Смотритель спросил у нее, когда Шекспир закончил читать:
- Вы согласны с Катариной?
- А разве есть другой выход? - спросила она в ответ.
- Не знаю. Наверно. Бороться.
- За что?
- За свои права, - ответил Смотритель (именно он, а никакой не граф), потому что для Смотрителя равенство женщин, за которое они боролись не на жизнь, а на смерть (мужчин, естественно) последние триста лет, было неотъемлемой частью собственного существования.
В Службе такой прокол-оговорка спеца имел точное название "подсознанка", то есть нечто настолько прочно въевшееся в мозг, что легко выскакивает из подсознания вопреки окружающей реальности. Вообще-то наказуемо.
- Какие права? - не без горечи, странной в эти суровые к женщинам времена, спросила Елизавета. - Все, что Уилл вложил в уста Катарине, суть наши права. Мы и вправду ничтожные и бессильные черви.
- И вы тоже? Вот уж не поверю.
- Я сильна всего лишь тем, что понимаю нашу реальную ничтожность.
- Но Уилл вложил в уста Катарине и такое: вы слабостью своей сильны. Полагаю, это не парадокс. Сила слабого… конечно, если он умен… заключена в том, что он оставляет сильному право кичиться своими силой и властью над слабым, но, оставляя ему это право, на деле управляет этими силой и властью, как собственными. Что умнее: казаться или быть?.. Мужчины… я о своем племени веду речь… предпочитают первое.
Внешние атрибуты для них - главное. Женщины, признавая эти атрибуты, во все времена вертели сильными мужами, как жонглеры своими шариками и булавами… А насчет борьбы за права… Я неловко пошутил, Елизавета. Такая борьба по определению бессмысленна. Она изматывает, обессиливает, лишает разума. Куда проще: прийти и взять то, что вам нужно.
- То есть украсть…
- Помилуйте! Что же получается, по-вашему? Египетская царица Нефертити воровала? Великая Сафо - воровка? А царица Савская? А Клеопатра? А юная Суламифь, превратившая могущественного Соломона в раба?.. Ну-ка рискните упрекнуть их в банальном воровстве!.. И у вас есть еще одно оружие. Правда, им очень непросто пользоваться, потому что оно очень часто оборачивается против того, кто его применяет.
- Что за оружие?
- Любовь, - сказал Смотритель.
- Любовь порабощает любящего, - возмутилась Елизавета.
- Хорошая формула. Но я бы чуть изменил ее. Любовь вызывает ответную любовь, которая порабощает любящего… Вы молоды, Елизавета, но вы умны. Пройдет совсем мало времени, и вы поймете, что ваша формула - для слепого, а моя - для зрячего.
Елизавета умолкла. А Уилл вообще все время молчал и слушал в оба уха. Смотрителю хотелось бы узнать, о чем он думает, как относится к диалогу двух, столь странно (для него, Уилла) пекущихся о каких-то (каких?) правах женщин. Уилл был типичным представителем своего времени, своего класса, своего пола, а его трепетное (несомненно!) отношение к Елизавете - оно… Да что оно! Случись в его жизни взаимная любовь, сватовство, женитьба, совместное бытие, то отнюдь не известно, как бы эта жизнь (его и его половины) пошла дальше. Влюбленность - она и в отдаленные отсюда времена Смотрителя была кратковременной. Влюбленность - это Люченцо и Бьянка, написанные Шекспиром (пусть и с Елизаветой, под контролем Елизаветы, под ее магнетическим влиянием), они счастливы и бережны друг к другу, но что произойдет с любовью героев "Укрощения" через год, через пять лет?.. Смотритель скорей поверил бы в то, что как раз любовь Петруччо и Катарины будет крепнуть год от года, поскольку она вырастет не из прекрасной, но щенячьей влюбленности, а из странноватой формулы, произнесенной Смотрителем. А Люченцо, женившись, перестанет считать Бьянку равным партнером (по любви и по жизни) ну о-очень скоро. Живут они здесь так.
Таково было мнение Смотрителя, он, заметим, никому его не навязывал.
А вот мнение графа Монферье, высказанное вслух, должно было немало удивить слушателей. По крайней мере - Уилла. Экое странное, чтоб не сказать крепче, вольнодумство!
Но ведь не удивило. Услышали и приняли к сведению.
Елизавета сказала, как итог подвела:
- Я подумаю.
А Уилл опять промолчал. Смотрел влюбленно на Елизавету. Похоже было, что она, сама того не осознавая, уже толково и не без успеха пользовалась формулой Смотрителя.
За ужином "прокололся", как ни странно, самый старший и, по заслугам, самый умный - Бэкон. Проиграл digestive. A все остальные честно стерпели.
Говорили о чем угодно, только не о прочитанных трех актах "Укрощения" и не об Игре. Все больше о французской cuisine, тем более что повод имелся. Смотритель после дневного расставания с Елизаветой и Уиллом полностью вжился в образ графа Монферье, спустился в кухню и непрерывно руководил действиями Кэтрин и еще одной кухарки, призванной в помощь. Поэтому ужин получился не по-английски изысканным.
Впрочем, говорили и о многом другом. О возможном ожидании ребенка в семье Эссекса: его жена Франсис, кажется, беременна…
(кстати, королева была весьма недовольна женитьбой свое-то любимца на юной вдове поэта Филиппа Сидни. Но Эссекс по жизни не раз оказывался способен на сильные поступки)…
о новых стихах графини Мэри Сидни-Пембрук, родной тетки падчерицы Эссекса Елизаветы…
(Смотритель, услышав имя падчерицы, насторожился, но оказалось, что той едва исполнилось восемь лет)…
о своенравной Бриджет, родной сестре Рэтленда, которая не так давно отвергла предложение руки и, не исключено, сердца, поступившее от Саутгемптона…
О свет! Ты - пестрый воздушный шарик, несомый сплетнями, которые много легче воздуха… Откуда цитата? Ниоткуда.
А несчастный Бэкон то и дело влезал со своими невнятными (от восторга, что ли?) воплями типа: "Знаете, я прочел…" или "А вот как вы считаете, во втором акте…". Но все вопли быстро завершались многоточиями, потому что друзья безжалостно обрывали Фрэнсиса одинаково коротким и хором выкрикиваемым словом: digestive! На время - действовало. Но - на время.
Впрочем, когда перешли к коньяку…
(по мнению Смотрителя, коньяк конца шестнадцатого века, мягко говоря, оставлял желать лучшего и трудно было его сравнивать с элитными его сортами из века двадцать третьего)…
граф Монферье не стал настаивать на исполнении договорных обязательств, предложил простить Бэкона и щедро налил ему в стеклянный бокал обещанного напитка.
Но милая PR-акция, придуманная Смотрителем, принесла ожидаемые результаты: англичан как прорвало. Смотритель легко понимал и принимал этот "прорыв": даже три акта шекспировской пьесы были литературой. Большой, глубокой, удивительно персонифицированной - это время докажет, разберет, разложит по полочкам. А пока для образованных, много знающих, много читающих и даже пописывающих на досуге самостоятельно (Бэкон - особая статья, он - профи) людей низкий жанр пьесы вдруг (вдруг!) стал вровень с прекрасными образцами прозы. И если эти прекрасные образцы имели, так сказать, имя на титуле, за которым (за каждым) был живой человек, часто - с ореолом величия…
(писатели зарабатывали неважно, это - да, но слава многим доставалась с лихвой, правда, частенько, - посмертная)…
а тут всего лишь - имярек, некий Потрясающий Копьем, но уже несомненно - Большой Бард…
(пока не Великий, Великий - это впереди)…
и этот вывод был дополнительно спровоцирован Смотрителем, как бы ненароком вложившим в списки пьесы листки с сонетом номер пятьдесят восемь.
Поэтому, отговорившись вдосталь (сказано же: как прорвало) по поводу трех актов, перешли к стихам.
- И это тоже Шекспир? - ехидно спросил Бэкон, копивший, похоже, свой вопрос с начала ужина.
- Разумеется, - подтвердил Смотритель. - А что, есть сомнения?
- Они и не исчезали. Мы все достаточно хорошо знаем Уилла, а Генри даже приятельствует с ним, поэтому простите нам наши колебания.
- Это же Игра, Фрэнсис, - сказал Саутгемптон.
Прозвучало как утверждение. То есть термин принят, а идея если и не одобрена до конца, то, похоже, близка к этому.
- Ну и что с того? - обозлился Бэкон, круто налегавший на digestive. - Как можно играть во что-либо, не видя… да какой - не видя!., даже не представляя себе партнера?
Смотритель был сух и неуступчив:
- Вы же только что сказали, что хорошо знаете Уилла.
- Это не Уилл, не Уилл, не Уилл! - заорал Бэкон.
- Прекратите истерику, Фрэнсис, - устало, как будто не ужинал, а камни таскал, произнес Эссекс, молчавший доселе. - Генри прав: это - Игра. И партнером в ней может быть хоть… - Поискал глазами что-то, нашел: - Хоть вон тот шкаф с посудой, если этот шкаф играет на нашей стороне, а не против нас. А Уилл лучше шкафа, согласитесь.
Тоже все время молчавший Рэтленд засмеялся.
- Это уж несомненно, - сказал он. - Хотя шкаф молчалив и стоит дороже. Но в наших силах поднять цену Уилла до такой степени, чтобы все в мире бербеджи стояли в очереди за его продукцией.
И хоть слово "продукция" было не слишком достойным для определения литературных произведений, Бэкон все же сопротивлялся. Но уже на издыхании:
- Ну может, кто-то другой…
- Кто? - поинтересовался Смотритель.
- Ну не знаю… Ну вот Роджер мог бы…
- Роджер не мог бы, - быстро возразил Рэтленд. - Неужели вы не понимаете, Фрэнсис, что Потрясающим Копьем может быть лишь тот, кто не оставит после себя ни строчки, чтобы потомки могли сравнить и вот уж тут точно не поверить. А я пишу… если это можно назвать так… пишу кое-что кое-как. И наверно, не остановлюсь, мне нравится процесс. И это, как ни грустно, жутко далеко от того, что нам дал прочесть Франсуа… А что оставит потомкам Уилл? Расписки, счета, может быть - какие-то личные записки… кому-то… И - пьесы.
- Да не он это оставит! - с отчаянием бросил Бэкон, и было понятно, что отчаяние его - инерционное, что он если и не сдался окончательно, то близок к капитуляции.
- Фрэнсис, это Игра. Это всего лишь Игра, - мягко, как больному, сказал Рэтленд, повторяя и Эссекса, и Саутгемптона. - Чего вы опасаетесь? Проиграть? Здесь не будет проигравших. Если ничего не получится… думаю, это станет ясно довольно скоро… тогда мы все просто прекратим играть. В конце концов, что подразумевать под словом "Игра"? Только ли карты, где выигрыш мгновенен?.. А охота, например? Типичная игра для мужчин. Но разве не случалась так, что охотники возвращались домой без добычи? И что, повеситься после этого? Сказать себе: на охоту больше - ни ногой?.. Или любовная игра… Фрэнсис, разве вы всегда были успешны в ней? Наверняка нет. Но ведь не пошли в монастырь после первой неудачи… Короче, мы ничем не рискуем. А выигрыш… Франсуа говорил. О далеком будущем, о благодарных потомках, о бессмертии наших имен в Истории… Честно говоря, мне плевать и на первое, и на второе, и на третье. Мне просто интересно одурачить Англию. Не на сто лет вперед, а сегодня. Пока я живу и могу дурачить. То, что мы прочли, - абсолютный переворот в театральном ремесле. Если Франсуа гарантирует нам, что такие пьесы… Шекспир, не Шекспир, какая, к черту, нам с вами разница!., будут рождаться регулярно, то я готов играть. По любым правилам.
- Это шулерство, Роджер. - Бэкон сменил направление атаки, понимая, что остался в оппозиции один.
- Да не карты это, не карты! - Рэтленд, всегда мягкий и всегда не по-мужски нежный, начинал раздражаться непробиваемостью старшего товарища. Хотя и раздражался он как-то по-женски: сварливо. - Разве вы не врете своим дамам, Фрэнсис? Врете - с первого слова! Врете про свои неземные чувства, про разбитое сердце, про бессонные ночи. Таковы правила вашей игры. И вы их рьяно соблюдаете, иначе б не считались записным сердцеедом… А чем ваши любовные лживые игры отличаются от нашей? Именно и только уровнем вранья. Вы - лжец в сути, мы будем - лишь в форме. Вы говорите о любви, которой нет и в помине. Мы станем трубить о Потрясающем Копьем, чей гений, в отличие от вашей любви, - материален: он - слово написанное. А то, что мы не можем предъявить миру Гения лично, так в этом и заключается Большая Игра… - Добавил уже спокойно: - Если Франсуа нас не подведет.
Смотритель слушал, не вмешивался в разговор. Он свое дело сделал. Вернее, не он…
(его дело - впереди)…
а граф Монферье. Граф заинтриговал, завлек, заморочил головы (что еще "за"?), а реальный, безупречный и отнюдь не таинственный текст добил колеблющихся.
Охота, говорите? Так вот вам оружие, которое бьет без промаха!..
Любовь, говорите? Так вот вам слова, которым поверит любая, даже самая каменная дама!..
Большая Игра, говорите? Вот пьеса…
- Да, кстати, о "не подведет", - Смотритель счел момент подходящим, чтобы выбросить на стол новый козырь, - сонет, полагаю, вам тоже не показался дурным?
- Превосходные стихи! - воскликнул Рэтленд.
- Тогда прочтите вот это…
И он выложил на стол лист, исписанный наиужаснейшим почерком Шекспира, лист, который он обнаружил на полу у входа в свой кабинет сегодня днем, когда Елизавета и Уилл ушли.
- Что за почерк? - брезгливо спросил Эссекс, первым ухвативший лист.
- Покажите его Генри, - сказал Смотритель. - Генри должен узнать.
Саутгемптон взглянул и не очень уверенно спросил - сам себя:
- Уилл? - Подумал секунду над ответом. - Похоже, что он. Расписки, которые он мне оставлял, написаны так же безобразно. Я не знаю другого человека, который так же беззаботно относится к искусству письма.
- Зато у него иное отношение к смыслу и форме написанного, - пояснил Смотритель. - А что до почерка, то Роджер прав: нельзя оставить в целости ничего из начертанного нашим страдфордским другом собственноручно. Как и то, что я дал вам. Слава богу, существуют профессиональные переписчики… Впрочем, прочтите-ка нам вслух, Генри, раз вам по силам понимать эти каракули.
Саутгемптон забрал у Эссекса листок и начал - медленно, буквально вгрызаясь в буквы, из которых получались слова, и слова эти, складываясь в строки, звучали так ясно и звонко, что буквы перестали казаться Саутгемптону корявыми и нечитаемыми, текст потек плавно.
- Как я могу усталость превозмочь… когда лишен я благости покоя?.. Тревоги дня не облегчает ночь… а ночь, как день, томит меня тоскою… - Вот с этого места Саутгемптон врубился наконец в текст сонета, и чтение пошло легко. - И день и ночь - враги между собой… как будто подают друг другу руки… Тружусь я днем, отвергнутый судьбой… а по ночам не сплю, грустя в разлуке… Чтобы к себе расположить рассвет… я сравнивал с тобою день погожий… и смуглой ночи посылал привет… сказав, что звезды на тебя похожи… Но все трудней мой следующий день… и все темней грядущей ночи тень…
Сонет номер двадцать восемь, машинально отметил Смотритель. Впрочем, он повторился, потому что уже не раз и не два прочел стихи, подложенные ему Уиллом (почему тайно?), восхитился не столько поэтичностью текста…
(это уже аксиома, и через восхищение поэзией Шекспира каждый когда-то проходит впервые)…
сколько его стопроцентным соответствием канону, подивился непонятной последовательности создания Уиллом сонетов, которая как раз канону не отвечала. И приберег в сумке, как аргумент для сотрапезников. И ведь понадобился аргумент!
- Это действительно Шекспир? - тихо спросил Саутгемптон.
- Написано им? - спросил в ответ Смотритель.
- Я не настолько хорошо знаю его руку… да и писать он не любит… А кто тогда?
- Я готов подтвердить: это - Шекспир, слово дворянина.
- Я что-то плохо соображаю… - Саутгемптон и впрямь выглядел странновато. - Случаются, конечно, чудеса, но сам я сталкиваюсь с чудом впервые… Может, он где-то прочел сонет и запомнил?
- Может быть, - легко согласился Смотритель, - но где?
Вы слышали о ком-то, кто способен писать такие сонеты?
- Нет, - ответили Саутгемптон и Рэтленд.
Хором получилось. Бэкон и Эссекс промолчали.
- И я не слышал, - сказал Смотритель. - Значит, давайте считать, что это сочинил Уилл… Игра, господа, Большая Игра - она предполагает любые ходы, даже самые невероятные… - Усилил сказанное: - Невероятные и для зрителей, и даже для авторов, создателей Игры. То есть для нас, господа.
- Хорошо, - сказал Эссекс. Было очевидно, что он принял решение и оно - окончательное. - Мы играем, Франсуа. Вы умеете убеждать - это раз, но два - сильнее: пьеса и сонеты убедительны безоговорочно. Посему - вопрос. Вы, как идеолог и инициатор Игры, гарантируете ее продолжительность? То есть будут ли еще пьесы, еще сонеты? Такая Игра - дело, как вы сами сказали, длинное.
Вопрос был уместен.
- Какие гарантии, господа? - удивился тем не менее Смотритель. Или сделал вид, что удивился. - Только мое слово. Вам мало его?
- Достаточно! - воскликнул Рэтленд.
- Маловато вообще-то, - ответил, сам своего ответа стесняясь, Саутгемптон.
Бэкон и Эссекс опять промолчали.
У Смотрителя возникла мысль. Нежеланная, но, как он понимал, своевременная и необходимая для дела.
- Хорошо, - он постарался, чтобы обида в голосе лилась через край, - я предоставлю вам гарантии.
- Когда? - А вот это уже Эссекс произнес.
- Днями. - К обиде добавилось легкое высокомерие: мол, если вы рискнули не поверить слову французского графа и он стерпел, то не извольте торопить его. Сказал: предоставит, значит - предоставит. А когда - его право знать. - Днями, - Повторил он и все же смилостивился: - Быть может, через три дня. Или через четыре. Как получится. - И как бы опять не сдержал обиды: - Этому моему слову вы, надеюсь, верите?
- Не обижайтесь, Франсуа, - примирительно сказал Саутгемптон. - Поймите нас. Мы охотно соглашаемся участвовать в Большой Игре, но если есть хоть малейшая возможность воочию увидеть… или хотя бы понять… кто в силах создавать такое… а вы постоянно намекаете на то, что есть некто, являющийся автором… да он не может не быть, не из воздуха же вы тексты достаете! - Засмеялся. - Что-то я запутался в словах. Ну не Шекспир я, извините… Короче, если есть возможность, дураками мы были бы, не воспользовавшись ею. Конечно, мы вам верим, Франсуа, и будем ждать, сколько надо.
- Но есть вопросы, - подал голос деловой Бэкон. - Уточняющие, уточняющие, - поспешил на всякий случай успокоить графа Монферье. - Первый. Как мы объясняем совпадение написания фамилии Уилла и псевдонима "Потрясающий Копьем"? Второй. Кого мы станем привлекать к участию в игре и какова будет степень посвященности вновь привлекаемых? Третий. Как нам себя вести с Уиллом? Мы же все хорошо с ним знакомы, очень не хочется держать его за дурачка. Тем более что он умен. Четвертый. В чем вы видите наши действия? Я не имею в виду светский треп на балах и раутах, а действия по внедрению имени Потрясающего в Историю. Согласитесь, потомки, о которых вы так печетесь, должны знать, что современники высоко ценили его творчество…
- Все? - спросил Смотритель.
- Пока все, - ответил Бэкон. Подчеркнул: - Пока.