Впрочем, были и аргументы, опровергающие опасность совпадений, делающих их милыми и невинными. Да, женщина, да, талантливая, но она права: кто поверит в талант женщины там, где есть только Елизавета, всегда - Елизавета, во всем - Елизавета, и - никого рядом?.. (Да, кстати, и она, Елизавета Первая, по мнению Смотрителя, какая-то странноватая для женщины. Вроде Сафо…) Ее монологи близки канону? Ну, во-первых, прекрасное носится в воздухе, просто рассеяно в нем. Во-вторых, никто в Службе никогда не исследовал побочного влияния менто-коррекций. Вдруг да она задевает своим… чем?., крылом, например… крылом своим, значит, задевает и тех, кто рядом? В-третьих, что написано, то и пишется, а явление неизвестной дамы лишь усиливает Миф. Почему бы, кстати, не пустить в жизнь слух о том, что Потрясающий Копьем - женщина?
И так далее, множить сущности - последнее дело. Смотритель же решил выждать, так зачем менять решение?..
- Хотел бы я посмотреть то, что вы пишете для себя, - сказал Смотритель.
- Правда? - воскликнула Елизавета - да так звонко, что даже Уилл оторвался от записей и мрачно посмотрел на мешающих ему сосредоточиться. - Я покажу вам… - Даже сквозь загар (или это все же природный оттенок кожи) проступил ру мянец. - Но не судите меня слишком строго.
- Не строже, чем сейчас, - улыбнулся Смотритель. - А сейчас мои оценки вашего с Уиллом творчества весьма высоки, как вы заметили.
- Заметила, - согласилась Елизавета. - И считаю их за вышенными.
- Почему?
- Потому что все, что мы здесь придумываем, - не более чем игра. Увлекательная - да, интересная - да, результат пока неплох - тоже да. И не исключаю, что пьесу поставят на театре и зрители придут… Но вряд ли сочиненное нами останется надолго. Именно потому, что это - игра. Не всерьез.
А вот и то, чего дожидался Смотритель. Казалось бы, опять прозвучало очередное ключевое слово: на сей раз - игра. Но Смотритель не только не услыхал его с прописной буквы, как произносил сам…
(а за многие выходы в глубокое прошлое он научился интонационно различать прописные и строчные буквы. Вавилон, Рим, Иудея, Египет… Там уж как скажут, так ребенку слышно: прописная!)…
но оно в устах Елизаветы несло весьма уничижительный смысл. Стало быть, не надо искать в ее действиях чего-то таинственного, необъяснимого. Все и впрямь мило и невинно, аргументы Смотрителя верны.
И все же счел нужным поправить себя: пока верны…
- Я все записал, - сообщил Шекспир, прерывая как диалог Смотрителя с Елизаветой, так и его диалог с самим собой.
- У тебя с собой все записи? - спросил Смотритель.
- Все, конечно.
- Дай-ка их мне. Я вызову переписчика: пусть сдублирует. Береженого Бог бережет… - Забрал довольно пухлую уже пачку листов, поинтересовался: - Продолжим? Силы есть? Желание не пропало?
- Нет, - сказала Елизавета. - Я даже не устала ни ка пельки.
А Шекспир спросил:
- Можно я сначала стих прочту?
- Чей? - удивился Смотритель.
Уж чего-чего, а любви Уилла к поэзии Смотритель не ожидал.
А тот и вовсе огорошил:
- Собственный, - скромно потупился он. - Я его для Елизаветы сочинил.
- Когда? - настаивал вконец ошеломленный Смотритель.
Воистину чудны дела твои, менто-коррекция! Или это вовсе не ее дела?
- Да вот сейчас прямо. Записал первый акт, а потом как-то вдруг сочинилось. Никогда не думал даже, а тут… Может, плохо? Послушайте, я ведь это… впервые… и рифма слабая… - Он всмотрелся в привычно корявые строки. Начал: - Избави Бог, меня лишивший воли, чтоб я посмел твой проверять досуг, считать часы и спрашивать: доколе? В дела господ не посвящают слуг. Зови меня, когда тебе угодно, а до того я буду терпелив. Удел мой ждать, пока ты не свободна, и сдерживать упрек или порыв. Ты предаешься ль делу иль забаве, - сама ты госпожа своей судьбе. И, провинившись пред собой, ты вправе свою вину прощать самой себе…
Он поднял глаза от листа. Жутковато было увидеть, но в них читался собачий страх: не ударят ли? Уилл сделал несанкционированное и опасался реакции. Черт, черт, черт, неужели он считает графа хозяином?..
Елизавета молчала - потрясенная то ли услышанным вообще, то ли тем, что услышанное обращено к ней. Похоже, ей никто никогда не посвящал стихов. А она кому-нибудь посвящала?..
Впрочем, последний вопрос - не к месту! Молчание затягивалось, и Смотритель решил нарушить его.
- Всего две строки, Уилл, всего две… Можно я подарю их тебе?.. - И, не дожидаясь ответа, досказал то, что не написал (не додумался? Не увидел?) Шекспир: - В часы твоих забот иль наслажденья я жду тебя в тоске - без осужденья… Пусть это будет сонетом, ты не против?
9
Потом Смотритель смог проанализировать написанное Шекспиром и оценить беспристрастно - без дурацкой завесы восторга (тоже, надо признать, дурацкого), замешенного, как уже стало привычным, на удивлении, без ложной завесы этой, что не дает с ходу увидеть неявное, не бросающееся в глаза, нерезкое и далее - по списку: не, не, не…
Во-первых, рифма хромала, да, прав самокритичный Уилл. Во второй катрене слова liberty и injury не рифмуются никак.
(В сборнике сонетов Шекспира, читанном Смотрителем, рифма была той же, но всемирное и всевременное восхищение гением автора от этой милой небрежности не уменьшилось. Так что Уилл в своей самокритичности прав - в данный момент, а в масштабах Истории - совсем неправ. Бывает)…
Там же вторая и четвертая строки ритмически не совпадают. Еще: порядок рифмовки не соответствует классической форме сонета.
Да и не сонет вовсе написал Уилл! Стихотворный текст стал сонетом…
(в английском - шекспировском! - варианте)…
только когда Смотритель нагло добавил к нему две положенные строки. Положенные по правилам стихосложения (со-нетосложения), привнесенным в поэзию именно Шекспиром, и, следовательно, положенные по Истории, ибо между делом (буквально - между!), прямо в кабинете графа Шекспир легко, играючи просто, сотворил свой сонет номер пятьдесят восемь…
(пусть даже без двух заключительных строк)…
и Смотрителю было, увы, невдомек: нарушен Миф или нет…
(пятьдесят восьмой по порядку в сборнике стал первым по написанию)…
скорректирована История или осталась нетронутой. Невдомек ему было, поскольку стерва История не дала точных сведений о том, когда какой именно сонет был написан Потрясающим Копьем. Да более того! Когда, в каком году (или в какие годы) он их все написал - тоже не дала. Как никто из шекспироведов понятия не имел, кому он их посвящал. Загадка!
А вот вам и разгадка: девушке по имени Елизавета, ставшей причиной поэтического виража.
И от Смотрителя теперь зависит: узнает мир разгадку или она так и пропадет в веках.
Смотритель-то понимал, что ничего от него не зависит - ни теперь, ни потом, что второе, то есть пропажа разгадки в веках, - безальтернативно. Увы. Но менто-коррекция - это, знаете ли, штука посильнее всего творчества Потрясающего Копьем! (Замечание к случаю.)
- Это правда мне? - тихо-тихо спросила Елизавета. Казалось: еще секунда - и она заплачет. То ли от счастья, то ли от восхищения.
Утверждение Шекспира, что она - прототип Катарины из его "Укрощения"…
(шекспировского, а не "бродячего" варианта)…
уже не казалось Смотрителю правдивым. Наврал Уилл. Захотел привлечь нравящуюся ему даму к совместной работе, а проще говоря, почаще и подольше быть с ней рядом, и - придумал причину. Для графа Монферье. Чтоб не сопротивлялся. А причина оказалась куда более веской и убедительной, нежели думал наивный Уилл. Это раз. А два - это тот факт, что Елизавета ничуть не похожа на сочиняемую ими Катарину. Внешне - мягкая, скромница, даже застенчивая иногда. Вот как сейчас! Просто Бьянка, а не Катарина!.. Но Смотритель предполагал, что под внешним живет внутреннее, невыпускаемое наружу (пока?), а именно: властный и во многом, видимо, мужской характер. И пример неподалеку существует: Ее Величество Елизавета из династии Тюдоров… И когда будет надо, этот характер себя проявит. Как, впрочем, проявляет он себя (постоянно!) у Ее Величества. Та, в отличие от ее юной заочной последовательницы и тезки, ну о-очень жесткого своего характера и не скрывает. Скорее наоборот.
- Не понравилось? - испуганно спросил Уилл.
Смотритель вдруг решил прервать эти лирические вопросы…
(заячьи сопли, почему-то подумал он, объединив зоологически необъединимое)…
и заявил с раздражением:
- Терпеть не могу пустословия! Уилл же сказал: посвящается Елизавете. Это - первое. И второе. Как это может не понравиться, дорогой Уилл, если я впервые слышу точные по мысли, оригинальные по образности и не забитые банальщиной поэтические строки. Пользуясь правом хозяина… если такого права не существует, то считайте, что я его узурпировал… так вот, пользуясь им, я отменяю ваши лирические всхлипы и объявляю категорически: ты, парень, не просто талант, ты еще и новатор. Возможно, я плохой пророк, но рискну попытаться: тебе станут подражать очень многие и очень долго. Сам знаю, что дар… или желание дара… слагать стихи - это неизлечимо. Так что, по здравляя тебя с первым опытом…
(опять отметил про себя: почему ж он остался в литературе как пятьдесят восьмой? Ошибка шекспироведов? Или все же коррекция мифа? Некорректная коррекция, извините за тавтологию, но корректная - это если Смотрителем запланированная и проведенная. А он тут - ни сном ни духом)…
- поздравляя и радуясь, я с нетерпением жду второго, десятого, сто пятьдесят четвертого… - Позволил себе вольность: обронил намек на суммарную, общую цифру, ибо ровно столько сонетов Шекспира осталось в Истории.
Столь длинная и категоричная (сам так сказал) речь хозяина, "имеющего право", произвела на слушателей разное впечатление.
Существующий на менто-связи Уилл воспринял ее не просто как похвалу его действительно первого опыта…
(вряд ли он до встречи со Смотрителем был любителем тонкой поэзии. Разве что площадной)…
но и как руководство к действию.
Да хоть триста! - заверил он работодателя. - Я теперь не остановлюсь.
Количество иной раз вредит качеству, - на всякий слу чай подстраховался осторожный Смотритель.
Реакция Шекспира удивительной не была. А вот Елизавета среагировала на speach графа резковато, хотя и не без почтительности (вот вам и характер):
- Это не лирические всхлипы, ваша светлость. Я, бесспорно, уважаю право хозяина… оно, кстати, ценится в Англии… но уж позвольте и вашим гостям воспользоваться их правами. В частности, возможностью проявлять не слишком адекватную реакцию на происходящее… - высказалась изящно и тут же поправилась, даже тон поменяла - с сухого и официального на повышенный и горячий: - Впрочем, не такую уж неадекватную! Вы что, считаете, нормальная девушка не может задать глупый вопрос, когда ей посвящают стихи? Да мне никто ни когда в жизни стихов не посвящал! А тут - сразу такие! Вы совсем не знаете женщин, граф! Или…
Что "или" - не досказала. Рассыпала многоточие после серии восклицательных знаков и оставила графу возможность подумать, чего ж это такого он не знает в женщинах. Или в себе самом…
А он и без ее многоточия удивился: с чего бы такая неадекватная реакция - теперь уже с его стороны? Откуда раздраженность? Не сама ли Елизавета тому причиной? Не посматриваешь ли ты на нее как на красивую и умную женщинку, а не как на пусть невольное, незапланированное, но все же только окружение объекта? Тогда скверно, Смотритель, тогда тебе пора сворачиваться и просить замены на проекте. Но порядки Службы таковы, что замены на запущенных в работу проектах не делаются. Есть метод менто-коррекции, которым сам Смотритель преотлично владеет. Но и другие тоже владеют - еще преотличнее. А применим метод может быть ко всем, и к специалистам Службы - тоже. Тебе это надо, Смотритель?.. Да избави бог!.. Тогда следи за эмоциями, специалист.
- Прошу меня простить, - сказал граф, - но мое восхищение услышанным из уст поэта таково, что я забыл об обязанностях хозяина. Я предлагаю кликнуть Кэтрин, пусть она подаст нам вина и фруктов, мы отметим этот день…
Пожалел на секунду, что до рождения в провинции, естественно, Шампань первого игристого, бьющего в мозг и веселящего сердце вина - еще около столетия. Но и хорошее белое вполне будет к месту.
А продолжать пьесу, переходить к третьему акту сегодня, судя по всему, не получится. Своим сюрпризом Шекспир создал праздник, но, одновременно, отменил будни, то есть, говоря языком все тех же спецов из Службы, сорвал плановое мероприятие. То есть работу. Означенный праздник (его неуловимая, но возбуждающая атмосфера) теперь станет витать над ними и отвлекать от дела. Плохо. Времени у Смотрителя до обещанного им срока передачи текста кембриджской четверке - уже не три, а только два дня. Успеет ли Уилл?
Ну, в худшем случае покажет им граф два акта. Достаточно для того, кто понимает толк в хорошей драматургии. Или даже пошире: в хорошей литературе.
Смотритель намеренно употреблял определение "хороший", а не "гениальный", что для творчества Великого Барда привычнее. Но для него гениальными были "Гамлет", "Отелло", "Ромео и Джульетта", "Король Лир", все сто пятьдесят четыре сонета, наконец. А "Укрощение" - хорошая пьеса. Ну пусть очень хорошая, если уж ее ставят на театре спустя почти восемь веков. Пусть талантливая. Но гениального даже у Гения много быть не должно. Так считал Смотритель, который не числил себя по ведомству шекспироведов, а по его ведомству, по задачам Службы Времени, от него и не требовалось высокое умение отделить зерна от плевел. Тем более что их давно отделили - все кому не лень. От него требовалось сохранить Миф, а значит, выстроить его, разбросать во времени объекта маячки, которые до-о-олго будут мигать потомкам. А уж то, что всякий идущий на их свет потомок бродит по лабиринту, из коего нет выхода, - так разве Смотритель в том виноват? Уж скорее - Елизавета. Незапланированная. И кембриджская братия. Запланированная. И все другие, которые понадобятся Мифу и кого Смотритель всего только и нацелит: мол, иди туда, смотри то, говори так. Рутина!..
Но Елизавета!.. С ней-то как быть? Она, незапланированная…
(тяжелое казенное слово, но весьма точно объясняет происходящее)…
никуда не пойдет, не посмотрит, не заговорит - вопреки собственному пониманию целесообразности этих действий. И не маячок она никакой, а целый маячище! Как бы он не погасил свет остальных маячков. И как же в таком случае сохранить Миф, а, Смотритель?..
Как быть, как быть… Горячку не пороть, вот как. Будет день, будет и пища.
Переписчики сработали быстро и на диво (в отличие от самого автора текста) аккуратно. Уже к утру следующего дня на столе графа Монферье лежали три экземпляра первого варианта…
(все-таки первого, все-таки его, по твердому убеждению Смотрителя, требовалось дотянуть если не до канона, то по крайней мере до чего-то близкого тому - даже для первой постановки на сцене)…
двух актов "Укрощения строптивой". Два переписанных экземпляра так и остались на столе, а третий Смотритель свернул в трубочку, перевязал суровой веревочкой и отправился в театр. Или в "Театр" - кому как нравится. И не то чтобы он хотел предъявить старому Бербеджу текст пьесы - наоборот: даже не собирался, не себе он эту миссию предназначил! - но просто поддался дурацкому в общем-то желанию поносить эту трубочку, помахать ею эдак небрежно, когда станет беседовать с Джеймсом или с кем-то из труппы. И его обязательно спросят: мол, неужто написали что-нибудь для нас? А он небрежно ответит: да это так, знаете, ерунда всякая, письма, документы, да и какой, в самом деле, из меня писатель…
Смотритель работал в Службе давно, проектов переделал много, но так и не потерял с годами счастливое чувство восторга, которое рождается всегда - от прикосновения к чуду. И не надо понимать слово "прикосновение" буквально…
(вот он держит в руке свернутые листы, касается их, а на них то самое чудо и зафиксировано)…
потому что чудо в его профессии - не результат, а процесс, путь к результату, долгий подчас, и на пути этом то и дело возникают те самые маячки, которые суть опознавательные знаки Мифа.
Но маячки-то разными бывают. Чаще всего они - люди. Свидетели. Иногда - нечто материальное. Свидетельства. К слову, пьеса "Укрощение строптивой" - типичный маяк-свидетельство, а кембриджская четверка - четыре маячка-свидетеля, к примеру. Но создание свидетельства для Смотрителя…
(пусть оно даже происходит при его личном, хотя и опосредованном участии)…
всегда было отдельным чудом, вызывающим абсолютно детский восторг. Это потом он наверняка привыкнет, как всегда привыкал, и восторг не то чтобы вовсе исчезнет - просто притухнет, стушуется. У того же Шекспира впереди - долгое творчество, куча пьес и стихов. Но первая
(первое, первый…)
- это нечто. Это особый случай.
Поэтому Смотритель и не смог равнодушно оставить экземпляр пьесы у себя на столе, поэтому взял с собой: он тоже причастен сотворенному. Кто-то скажет: ребячество? Да и пусть его скажет! Он сам себя за это ребячество не осуждал. Тем более что в прежних его проектах ни один из объектов…
(рифма "объекты-проекты" случайна)…
ни пьес, ни стихов не сочинял.
В театре шла репетиция.
Смотритель уже дважды был на спектаклях Бербеджа и несколько раз забегал в театр среди дня, то на репетицию попадал, а то просто на дневное, ленивое ничегонеделание. Театр во время представления и театр без оного - два разных… разных чего?., наверно, самое точное определение - два разных объекта… но объекта чего?., объекта человеческой деятельности, вот чего. И второй объект (театр без оного) Смотрителю очень не нравился. Когда-то один писатель…
(Смотритель не помнил имени)…
сравнил театр вне представления с роялем, из которого вынули музыку. Весьма точно: пусто, гулко, темно, холодно, прямо колумбарий, а не живой организм. Сравнение было из далекого от шекспировских времен будущего - оттуда, где театры обрели здания, могущие быть гулкими, темными и холодными. Лондонский же более напоминал скорее римский Колизей, только выстроенный из дерева и росточком пониже. Через стены "Колизея" доносился шум города…
(театр "Театр" стоял на большой торговой площади по правому берегу Темзы)…
крики торговцев, ржанье лошадей, веселые вопли мальчишек. Всякое отсутствие крыши лишало театр возможности иметь собственный микроклимат. А лондонское солнышко одинаково освещало как площадь вокруг театра, так и круглую земляную площадку ("яму") внутри, довольно большой деревянный помост на столбах, именуемый сценой, а также ложи по периметру стен. Так что ни о "гулко", ни о "темно", ни о "холодно" говорить не приходилось. Но спектакль (актеры на сцене, зрители в "яме" и ложах), считал Смотритель, это и есть музыка, которая оживляет театр, а без нее он теряет смысл.
Репетиция, выведшая актеров на сцену, дела не меняла. Они были в своих будничных одеждах и тупо отбывали номер, произнося вслух реплики и даже не особо двигаясь, забывали текст, актер, сидящий на стуле перед сценой…
(Смотритель вспомнил: его звали Джоном, он, как и Шекспир, подвизался на третьих ролях)…
громко подсказывал, считывая текст по листам, разложенным перед ним прямо на земле и прижатым камешками - чтоб ветер не унес. Бербедж и его помощник…