Оно привычно лгало, поскольку цветущий облик графа Монферье выдавал иное: двадцатипятилетний удалец-молодец, несомненный соперник Уилла в любовных авантюрах. Но коли продолжать графоманство, то можно и так: что есть граф против Смотрителя? Или так: что есть живущий во временах против живущего во времени?..
Не просто стареешь, но еще и глупеешь, подвел итог Смотритель. А что касается Елизаветы, так пусть она просто будет. Что хорошо проекту, то хорошо Смотрителю…
Хотя то, что какая-то она не такая, какая-то не очень соответствующая своему (задекларированному) происхождению и воспитанию, - это сомнение остается. Или, раз уж пошли в ход прописные буквы, - Сомнение.
Они явились вдвоем, предстали на пороге кабинета, держась за руки, пред ясные очи графа Монферье. Уилл - радостный, улыбающийся, по виду - бездельник бездельником. Елизавета - строгая, собранная, готовая к трудовым свершениям.
"Противоположности свело", - банально, но точно скажет впоследствии один замысловатый поэт, далекий по времени коллега Шекспира.
- Начнем? - спросила Елизавета с места в карьер.
- Так сразу? А поговорить? - сыграл Смотритель радушного, но ленивого хозяина.
- Некогда, - отрезала Елизавета, как будто знала о сроках, отмеренных графу кембриджской четверкой. - Мы сегодня должны сделать весь третий акт. Пока не закончим - не встанем.
Сказано: должны. Это радует. Но сказано и: мы. Это по-прежнему настораживает. Вопреки всем здравым доводам здравого же смысла. Но в Службе всегда помнили о не здравом…
- Меня бы кто пожалел, - бросил граф реплику, но бросил ее безадресно, как пишут в ремарках, "в сторону".
Кстати, о здравом и не здравом смыслах. То путешествие на дно реки к затонувшему суденышку больше не повторялось. Смотритель, говоря образно, заставил кораблик вынырнуть, то есть задействовал в мозгу объекта то, что спало, запустил механизм менто-коррекции, а теперь лишь подключался к нему - чтобы плыл кораблик по задуманному курсу.
Когда-то давным-давно, когда он только начинал работать н Службе, он задавал самому себе смешные вопросы. В нынешнем проекте они звучали бы так, например: как писались пьесы Великого Барда, когда еще Смотритель не родился, не стал Смотрителем, еще и Службы Времени не было? Или надо было возникнуть Службе, появиться в ней Смотрителю, разработать, в данном случае, проект, связанный именно с Бардом, попасть в конец шестнадцатого века и… замкнуть кольцо? Кольцо времен, в котором постоянно вращаются Смотритель, Шекспир, Елизавета вот, Саутгемптон с Рэтлендом и так далее, и так далее?.. А если бы Служба не создалась, Смотритель не появился, проект, выходит, никто не разработал бы? Что случилось бы? Рухнул бы миф?..
Что было, то и будет, ответил однажды Смотрителю его Учитель вечными словами Екклесиаста, и что делалось, то и будет делаться.
И это был достаточно здравый ответ…
(в смысле - легко приемлемый для всех, истово желающих поверить в не здравое. А таких - пруд пруди)…
потому что тот же Екклесиаст еще сумел и утешить таких же спрашивающих, сказав, что во многой мудрости много печали, а умножающий знания умножает скорбь.
Ненужные знания, сделал для себя поправку Смотритель, хотя сам знал точно, что нет, не бывает знаний - ненужных. Но без этой поправки он не смог бы стать Смотрителем, а он стал им. И стал очень хорошим Смотрителем.
А что сейчас он присутствует при рождении Мифа о Великом Барде, так разве это удивительно? Нет, нет! Ведь что было, то и будет…
Уилл опять стал Люченцио, а Елизавета - Бьянкой. Но для третьего акта понадобилось соперничество двоих претендентов на руку девушки, поэтому Уилл стал еще и Гортензио. Вот Люченцио (Уилл) сказал Гортензио (Уиллу): - Эй, музыкант, кончай! Ты обнаглел! Забыл уже, какой тебе прием устроила синьора Катарина?
Канонический текст, облегченно подумал Смотритель, неужто не будет больше отсебятины?..
А Гортснзио (Уилл), человек мирный и рассудительный, вступать в пустые пререкания не стал и предложил Люченцио (Уиллу):
- Ты не кричи. Ты видишь: пред тобой гармонии и красоты царица. Так уступи мне первенство без спора. Часок займусь я музыкой, а там часок и ты для чтения получишь.
Уже не совсем канонический, не без огорчения отметил Смотритель.
- Тупой осел! - возмутился Уилл-Люченцио. Он все же был настроен посклочничать. - Ты так необразован, что на значенья музыки не знаешь. Она должна лишь освежать наш ум, уставший от занятий углубленных… Поэтому займусь с синьорой чтеньем, а ты потом сыграешь что хотел.
Уилл на сей раз записывал текст (увы, не канонический, нет) сразу. Елизавета молчала. Ждала.
- Твоих насмешек я терпеть не стану, - медленно, поспевая за пером, произнес Уилл-Гортснзио.
Пора бы и Елизавете, подумал Смотритель. А она - как подслушала. Или - как знала.
- Вы обижаете меня, синьоры, - капризно сказала она, - своими пререканьями о том, что только мне здесь следует решать. Не школьница я, розог не боюсь, - прошу меня не связывать часами… - выделила слово голосом, как передразнила спорщиков-склочников. - Когда хочу, тогда и занимаюсь… -
Обернулась вправо, будто Люченцио был там: - Оставим глупый спор и сядем здесь. - И влево, к Гортензио: - Возьмите вашу лютню и настройте… - И опять к Люченцио: - А мы пока займемся с вами чтеньем.
Смотритель решил, что не хотел бы оказаться на месте Гортензио: она с ним говорила чуть ли не с раздражением, как с непрошеным и неприятным гостем. Впрочем, для Бьянки он таковым и был.
- Я потом твои слова запишу, - прозой и от себя сообщил Елизавете Уилл, - я их запомнил.
- Я тоже, - сказала Елизавета - тоже от себя. - Я все помню, ты знаешь.
И это оказалось очередным сюрпризом для Смотрителя. Ладно - Уилл! Его мощная память надежно обеспечена менто-коррекцией и плюс к тому - все еще поддерживается менто-связью со Смотрителем… А что обеспечивает память Елизавете?.. Очередной безответный вопрос. Что по этому поводу говаривал старина Екклесиаст, а? А вот что: нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими. Это уж точно - о Смотрителе. Наслаждайся делами своими, а ответы на вопросы сами придут.
Тут нужно, чтобы Гортензио… он настойчивый… спросил - про лютню: "Когда настрою, бросите читать?" - Уилл говорил самому себе - под пишущую руку. - А Люченцио ему скажет: "Да черта с два! Настраивай-ка лютню…"
А теперь - Бьянка, - вступила со своей партией Елизавета. - Ей же не терпится, да?.. "Где мы остановились в про шлый раз?"
Сейчас будет одна из самых очаровательных в мировой литературе прелюдий к объяснению в любви, подумал Смотритель. И одернул себя: если эти чертовы влюбленные не испортят текст…
- Вот здесь, синьора, - сказал Уилл-Люченцио, тыча хвостом пера в лист и будто бы читая: - "Hic ibat Simois; hie est Sigeia tellus; hic steterat Priami regia celsa senis".
Нет, не "будто бы", а на самом деле читая. Спотыкаясь на латинских словах, но все же справляясь с ними, он чигал - кем-то написанное для него.
Кем? Ну-ка - догадаться с трех раз!
И одного - с лихвой: Елизавета написала…
Одолев фразу, Уилл поднял глаза - не на Елизавету, а на графа, как будто спрашивая: все ли правильно? Но порыв этот был мимолетен, в ту же секунду Уилл уже глядел на Елизавету. Или на Бьянку.
А она попросила нежно:
- Переведите мне.
- Hic ibat - как я уже говорил; Simois - я Люченцио; hie est - сын Винченцио из Пизы; Sigeia tellus - переоделся в одежду слуги для того, чтобы завоевать вашу любовь; hic steterat - а тот Люченцио, что сватается к вам, Priami - мой слуга Транио; regia - переодетый в мое платье; celsa senis - для того, чтобы получше провести вашего отца.
Оба замолчали. И молчали так долго, что Смотритель счел необходимым вмешаться:
- А Гортснзио уже лютню настроил.
- А и верно, - очнулся от столбняка Уилл. - Синьора, я уже настроил лютню.
- Послушаем… - опять с раздражением сказала, и Смотритель не понял: то ли начатую роль продолжала, то ли раздражение пришло всерьез - по вине Смотрителя, некуртуазно нарушившего идиллию молчания. - Фи, как верхи фальшивят!
А Уилл-Люченцио добавил от себя - совет:
- Поплюйте и настраивайте снова.
- Смогу ли я перевести, посмотрим, - начала Елизавета свой вариант перевода латинского текста. - Hic ibat Simois - я вас не знаю; hic est Sigeia tellus - я вам не верю; hic steterat Priami - будьте осторожны, чтобы он нас не услышал; regia - не будьте самонадеянны; celsa senis - и все-таки не отчаивайтесь.
А ведь ни слова не изменили, довольно отметил Смотритель, какие молодцы! Но вопрос: откуда они…
(точнее - она, Уилл здесь ни при чем)…
взяли слова? Почему Елизавета, не тронутая никакой менто-коррекцией, выбрала для диалога именно эту латинскую цитату? Именно эту, а не любую иную, коих в латыни даже не легион…
(вот, кстати, еще обрывок расхожей цитаты)…
а тьма. Именно эту, которая и живет в каноническом тексте пьесы? Нужен ответ? Потому что она и живет там. И другого ответа Смотритель не знал и не хотел искать другой, потому что оные поиски провоцируют вообще уж безответный вопрос: кто был Великим Бардом? Уж не Елизавета ли?
Впрочем, даже если и так, что Мифу с того? Он же Миф…
А на шекспироведов плевать!..
Но почему они опять смолкли? Или их латынь так вышибает, или…
Поставил многоточие в конце мысли - лишь для придания ей некой небрежной изысканности. На деле отлично понимал, что там - за "или": они не за Бьянку с Люченцио диалог вели - за себя самих, за Елизавету и Уилла. И что с того, что он латыни не знает, а произносит ее по написанному! В их диалоге важен перевод - не буквальный, а тот, что каждый из них вложил от тебя, он-то как раз понятен и, судя по всему, очень отвечает со-оянию их душ. Так дай им бог, как говорится…
Однако вновь испортил праздник:
- А Гортензио опять лютню настроил.
- Низы фальшивят! - заорал Уилл.
Это он в адрес виртуального Гортензио заорал. Получается, что на себя обозлился: Гортензио - тоже он.
Работали в тот день до вечера. Кэтрин обедом накормила, да и то надолго не прерывались. Уилл воспользовался кратким перерывом, чтоб записать сказанное, не отрываясь от еды. Или поесть, не отрываясь от записей. Смотритель особо не отвлекался, разве что у окна стоял, смотрел на прохожих и проезжих, но чутко слушал все, что придумывали…
(или все-таки проживали?)…
соавторы, рад был, что они нигде и ни в чем не отошли от сюжетной канвы. Вон и свадьбу Катарины с Петруччо подготовили - точно под финал третьего акта. Как и должно было случиться.
Где-то около семи вечера Уилл произнес за папашу Баптисту для сюжета судьбоносное:
- Пусть место жениха займет Люченцио; ты, Бьянка, сядь на место Катарины… - Записал произнесенное и сказал не уверенно: - Вроде все?
- Конец третьего акта, - согласилась Елизавета. - Завтра умрем, а сделаем четвертый.
- Финальный? - обрадовался Уилл.
- Не думаю, - сказал Смотритель, оторвавшись от заоконного вида.
Он знал, что актов - пять.
И получил поддержку Елизаветы:
- А я так и вовсе уверена: если уложимся, то в пять.
Она знала?..
И не здравый смысл Смотрителя опять настойчиво и бессмысленно стучался из-за стены здравого, хотел наружу.
- Чем сейчас займетесь? - вроде бы праздно поинтересовался он у соавторов.
Ответила Елизавета:
- Немного погуляем, надо отойти от работы, и - домой. У меня дома дел полно.
- Что за дела? - ревниво спросил Уилл.
- Я же сказала: дома… - разъяснила, как ребенку.
- Тогда гуляем два часа! - выбросил Уилл свою цену.
Но Елизавета ее сбила:
- Час. Вполне хватит. До завтра, ваша светлость. Желаю вам отдохнуть от нас.
Совет хорош, если б выполним был. И уж больно здравым смыслом обладала совсем молодая Елизавета. Во всем. И в совете графу, и в указании Шекспиру.
Уилл с Елизаветой ушли на выторгованную актером прогулку, а Смотритель спустился вниз, в гостиную и покричал Кэтрин. Когда та явилась, спросил:
- Скажи-ка, Кэтрин, нет ли у тебя какого-то знакомого мальчишки, чтоб только был сметливым и подвижным и захотел бы заработать пенс?
Произнес это единым духом и малость прибалдел: эка он чеканным языком Шекспира заговорил! Поприсутствуй так на процессе сотворения всех его пьес - неровен час, сам сочинять станешь. Заразная штука какая…
Но Кэтрин отнеслась к услышанному адекватно.
- Как нет? Есть, ваша светлость, - сказала обрадованно. - Мой племянник и есть. Тимоти его зовут. Очень смышленый мальчуган. И пенни ему лишним не будет.
- А как с ним пообщаться?
- Да я мигом!
Ничего не объясняя, Кэтрин скрылась на территории прислуги и через миг (или через два-три мига, кто измерял их протяженность!) возникла вновь. Рядом с ней возник некто маленький, грязный, рыжий, в рубашке, бывшей когда-то белой, и в грубых штанах, держащихся на тщедушном теле с помощью лямки, перекинутой через одно плечо. Да, и босиком. Смотритель не часто имел дело с цветами жизни, поэтому возраст Тимоти определил приблизительно: около двенадцати скорее всего, хотя выглядит еле-еле на девять. Но - тяжелое время, тяжелая жизнь, тяжелые нравы, цветы жизни растут скверно, а этот цветок явно редко поливали и подпитывали.
Но как и для чего он оказался на кухне в доме графа Монферье? Понятное дело: добросердечная тетушка воспользовалась служебным положением и вызвала племянника - как раз подпитать малость.
Другой хозяин немедленно уволил бы наглую…
(или высек?.. Смотритель выпустил из виду, как здесь положено наказывать самоуправную прислугу)…
а граф Монферье даже замечания не сделал. Наоборот - полюбопытствовал:
- Ты его хоть покормила?
- Покормила, покормила, - запричитала Кэтрин, обрадованная такой милостью хозяина. Добавила честно: - Для того и позвала. Вы уж простите, ваша светлость…
- Да что уж там! Пусть заходит, не обеднеем… Говоришь, смышлен?
- А что делать-то? - спросил мальчишка, которому надоело слушать про себя.
- Хорошо бы для начала тебя помыть, - с бессмысленной надеждой сказал Смотритель.
Ну не любила гордая Европа этот полезный антисептический процесс, и, что самое забавное, церковь горячо поддерживала в своих прихожанах странную нелюбовь. Три долгих века должно было пройти, десятки страшных эпидемий должны были выкосить тысячи людей, чтоб вода и мыло заняли в европейских домах положенное им место. И тем не менее именно в эти грязные (буквально) годы родился Великий Бард, то есть гений…
(тоже, кстати, не склонный к излишней чистоплотности, если речь не о Мифе, а об Уилле)…
и творили иные барды - более или менее великие. И среди них тоже попадались гении. Так что грязь гениальности не помеха.
Объяснение парадоксу? Извольте. Тоже великим сказано: гений - парадоксов друг.
А вот Елизавету-то в нечистоплотности не упрекнешь, нет, вдруг сообразил Смотритель. Скорее наоборот: свежа и благоуханна. Значит, не так уж и парадоксальна мысль о ее вневременности.
Это, к слову, опять - о не здравом смысле…
- Вот еще - мыться! - возмутился мальчишка. - От этого и заболеть можно.
Он так считал. Не он один.
- Ладно, проехали, - сказал Смотритель, - о мытье - ни слова. Кэтрин, тебе что, делать нечего?
- Я ухожу, ухожу, ваша светлость, - засуетилась она, - меня как бы и нет уже.
И впрямь исчезла.
А Смотритель плотно закрыл двери, отвел мальчишку в дальний конец зала и там уже спросил конфиденциальным шепотом:
- Пенс… нет, два пенса заработать хочешь?
- Кто ж не хочет? - По-мужицки удивился Тимоти. Повторил давешнее: - А что делать-то?
- Тут недавно у меня девушка была…
- С этим актером, что ли? - невежливо перебил Тимоти. - Видел.
- Хорошо бы узнать, куда они пошли…
- Тоже мне вопрос! Куда всегда. По мосту через Темзу и - в сторону Саутуорка. Там, недалеко от реки, дубовая роща есть. Все гуляют, кому не лень.
- Уверен?
- Знаю, - отрезал мальчишка.
Он начинал нравиться Смотрителю.
Поскольку проект был рассчитан на многие годы…
(Уильям Шекспир, как утверждает госпожа История, прожил до 1616 года, а его последняя пьеса, "Буря", была закончена около 1611-го)…
Смотрителю придется появляться здесь часто, а за впереди лежащие два десятилетия Тимоти может стать ему хорошим помощником. Почему бы не заняться приручением и обучением парня?..
А раз знаешь, дуй в эту рощу и проследи, куда потом пойдет девушка. До конца проследи! И вообще… - Смотри тель покрутил в воздухе пальцами, обрисовывая емкое "вообще".
- Понял, - кивнул Тимоти. - Куда войдет, чей дом, кто живет… Пенни вперед.
- Логично, - согласился Смотритель, вручая Тимоти монету. - Это - аванс. Окончательный расчет - по итогам расследования.
И его в отсутствии логики не упрекнешь.
Теперь можно было вернуться в кабинет, написать несколько писем, а параллельно отведать некоего крепкого (и довольно вонючего) напитка, приготовленного из ржи, кратко называемого виски. Тимоти появится здесь наверняка не раньше, чем через час - все можно успеть.
Смотритель взял хорошо отточенное перо - из еще не использованных Уиллом, обмакнул в чернила и начал писать. Почерк у него, в отличие от подопечного, был ровным и красивым: в подготовку проекта входило и умение писать гусиными перьями.
"Глубокоуважаемый сэр! - выводил Смотритель, не роняя на бумагу ни кляксы. На бумагу, кстати, отличающуюся от той, на которой писалось "Укрощение". - Должен сообщить вам, что в Лондоне появился некто, именующий себя "Потрясающим Копьем", кто мечтает покуситься на вашу заслуженную известность. Он мнит себя более талантливым, нежели вы, и непременно захочет потеснить вас на том постаменте славы, на коем вы по праву восстали.
Остаюсь неизменным поклонником вашего таланта, а это мое письмо - лишь робкая попытка предостеречь вас.
Не рискую написать свое имя, за что приношу свои извинения…"
Написал, полюбовался написанным, посыпал песочком, отложил в сторонку, взял следующий чистый лист и - точь-в-точь повторил на нем текст. И в третий раз написал. И в четвертый.
Дождался, пока чернила высохнут, скрутил каждый лист в трубочку, перевязал тонкой бечевой.
Разнести письма - это будет очередное поручение Тимоти. С утра пораньше.
Кэтрин тихонько постучала в дверь кабинета, приоткрыла, всунула голову:
- Там Тимоти вернулся. Говорит, вы ждете. Ему сюда или вы вниз?
- Ему сюда. - Смотритель использовал милый речевой оборот прислуги. Спускаться не хотелось, да и подслушать разговор в кабинете было бы затруднительней. Успел крикнуть вслед: - Пусть руки помоет, и подай нам в кабинет ужин! Да вина бутылочку не забудь захватить! Французского, из верхней корзины!