Страна Гонгури. Полная, с добавлениями - Влад Савин 2 стр.


- Всем сейчас трудно - завершил речь Итин - но надо делиться. Чтобы все по справедливости было - и горе, и радость чтобы были одни на всех. Не для себя прошу хлеб - для народа трудового. Для тех, кто на фронте за вас бьется, чтобы прежние порядки не вернулись - и для тех, кто оружие делает, по четырнадцать часов в холодных цехах, фунт хлеба лишь в паек получая, а иждивенцы - по полфунта, и то, если хватает муки в пекарнях. Было зимой: клепальщик один, с бронемашинного, на час домой отпущенный, нашел жену свою с двумя детишками три дня уже не евших ничего - свой паек хотел отдать, так жена не взяла, и детям не позволила, чтобы у мужа силы были на революцию работать, чтобы белопогонники проклятые не вернулись. Так и ушел клепальщик с хлебом в кармане, через неделю лишь сумел снова домой - а семью его уже схоронили! И не у него одного - у многих так было: по весне крапиву и лебеду ели, вместо хлеба, но знали, что лучше умереть, чем позволить господам проклятым вернуться и снова на шею нам сесть!

Крестьяне слушали молча. Топорщилась солома на крышах изб. Крестьяне молчали - словно надеясь, что если они не согласятся, то отряд уйдет, оставив их в покое.

- Что молчите, сволочь! - не выдержал матрос - время сейчас такое, что кто не с нами, тот за врага: никому нельзя в стороне! Добром не хотите сдать излишек положенный - так будет по-нашему: сами все возьмем, что найдем! За мной, ребята!

Все было, как в других деревнях. Бойцы осматривали дома, сараи, погреба; зная, где обычно делались тайники, они находили мешки с зерном и мукой, картошкой и репой, несли на свет крынки с молоком, маслом и сметаной, яйца и кур, даже копченые окорока и колбасы. Крестьяне смотрели молча и угрюмо, но никто не смел сопротивляться хорошо вооруженному отряду. Одни лишь дворовые псы пытались вступиться за хозяйское добро - их откидывали в сторону прикладами и сапогами. А самых злобных - пристреливали, или докалывали штыками. По всей деревне слышались одиночные выстрелы и собачий вой.

- Ты прости, комиссар, что я вперед тебя - сказал матрос - я в прошлом еще году за хлебом ходил, и знаю: пока мы им речь, кто-то тишком да тайком по домам, успеть что спрятать получше. Скорее надо, а лучше сразу, с налета - и по амбарам, чтобы опомниться не успели. А кто несогласный - выходи! Сразу того в расход и спишем, как элемент безусловно враждебный!

И матрос удобнее перехватил винтовку.

- Может, так и легче - согласился товарищ Итин - да только не один хлеб нам здесь нужен. Если мы не просто власть, а еще и народная - надо, чтобы мужики эти хлеб давали не силе, а правде нашей подчиняясь. Чтобы - душой всей за нас встали. Силой любой может - и правый, и враг. А правда на свете одна - наша.

Дело было почти закончено; оставалось лишь мобилизовать достаточное число подвод с возчиками и лошадьми, чтобы под охраной доставить собранное на ближнюю станцию железной дороги. Однако уже было время думать о ночлеге. Собранные продукты были тщательно сосчитаны, переписаны и заперты в крепкий амбар, выставлены часовые, которым товарищ Итин сказал:

- За провиант - головой отвечаете. Чтобы ни крошки не пропало. Я захочу если себе что взять - стреляй в меня.

Отряд привычно располагался на постой - часть бойцов разместилась в домах побогаче, прочие же заняли стоящий на отшибе большой сарай с сеном, сложив там же отрядное имущество; рядом разожгли костер из разломанного на дрова ближнего забора и сели вокруг. Настало лучшее время в походе - свободное от устава, когда можно заняться личным: поговорить о чем хочется, и просто отдохнуть после маршем прошедшего дня; лишь водка не была дозволена, потому что сознательные бойцы революции - это не трактирная пьянь. Внизу журчала речка, за ней до горизонта уходила степь, с редкими кустами и невысокими холмами вдали. Позади, за домами деревни, огородами и лоскутами пашни, виднелся лес. Солнце стояло уже совсем низко; в небе зажглась первая вечерняя звезда.

- Места здесь красивые - сказал боец с перевязанной рукой - как война кончится, может быть приеду рыбки половить. С обрыва того, среди цветочков сидя. Скоро уже победа - и по домам. Первым делом, по улице героем пройдусь - звезда на фуражке горит, ремни скрипят, сапоги сверкают. Затем хозяйство поправлю, корову куплю, хату обновлю. Хороши конечно электрические фермы и трактора, как у Гонгури - но покамест и корова в хозяйстве очень полезна.

- О чем мечтаешь, деревня! - презрительно отозвался матрос - как война кончится, так будет вместо фронта трудфронт: строить, себя не жалея, и за планов выполнение биться, за тонны металла и угля, за урожай, за науку всякую передовую. Сказал Вождь: чтобы коммунизм победил, каждый должен способствовать, любым делом своим, словом и мыслью - каждую минуту. А ты - цветочки, корова, еще смородину у плетня вспомни! О своем мечтаешь, не об общем - значит, не в полную силу тянешь, и объективно, трудовому народу ты враг! А знаешь, что с врагом народа трудового делать положено?

- А ты не пугай, флотский! - сказал перевязанный, пытаясь свернуть цигарку - уж я в такую силу тянул, что врагу не пожелаешь, с мое пережить! За революцию я с самого первого дня, потому как происхождения самого бедняцкого: сперва батрачил, после солдатчина, раз-два в морду, как стоишь перед их благородием, скотина. А тут война - и шесть лет в окопах, где холодная вода по колено, а вшей с себя горстями собираешь - три года на фронте за народ трудовой, как до того еще три за отечество. На войне о завтрашнем вовсе не думаешь - там каждый день живым тебе, как подарок от бога, то ли будет, то ли нет, так что первый раз сегодня, помечтать право имею. А если сам ты такой сознательный, и за народ - так баб тех сегодня зачем прикладом?

- А нечего хлеб прятать! - зло бросил матрос - чтоб на базаре продать с прибылью, когда нам в паек одни сухари несвежие! Знаешь, что с клепальщиком тем стало - это ж я товарищу Итину про него рассказал? Через неделю, пришел он домой второй раз - жена с малыми в могиле, а в комнате пусто: все на рынок снесли, за еду. Умерли от голода - когда там мешочники поганые хлебом торговали, взял тогда клепальщик гранату - и на базаре том прямо в ряды! Патруль тут же - и в чрезвычайку его, ко мне. Законов мудреных я не знал, и судил по справедливости: наш провинился - на фронт, контра - сразу к стенке. А что тут судить - потому как сам так же бы сделал, отпустить хотел, и говорю - иди, но если еще раз, то на фронт тебя, без жалости. А он в ответ: сам желаю, чтобы на фронт, потому как жить мне теперь незачем! Уважил - а после пошел сам с хлопцами на тот базар, и всех, кого с хлебом поймали - в расход на месте! Гадье спекулянтское - всегда давил и давить их буду, как клопов! Ты не о них думай - о наших, кто сейчас без хлеба! Или забыл, как в городах весной - суп из крапивы ели?

- Зимой и крапивы не было! - сказал кто-то из бойцов - пайки лишь тем, кто в цехах, заставляли под надзором есть, чтобы семьям отдавать не смели - чтобы силы были у станка стоять! А иждивенцы - как могут! Приходила соседка к соседке, с дворовым комитетом: у тебя, Матрена, трое детей, и все живы еще, значит запасы какие-то втайне имеешь, показывай давай! На смену идешь - а навстречу тела мертвые на саночках везут. Не приведи господь - еще раз пережить такое!

- Нам все ж паек казенный положен - миролюбиво сказал перевязанный - хоть и сухари, а все еда. А этим как теперь быть, с их детьми малыми? Мир завтра будет, придешь ты домой - а там другой такой как ты постарался, и что тогда? В кого тогда - гранату? Если твою семью сейчас - тоже вот так?

- Верно! - сказал еще один боец - у меня вот тоже, жена с малыми в деревне. Земля у нас не пахотная, все леса, урожай чуть, самим едва хватает, а лишку и вовсе нет. А закон о хлебосборе - для всех один. И думаю вот - а вдруг, вернусь, а там - как здесь?

Все смотрели на матроса - а тот не знал, что сказать. Тогда заговорил сам товарищ Итин - и все обернулись к нему, в полной тишине. Потому как был товарищ Итин первым сподвижником самого Вождя - а значит и всей революции. И голос его был - как окончательный вердикт, спорить с которым могла лишь явная контра. А с контрой спорить не положено - ее следует уничтожать без всяких слов, как последнюю ядовитую гадину.

- Война идет - сказал он - как на войне, когда страшно в атаку подняться, под пули - а встаешь, чтобы победа была. Так и здесь - классовая война, она через каждого проходит, и никому нельзя в стороне. Отсидеться, о себе, семье своей заботясь - или хлеб свой долей в победу общую отдать? Не для себя забираем - ради дела великого и праведного. Потому что мы, Партия - авангард: лучше знаем, как всем распорядиться. Пусть даже против воли несознательных, кому свое дороже, это как - из окопа подняться страшно, и тебе взводный стволом в зубы. Убьют - так убьют. Голод - что делать! Потому ты, товарищ, думай - может, хлеб, семьей твоей сданный, хоть на шаг малый победу нашу приблизил. Ради счастья будущего - кто сам не доживет, так дети их счастливы будут. И потому, как трудно ни было - одна у нас всех дорога, скорее вперед. Зубы стиснув, кровь свою на камнях оставляя. Мы себя не жалеем - а прочие пусть хоть тыл нам обеспечат. Трудно им - а кому сейчас легко?

Все молчали. Лишь трещал костер, выбрасывая снопы искр. Кто-то рядом подбросил дров, стало светлее.

- Может, так оно и есть - наконец произнес перевязанный - у нас в батальоне конь был, Орлик. Просто чудо, а не конь. Геройский - однажды командира раненого спас: лег рядом, чтобы взобраться легче, и сам в тыл отвез. Умный - сразу соображал, откуда стреляют, где враг, где свои, и мины на дороге - как собака чуял. Год целый с нами был. Когда из окружения выходили, в лесах вяземских - других лошадей съели, на него рука не поднималась. Но день последний настал - кругом болота, чащоба непроходимая, и ни крошки нет. Мы уж терпели все, как могли - но сил нет, пришлось и его. Он сразу понял все - как человек плакал, кричал. Тошно всем было. А в ночь следующую - на прорыв пошли. Сначала молча, а как обнаружили нас, так не за свободу, за пролетариат, даже не "ура" обычное, а "за Орлика!" - и с такой злостью вперед, что в траншее вражьей никого живого не осталось! Так вот и вышло - победа наша, за жизнь невиноватого животного. Может, коммунизм оттого чуть ближе стал. Коммунизм - где все по правде будет, по справедливости.

- Скорее бы… - ответил другой боец - устали уж все. Увидеть хочется - ради чего. Какая она - жизнь, за которую боролись. На Июль-Корани, когда мы под огнем залегли, головы не поднять - подбегает к нам партийный, знамя в руке, и орет - вперед, в самый раз последний, и войне конец, по домам! Жить всем хочется, и дома шестой год уж не были - но еще больше увидеть охота, какой он, коммунизм, строй обещанный, самый справедливый. Встали мы дружно и пошли. А партийного того сразу убило.

- Партийных уважаем: за спины наши не прятались - сказал третий - помню, впереди всех шли, со знаменами алыми, в черных кожанках. Зная, что враг их - в первую очередь на прицел. Говорят, из полутысячи их двадцать только осталось. Зато всем им Вождь, как вернулись - самолично ордена краснознаменные вручил.

- Из нашего батальона тоже после семнадцать было живых! - мрачно ответил еще один боец - возле "трехсотой", сам видел, ров в котором танк бы уместился, и телами мертвыми доверху: так ребят и схоронили - не было сил уж разгребать. Измена, не иначе - говорят, в расход за это вывели кого-то из спецов штабных. И комдив наш - под руку горячую попал… А может - враги-изменники убили: ведь парень-то наш, рабочий, никакая не контра! Ну, разберутся - те, кому надо!

- А ну, отставить нытье! - рявкнул матрос - я вот тоже на Июль-Корани был, однако больше всего там другое помню! Как стоим мы после на самом гребне, среди окопов и блиндажей разбитых, солнце внизу на рельсах играет, и кажись, даже море вдали видать. И такая радость огромная, что победа наша - душа поет! А в память наших, кто там остался - после победы памятник поставим гранитный, в сто сажень высотой, чтобы за сотню верст было видно. Боец каменный со штыком склоненным - а на постаменте золотом имена всех, кто там погиб. И поезда мимо - гудок будут давать. Так Вождь сказал - значит, будет…

Июль-Корань брали весной - всего лишь пять месяцев назад. Гелий с восторгом слушал рассказы товарищей - как на неприступные высоты, залитые бетоном укрепрайонов, шли в атаку краснознаменные дивизии и полки - как на параде, в полный рост, с песнями, под музыку оркестров, через бешеный огонь врага, минные поля и колючую проволоку в десять рядов. Он жалел, что не был там, не успел - слушая о деле, которым через столетия будут гордиться свободные граждане Республики Труда:

- Пуль не замечали - как на параде шли. Раненые строй не покидали - пока могли шагать.

- Заранее приказ был - только вперед. Чтобы, если командиров всех убьют, все знали - вперед, и никак не иначе.

- Танки наши горели - а экипажи не выскакивали, стреляли. Чтобы - еще хоть один выстрел по врагу. И сами уже спастись не успевали - боезапас взрывался.

Штурм продолжался день, ночь, и еще день - пока враг не бежал. Отступил, разорвав фронт надвое - на востоке, все дальше откатываясь в степи, за Каменный Пояс, его воинство быстро превратилось в скопище разномастных банд, а на юге белопогонники бежали до самого Зурбагана. Это была победа, полная и окончательная; дальше врагу оставалось лишь то, что в ультиматумах именуется "бессмысленное сопротивление".

- А все ж на Шадре тяжелее было - заметил перевязанный, свернув наконец самокрутку - у Июль-Корани мы все-таки уже наступали, а там - неясно еще было, кто кого.

- Это кому ж неясно? - сразу подскочил матрос - ты что, сомневался, что коммунизм победит?

- Я на плацдарме был - сказал перевязанный - на том самом, за рекой. Такого пекла - за все шесть лет не видел: утром переправляют свежий полк нам в помощь, три тысячи штыков - к вечеру и на роту из него живых нет! "Градом" накроет - кто под залп попадет, ни тел не находят, ни самих окопов: лишь земля как сквозь сито сеяная, и в ней то подметки клочок, то осколок затвора! В дивизии Крючкова я был - в бою том самом, где он погиб..

- Помним Кузьму нашего - вставил кто-то - боевой был комдив! Просто воевал, и понятно - где враг? Вперед, и за мной! И в самом деле - в Шадре утоп, пораненый, как нам рассказывали?

- Не видел: врать не буду - ответил перевязанный - может, и в самом деле, утоп. Хотя говорили, сам слышал, что Кузьма наш все ж доплыл, но от ран уже на нашей стороне помер. А другие - что в бою его убило, еще до того. От всей дивизии после того боя едва батальон остался - а я даже не ранен был! Будто бог меня берег - и вот сегодня, в пустячном деле пулю поймал! Ничего - недолго уже до конца: как-нибудь доживу.

- Перекрестись - сказал второй боец - я, когда последний раз ранен был, выздоравливающим в команде при чрезвычайке состоял, до того как снова на фронт…

- В которой? - с интересом спросил матрос - давил я безжалостно контру, поскольку она, проклятая, сама подыхать не хотела, и даже временами наступала, искоренял я ее в двух ревтрибуналах, двух особых отделах и шести чрезвычайных комиссиях. И в той самой, по борьбе с контрреволюцией, еще - по борьбе с голодом, с сыпным тифом, с неграмотностью, с бесквартирностью, с бюрократизмом. Пальцев на руке уже не хватает, а сколько вражин в расход я лично вывел - и вовсе не счесть. Потому, как по науке арифметике трудового народа больше, чем паразитов - то если каждый убьет хоть одного врага, коммунизм уже и настанет! Дело нужное - а ты в которой был?

- А бог ее знает - ответил боец - все они одинаково виноватым билеты в один конец дают. Было это, когда декрет о ценностях церковных вышел. Приходим мы в лавру, длиннорясых всех в подвал согнали, а старший наш - к их главному, архиерею или патриарху, у входа двоих на часах поставил: меня и еще одного. Двери толстые, слов не разобрать, лишь голоса. Понять можно, что наш будто того уговаривает о чем-то, то грозит, то по-хорошему просит - а тот отвечает тихо, но упрямо. Долго так прошло - старший нас зовет. Мы входим, хотим уже того вести, и тут наш старший говорит - может еще подумаете, ваше святейшество? А тот - твердо так: не могу согласиться на богопротивное дело, потому как с богом там встречусь - и что ему скажу? Ну, отправили мы его к богу - как всех. Но сколько раз я видел, как за минуту до того даже мужики здоровые хуже баб воют, а тех поставили мы у стенки прямо там во дворе, так они на нас смотрели, будто сейчас не им умирать, а нам. Кому лучше знать - может, и впрямь там есть кто-то? Ведь верят же отчего-то - уж сколько лет!

Солнце заходило - небо горело желтым, оранжевым, багровым; на востоке же оно стало уже темно-синим, цвета густых чернил. Ветер стих, от нагретой за день земли исходило тепло; пахло лугом, сеном, травой. Горел костер, и в небе как искры загорались звездочки - одна, другая, третья.

- Нет бога! - заявил матрос - все лишь выдумки поповские, чтобы легче народ грабить. А на небе там никакой не рай - такие же солнца, как наше, только далеко. И живут возле них такие же люди, как мы. Верно, товарищ комиссар?

- Верно - сказал Итин - как есть другие континенты за океаном, так есть и другие планеты у далеких звезд. И живут там люди - может, кожа у них зеленая, или рост вполовину нашего - так ведь и в Африке народ на нас непохожий, а уж возле другой звезды… И правильно написал Гонгури - как у себя мы обустроимся, туда полетим, справедливость нашу нести. Может, помочь кому надо, своих эксплуататоров скинуть.

- Поможем - подтвердил матрос - пусть партия только укажет. Как у себя последних паразитов выведем, к звездам полетим, может быть и подсобить кому надо.

- Страсть как взглянуть на будущее то хочется - сказал кто-то из бойцов - так ли будет, как у Гонгури написано. Корабли летающие, города под стеклянными куполами. Выйдешь, глянешь - а небо цвета другого, и солнц на нем не одно, а три!

- Деревня! - насмешливо сказал матрос - куда выйдешь: ведь купол над городом оттого, что воздуха нет! Или - ядовитый он. Не сможешь ты там - под открытым небом.

- Зачем тогда туда лететь? - спросил боец - зачем город строить, ведь это ж сколько труда? Если все равно там - жить нельзя?

- А если там минерал ценный есть? - ответил матрос - как на Каре. Сам я там не был, но кто каторгу ту прошел, говорят: там даже крысы и вороны не живут. А люди - копают, в землю зарывшись, потому что рудники богатейшие; говорят, тот самый Гонгури их открыл, еще прежде чем в революцию пойти..

- Ад ледяной - сказал вдруг тихо Итин - вот, попы ад изображают: пекло, огонь, черти с вилами. Или же - холод. Лед, камни - и серое небо. Всегда серое - солнца не видно. Жизни - никакой нет. Лишь сто верст по реке, к югу - тайга. А мы бежали оттуда, вдевятером. Дошли - трое.

Все помолчали немного. Матрос сплюнул в костер, и продолжил:

- Таков-то был - зверский царизм. Ничего - это раньше нас туда гнали. Теперь мы - всякий контрреволюционный элемент.

Назад Дальше