– Ты предлагаешь организовать торговлю без посредников?
– То не велика премудрость, ваш-бродь! Однако ж иноземцы наши зело ленивы. Оне и на ясак-то едва набирают. Тут тока ежели им товаров вперед раздать – под расписки, конечно. Тогда, глядишь, чо и наловят сверх ясаку.
– Но они не умеют читать, – резонно заметил капитан.
– Се не беда! – рассмеялся служилый. – Оне зело памятливые. Скока чо должен, враз упомнят! Тока давать надо щас, а получать с них как зима к концу будет иль по весне.
– Это риск, – покачал головой Беринг.
– Конешно. Однако ж здеся все так живут: копейку утратишь, да на рупь получишь. Худо тока, что вам след лето ехать отсель надобно. Потому, мыслю я, товар по дешевке давать следует. Пущай все сказывают, будто испидиция ваша уедет скоро и товар вздорожает.
– Твое предложение кажется мне интересным… – задумчиво проговорил капитан.
– Ишшо кой-чо скажу, коль позволите, ваш-бродь.
– Говори!
– Народу-та в испидиции много. Глядишь, кто иной пушнины приобресть пожелает… – замялся Митька. – Однако ж, мнится мне, коль оне сами торговать примутся, не случилось бы вам ущербу.
– Это не твоя забота, Митрий, – понимающе улыбнулся Беринг.
– Вот и ладненько! – обрадовался служилый. – Мы ж люди простые, коммерциям не обученные. Ежели в какой иноземный острожек сходить али сплавать, ежели с камчадалами потолковать – я завсегда пожалуйста! Мне ж дай волю, я бы всех ясачных до снега обошел, по всем трем острогам!
– Сколько у нас времени для этого предприятия? – спросил капитан, явно что-то прикидывая в уме.
– Дык сами судите, ваше благородие: как реки становиться начнут, хода уж не будет. По воде не пройдешь, а снега доброго нет. Оно, конешно, год на год не приходится. Всяко бывает. Или уж ждать до зимы настоящей.
– У тебя есть какой-то план?
– Ежели прям щас, ваше благородие? – уточнил Митька. – Щас я бы двинул с оказией в Верхний острог и на Еловку заглянул бы. А с Верхнего посуху на Быструю и в Большерецкий острог. По дороге чо-нито камчадалам раздать. А с Большерецкого можно на Хайрюзовую сходить. Да и на Авачу надо б… На Лопатку к курильским мужикам заглянуть бы…
– Разве ты справишься один? – удивленно вскинул бровь Беринг.
– Дык, ваше благородие, самому-то мне, считай, ничо не надо, лишь бы вам приятность доставить! – искренне заверил Митька собеседника. – Для такого дела людишек надежных сыскать нетрудно.
– Честных? – с сомнением в голосе спросил капитан.
– О чем вы, ваше благородие?! – рассмеялся Митька. – Это ж Камчатка, а не Петербурх! Честных здесь отродясь не бывало! Однако ж иного человечка покрутить можно крепко. Так покрутить, чтоб аки пес лямку тянул и не гавкал.
С такой практикой капитан был знаком, а потому кивнул и спросил:
– Если обратить внимание на основные места поселения камчадалов, сколько понадобится этих… э-э-э… покрученников?
– Н-ну, ваш-бродь… – чуть призадумался Митька. – Человек с десяток, для верности.
– Ты сможешь указать этих людей?
– А то! Что б я тогда языком молол?! – изобразил легкую обиду служилый. – Тока надо, чтоб те людишки не со мной рядились. Я-то человек мелкий, страху ко мне мало…
– Не прибедняйся, казак Митрий, – усмехнулся Беринг. – Мне многое о тебе известно. Однако твои мысли мне кажутся правильными, их надо обдумать.
– Во-во, ваш-бродь, прикиньте на досуге, как оно сподручней станет. Можно и так уговориться: как будет к вам какой служилый проситься – от Митьки, дескать, – так сразу и разумейте, что покрученный он, с ним рядиться можно.
– Только не ко мне! – поморщился капитан. – От моего имени будет сговариваться… Ну, скажем, Никифор!
– Годится, ваше благородие, – расплылся в улыбке Митька.
Главным торговым представителем могучей экспедиции был назначен "младший" денщик Беринга – робкий солдатик, ответственный за чистоту белья и ночной посуды хозяина.
– Тока вы, ваш-бродь, про указы старые не запамятуйте, – напомнил Митька на прощанье. – А то ить отловят меня где-нито и в казенку посадят. Пока выберусь, коли выберусь, много воды утечет!
– Что ж, наверное, это будет полезным, – кивнул капитан. – Сейчас напишу требование здешнему управителю – сам и отнесешь. Как его?..
– Гаврила Чудинов, ваш-бродь. Его заказчиком Тарабукин поставил.
* * *
Новый нижнекамчатский заказчик с удовольствием послал бы и Митьку, и Беринга куда подальше. Однако высокого начальства он побаивался и перед официальными бумагами терялся. Митька же, ощутив себя представителем власти, передал послание и нагло от себя добавил, что ответ надобно дать вскорости. После чего смягчился и предложил свои услуги в качестве писаря – то, что заказчик не силен в грамоте, он понял еще при разгрузке бота.
Меньше чем через час был составлен вежливый, но категорический отказ: "…поелику людей, грамоте способных, для архива разборки в остроге не имеетца. Служилых два, Иван да Василий, при канцелярии обретающихся, грамоте не сильно горазды и в бумагах старых разумения не имеют. Потому угодно ль вашему благородию своего человека к архивному хранению приставить, иначе сыскать там ничо не можно…" Грамотей в составе экспедиции, конечно, нашелся…
До открытия морского сообщения с Охотском Нижнекамчатский острог считался чуть ли не столицей полуострова. Главные правители обычно здесь и обитали, сюда стекалась значительная часть официальной документации. Однако хранилище бумаг, определяющих строй жизни на этой окраине империи, более точно можно было бы назвать "гноилищем". В том смысле, что выбрасывать что-либо никто не решался, но и заботиться о сохранности было некому, поскольку начальство всегда было временным и больше трех лет своего места не занимало. Соответственно, менялись писари и подьячие. Ныне документация хранилась в неотапливаемой пристройке к ясачной избе. Бумаги или распрямленные куски бересты, писанные в "пустые годы за нехваткою", лежали на почерневших полках пачками или россыпью. Сверху на них капала вода, а в сухих местах вили гнезда мыши. Большинство листов взять в руки было нельзя – они расползались под пальцами. Те, которые распадались не полностью, никакой информации не содержали, поскольку чернила давно расплылись и выцвели.
Уже покидая несолоно хлебавши местный архив, Митька усмотрел в темном углу довольно толстую пачку бумаг, придавленную сверху чем-то тяжелым. Место казалось сухим, и можно было надеяться, что внутри пачки некоторое количество листов сохранилось в приличном состоянии. Так и получилось. Стопке Митька попытался придать прежний вид, а добычу пожелал вынести на свет Божий. Ему разрешили…
Десяток извлеченных листов ничего полезного не содержал – судя по немногим сохранившимся строчкам, это были доносы, жалобы или отчеты. А вот один лист Митьку обрадовал – это была гербовая бумага хорошего качества, и текст почти весь сохранился. Прочитав, что сумел, Митька решил переписать для себя, а сам документ вернуть хозяевам.
Это была инструкция восьмилетней давности тогдашнему камчатскому приказчику сыну боярскому С. Бобровскому. Данному управителю предписывалось собрать у ясачных жалобы на прежних приказчиков и провести розыск виновных в злоупотреблениях. Виновных по малости наказать на месте, а с тяжкими винами отправить в Якутск и далее. Следовало оградить камчадалов от русских обид, улучшить содержание аманатов и, самое главное, изменить порядок сбора ясака. Отныне ясак иноземцы должны были сами привозить в остроги, а казакам вообще запрещалось появляться в их поселениях. Запрещалась всякая торговля с иноземцами до ясачного сбора, запрещалось всякое вмешательство во внутренние дела иноземцев, которые должны были управляться собственными старшинами. Кроме того, Бобровский должен был распустить по домам казачьих холопов из числа женщин и детей, попавших в холопство за долги, а тех, кто их похолопил, бить батогами. Предписывалось также запретить картежные игры.
Приказчик Бобровский правил Камчаткой уже на Митькиной памяти, однако никаких великих дел вроде роспуска холопов в те времена не творилось. Может быть, инструкция запоздала на год-два и попала на Камчатку, когда приказчик уже сменился? Не менее вероятным было и то, что данный документ просто потерялся, недаром же он обнаружился не в Большерецке, где была резиденция того приказчика, а в Нижнекамчатске.
У Митьки аж дух захватило, когда он представил, как можно использовать эту бумагу. По ней получалось, что все прошлые и нынешние управители виновны по уши, любого можно прямо сейчас сажать в казенку и начинать следствие. "Ну, сажать-то не обязательно, но пугнуть можно!" Идея была хороша, но Митька решил пойти с этой бумагой не к Берингу, а для начала навестить местного ветерана и старожила деда Екимыча.
Дед жил на заимке – в двух часах хода от Нижнекамчатска. В молодые годы служил он у местных управителей писарем и даже дослужился до подьячего. Такая карьера не пошла ему на пользу, поскольку служилый возгордился и принялся пить. За это пристрастие он неоднократно был бит батогами, но не слишком сильно, поскольку голову имел светлую, а память – цепкую. Говорили, что в последние годы он один и тянул на себе всю острожную канцелярию. В конце концов случилось несчастье – будучи в изрядном подпитии, Екимыч отправился по каким-то делам в Верхний острог. Дело было весной, а пьяному, как известно, черт не брат и море по колено. В общем, на снегу, на весеннем солнце он сжег себе глаза. Совсем, правда, не ослеп, но к службе сделался негоден. Тогда он дал своим многочисленным холопам волю, а с теми, кто пожелал остаться, поселился на отшибе – возле удобного для рыбалки места. Постепенно вокруг его избы образовался целый острожек, и не понять уже было, кто тут холоп, кто сын или дочь хозяина.
Митька выменял у Савелия краюху вчерашнего хлеба, закупил в кабаке штоф казенной водки и отправился в гости. По пути он тщательно вспоминал свои былые дела и прикидывал, не нанес ли он местному старожилу какой-либо обиды. Получалось, что вроде как не нанес, так что гневаться на него деду не за что.
В острожке он застал переполох: многочисленное женское население, визжа и пища, металось туда-сюда с какими-то тряпками в руках, одна девица что-то выхватила на ходу у другой, и завязалась ссора… Митька бывал здесь еще подростком, так что хозяйскую избу опознал и постучался в дверь. Похоже, хозяину было уже известно, что визитер относительно молод и, скорее всего, начальником не является.
– Заходь, бисов сын, ибит твою расперетак!
– Мир дому вашему! – перекрестившись на икону, проговорил Митька. – Здрав будь, дядя Екимыч! Чтоб тебе елось, пилось да баб хотелось! Ну, и моглось, конечно.
– Да мне от них, проклятущих, и так житья нету! О душе уж думать пора! – ответил явно польщенный хозяин. – Кто таков будешь? Кажись, знакомый?
– Да Митька я – Ивана Малахова сын.
– Ваньки?! Грю ж, бисов сын, племя неуемное! Сам-то в отца обличьем? Не разгляжу чтой-та!
– Дык и мне не видать, дядь Екимыч! – рассмеялся Митька. – Зеркал в хозяйстве не имею, а люди сказывают, будто схож.
– A-а, то-то девки ополоумели! – удовлетворенно кивнул хозяин.
– А чо оне? – удивился служилый.
– Как чо?! – усмехнулся Екимыч. – Наряжаться кинулись! Такой кирсавец заявился, а оне все в домашнем.
– У тя тут невест, что ль, много? – догадался наконец Митька.
– Ты чо, породу ихнюю не знаешь?! Невесты – не невесты, а щас в русское пооденутся и начнут вкруг тебя хвостами крутить!
– Отобьюся! – самоуверенно заявил Митька. – Дело у меня к тебе, дядя Екимыч.
– Эт како ж тако дело? – прищурился на гостя хозяин.
– Да вот! – Митька водрузил на стол штоф, выложил хлеб.
– Добре… – Дед погладил бок бутылки, поднес к лицу и понюхал кусок хлеба. – Доброе дело! Вон там гдей-то чарки должны быть – тащи на стол.
Митька собрался выполнить команду, но в комнату без стука ворвалась миловидная низкорослая камчадальская девица в русском сарафане и криво надетом кокошнике. Щеки ее были ярко нарумянены, а по спине извивалась довольно толстая черная коса, украшенная зеленой лентой. Девица заметалась в разные стороны, сразу заполнив собой все свободное пространство:
– Да что ж вы, Федот Екимыч?! Да как же?! Сейчас на стол накрою, то л куши принесу! Рыбки кислой достать ли? Брусницы моченой, черемши…
– Уди отсюда, дура! Уди, кому говорят?! – Этот громкий шепот по-камчадальски принадлежал другой красавице, явно постарше.
Она тоже была ярко нарумянена и разодета во все "русское" или, по крайней мере, "европейское", поскольку пошито не из шкур, а из разноцветных тканей. В руках она держала здоровенное плоское блюдо, на котором вместо хлеба-соли были разложены кучки ягод и куски рыбы. Со всем этим она, призывно виляя бедрами, направилась к столу, собираясь водрузить на него свою ношу. За ее спиной в дверном проеме показались еще два личика с красными пятнами на щеках и густо намазанными сажей бровями.
– Цыц! – стукнул рукой по столу Екимыч. – Как тебя?.. Митрей, гони их в шею! Ить житья теперь не дадут!
Дважды просить себя Митька не заставил: отобрал у тетки блюдо, ущипнул за грудь (ай!) и выпихнул ее в дверь, девицу он ласково ухватил за косу, похлопал по заду (хи-хи!) и отправил туда же, после чего закрыл дверь на щеколду.
– Так-то лучше, – констатировал хозяин. – Чо стоишь-та? Чай, не на правеже! Садись да наливай – мне-то не с руки.
Выпили, крякнули, пожевали черемши.
– А табачку нет?
– Есть малость, шар тока…
Набили трубки, задымили.
– Ну, сказывай, почто баб моих сбаламутил, – потребовал наконец хозяин.
– Тут тако дело, дядь Екимыч… – начал Митька. – В опчем, по указанью капитана Беринга смотрел я архив тутошний канцелярский. Ничо в ем нет, гниль одна. Однако ж изыскал я бумагу старую – указ какой-то. Мыслю, коли бумагу сию начальству предъявить, так православному люду здеся вовсе жизни не будет. Списал я с нее – может, ты чо присоветуешь.
– Принес ли? Коли принес, так зачти – я-то, сам знаешь…
Митька извлек скатанный в трубочку, обернутый куском кожи листок и огласил текст. С сему он прибавил описание того, что в оригинале было изображено сверху и снизу.
– Э-э, милай! – пренебрежительно махнул рукой слегка уже окосевший дед. – Экое диво дивное раскопал! Налей-ка лучше нам еще по малости – так-то лучше будет.
Собеседники приняли по приличной дозе казенного травяного самогона, символически закусили, и старый писарь продолжил:
– Сию бумагу я, кажись, помню. Не указ это и не приказ, а инструкций али повеленье приказчику Бобровскому, коего давно уж след простыл. К остатним прочим это силы не имеет. Мнится мне, в кой раз в столицах государевых прознали, что служилые по Сибири и Камчатке воруют крепко да иноземцев ясачных изводят всячески, отчего казне убыток. Ну, видать, отписали губернатору в Тобольск, чтоб, значит, прекратил безобразий ентот. А губернатор, ясен хрен, отписал всем воеводам да приказчикам. Будто оне о сем не ведают – гы-гы-гы!
– Растолкуй мне, темному, дядя Екимыч! – попросил Митька. – Ты ж, сказывают, не токмо в Якутске, в самом Тобольске бывал!
– А то, паря! – не без гордости ответил бывший писарь. – Слухай суды…
Из пояснений старого крючкотвора следовало, что во времена его молодости – лет тридцать назад – высокое столичное начальство всерьез озаботилось сибирскими делами. По воеводствам были разосланы проверяющие люди, кроме того, было издано множество указов о том, как, с кого и сколько ясаку надо брать. "Кампанья" эта кое-кого сна лишила, кое-кого привела в казенку, под батоги или на дыбу. Пострадал, конечно, в основном мелкий служилый народец. А в итоге все осталось по-прежнему. Нет в Митькином документе решительно ничего нового, это просто требование исполнять свои обязанности и прежние указы.
– В опчем, парень, истина тута нехитрая – не тронь дерьмо, оно и не воняет, – закончил свой рассказ Екимыч. – По законам быть – волком выть. Коли нам с иноземцами по указам обращаться, как жить тада? Коли с нас требовать, так и нам давать надобно! Служат люди, дело государево творят, а жалованье где? Да и како то жалованье?! Коли тебе в год четыре рубля положено, а одежка зимняя тута двадцать рублев стоит, много ль ты наслужишь? Да чо те говорить-та, сам знаешь!
– Знаю, конечно, дядь Екимыч, – кивнул Митька. – Спасибо за науку!
– Ну, тады наливай!
Из Екимычевой заимки уходил Митька не торопясь – спешить ему было некуда. Он не ошибся в своих ожиданиях – пока до реки дошел, три раза его зазвали в кусты, и совершенно даром! В третий раз, правда, трудновато ему пришлось – камчадалки ведь ненасытные, каждая не один раз хочет. Однако за время морского плаванья мужских сил у Митьки накопилось немерено, и в грязь он лицом не ударил. Когда ж хмельная очумелость в мозгах слегка рассеялась, Митька подумал, что затеял он все это не зря – пригодится!