меня очередной "мявк". Очевидно, что этот звук был воспринят отцом Геннадием как знак полного моего душевного согласия с данным компендиумом иерейского мировоззрения. Тональность его повествования несколько изменилась. С угрожающе-обличительной он перешёл на умильно-сожалетельную.
- Многогрешный ты, отроче. Даже и дивно мне видеть столь юную душу, а уж столь в непотребствах запятнанную. Но Господь наш многомилостив. И нет греха, коего бы он, в величии и славе своей небесной, не простил бы искренне кающемуся грешнику. Покайся, сын мой, и все мерзости твои - тебе прощены будут владыкой небесным. Я же, ничтожный служитель его, тебе в том помогу.
И вдруг, снова рыча мне прямо в ухо:
- Кайся, сучонок, как ты сестрицу свою обрюхатил! Она мне всё на исповеди сказала! И плевать, что она тебе не родная! Да хоть - названная, хоть крестовая - епископ-то всё едино сотню гривен вывернет! Её - в монастырь, тебя… Ты сдохнешь!!! Понял?!!
Гос-с-споди! Да чего ж тут не понять?! Когда нечем дышать и руку выворачивают из плеча!
Геннадий чуть ослабляет хватку и снова переходит в отеческий тон:
- Искреннее раскаяние очищает душу грешную. Но требует времени немалого. Посему налагаю на тебя епитимью: на год быть тебе в великом посте. По трапезе - аки в среду Страстной недели. Ежеутрене и ежевечерне - по 200 "Богородиц", да после каждого десятка - "Отче наш". Во всякое светлое воскресенье, одевши рубище, босому и с непокрытой главою обойти все земли свои и у всякого встречного просить прощения, вставши пред ним на колени и троекратно бия поклоны в землю. Сиё гордыню-то твою поумерит. А похотливость твою…
Геннадий чуть смещается назад на моей спине, одновременно выжимая выше мою руку, отчего я снова пытаюсь "встать на рога", вздёргивает мне на поясницу подол рубахи, больно щиплет за ляжку, так что я взвизгиваю сквозь прижатые к земле челюсти, и, ухватив в ладонь мою мошонку, начинает её сжимать, одновременно выкручивая и перебирая, перекатывая её содержимое, подобно тому, как катает в ладони шары бильярдист.
- Оскопить тебя надобно. Вырвать всю мерзость сию. Самое противу похотливости твоей надёжное средство. И будешь ты аки голубь небесный - безгрешен и чист. А, сын мой, хочешь быть безгрешным?
Я не знаю почему, но "дар божий" как-то связан с вестибулярным аппаратом. К боли в плече, в спине, в груди, от отпечатавшихся на ней камешков, в животе, от удара посохом, добавляются нарастающая тошнота и головокружение. Я в панике мычу, дёргаюсь. Мой мучитель чуть поворачивает горсть и с явным сожалением произносит:
- Вижу, не хочешь. Жаль. Глубоко в тебе грех-то сидит. Ну да ладно - противу доброй молитвы ничего не устоит. И из тебя мерзость твоя выйдет, дай только срок. Для начала - пожертвуй-ка ты в храм божий злато-серебро, что у тебя есть. Скоро твой "мертвяк ходячий" придёт - вот ему и прикажешь принести. Здорово мой малёк тебя обдурил - увёл дурня твоего. Вот мы и сподобились поговорить по душам с глазу на глаз. А дёргаться или, там, от меня бегать - не вздумай. Господь-то всевидящий. Он-то тебя везде найдёт. Это не прежний хозяин твой. Ты ж ведь - холоп беглый, твоя-то сестричка много чего порассказала. И про ошейник рабский, что на тебе был. И про дырки в ушах. Ты ж ведь наложником был. Ещё один грех на тебе - содомский. Ох, и тяжко-то мне отмаливать-то твои прегрешения будет, трудов-то сколько… Так что, пойдём-ка мы с тобой в Рябиновку, да откроем подземелье тамошнее, да пожертвуешь ты церкви православной майно всякое, что тобой там схоронено. Тогда я за душу твою грешную до-о-олго молиться буду. А то ведь могу и грамотку послать. И про игрища твои развратные, и про холопство твоё. А уж тогда не только тебя - никого здесь не останется. Ни родни, ни людей твоих. Все ж виноватые. Кто - с тобой грешил, кто - на тебя глядючи. А кто - приют давал да содом твой с гоморрой терпел. Уж владыко-то не помилует, полной мерой взыщет. А после и царь небесный нераскаявшихся в пекло ввергнет, в гиену огненную. Ты только помыслить посмей из воли моей уйти, а уж в аду черти для тебя под новой сковородкой огонь распалят. И жариться тебе там до скончания веков, до второго пришествия!
Святой отец продолжал "играть в бильярд", сидя на моей спине. Потом ухватил другую часть моего "размножительного аппарата" и, изображая глубокую задумчивость, начал размышлять вслух:
- А может, всё-таки отрезать? А? Под корешок. Хотеться - будет, а мочься - нет. Глядишь, и сам - одним хлебом да водой кормиться станешь. Искушение без исполнения такую молитву горячую даёт…
Мне вспомнился Киевский застенок, Савушка, демонстративно лязгающий заржавевшими от крови ножницами:
- Отсечём сей отросток богомерзкий. Чтоб не дразнился.
И "спас-на-плети", расплывающийся в пелене моих слёз…