- Нет уже там элемента, весь вымер - заметил кто-то - буржуи, к труду непривычные, и интеллигенты слабосильные, что с них взять. Друг мой в охране там был, рассказывал. Слухи ходят, трудармию туда пошлют, одну из новосформированных. Вот радость кому-то будет - войне конец, а вместо дома тебя на заполярные шахты! Или все ж брешут? Понятно, металл республике нужен - так ведь можно еще контры наловить?
- Не в том дело! - твердо заявил Итин - все построим: города, заводы, корабли. Но не это главное - а то, чтобы люди все изменились. Чтобы каждый себя спросил: ты сейчас делом своим, словом и даже мечтой помогаешь приблизить, или наоборот? Чтобы каждый сперва за общее дело - и лишь после за себя. Впервые сейчас мы историей командуем, как машинист паровозом: куда мы захотим, туда она и двинется. - Паровоз без рельс не пойдет - заметил перевязанный боец - ему тоже путь надобен.
Солнце наконец ушло за горизонт - хотя закат еще горел багровым. Ветер совершенно стих, было тепло. Звенела река. А в небесной вышине одна за другой проступали звезды - крест Лебедя, клубок Стожар, ковш Кассиопеи, змея Дракона, линия Орла и лоскут Лиры - похожие на искры костра, взлетающие к небу. Сидя у этого костра на голой земле, среди верных товарищей, Гелий слушал их разговор и думал, как прекрасна жизнь в переломные эпохи истории - когда каждый день проходит не просто так, а приближая к великой цели - и как хорошо при этом быть молодым, знать, что лучшее - впереди, и верить в самую передовую идею, освещающую путь негаснущей красной звездой - быть воедино со всеми при самом передовом и великом свершении в истории человечества.
Неба утреннего флаг
Каждый день - к победе шаг.
Или смерть, или победа.
Сдайся враг, замри и ляг!
- Как взглянуть хочется, своими глазами - решился вставить он и свое слово - я бы всю жизнь отдал за один день там. И зачем Гонгури героя своего в конце назад вернул? Стал бы он там профессором истории, как предлагали. Зачем вернулся - из того мира в наш, обратно в тюрьму?
Все, вслед за товарищем Итиным и матросом, взглянули на него строго и осуждающе. И Гелий со страхом понял, что сказал что-то не то.
- А на тебя бы здесь рассчитывали? - сурово спросил Итин - Партия, Вождь, товарищи твои. А ты бы дезертировал - пусть даже и в коммунизм? Все захотят, куда легко - кто же тогда там встанет, где трудно? Революции - не по найму служат, а по долгу: там быть, куда дело пошлет!
- Правильно! - поддержал матрос - один раз себя пожалеешь, как сам не заметишь, что стал уже не наш, а "почти наш": в расход пока не за что, а довериться уже нельзя. По мне, такой хуже явного врага - с тем хоть все ясно: пулю сразу! Что говорить - прочь из отряда: завтра с обозом до станции, и домой!
Матрос взглянул на товарища Итина, ожидая его поддержки. Гелий испугался, что комиссар скажет "да" - окончательно и бесповоротно. Но Итин, чуть промедлив, покачал головой - нет.
- Балуете вы парня! - буркнул матрос - я для его же пользы, чтобы гниль малейшую без жалости выжигать! Как к зубодеру идти - если вовремя, так чуть только, а промедлишь - и весь зуб рвать надо! Урок ему будет - как коммунизму правильно учиться!
- На первый раз - простим! - ответил Итин - по первости и молодости.
Матрос хотел что-то сказать - но промолчал. Другие тоже молчали. Раз товарищ Итин сказал - так и будет.
- У нас тоже в полку, в команде музыкантской был такой же малый, даже еще младше - сказал наконец перевязанный - из гимназистов был, и потешались мы над ним, и шпыняли почем зря, и не по вине, как прежде старослужащие молодого. А сейчас бы встретил - место бы свое у костра этого уступил, и паек последний отдал. Потому что спас он нас всех - оказался тем самым барабанщиком, о котором песню сложили:
Заковали барабанщика в цепи
Посадили в каменную башню
Самой страшной мучили пыткой
Но не выдал он военную тайну.
- Не барабанщик был, о ком песня, а трубач - сказал второй боец - у Июль-Корани было, когда полк у "трехсотой" залег, огнем прижатый, и начали по нам уже их минометы пристреливаться. Надо вперед, броском - хоть половина добежит, и в штыковую - иначе все там останемся, и без пользы! А не решиться никак, потому что пулеметы - головы не поднять! И встал тогда первым трубач наш шестнадцатилетний, во весь рост, трубу вскинул - и сигнал к атаке, а вокруг него пули и осколки дождем. Если уж он - нам лежать стыдно стало: поднялись мы все дружно, штыки вперед, и пошли. А что после с ним случилось - так никто и не видел, из живых. И тела нигде не нашли.
- С кем спорить будешь: на моих глазах все было! - отмахнулся перевязанный боец - когда мы, с марша уставшие, все уснули, и тут "лешаки" подкрались, и часовых успели уже без выстрела снять.
- Не было никаких "лешаков" - сразу встрял матрос - были лишь обычные банды, каких много. Никто их толком не видел. Да если и были - с любым врагом просто: как увидел, так убей!
- Да где ж это видано, чтобы банды на воинскую силу первыми нападали? - усмехнулся перевязанный - а кто близко их видел, не расскажет: не оставляли они живых. Сам не раз помню, как караульные наши, к ночи заступая, молились - пронеси! В гарнизонах было опасно - а уж обозные в одиночку даже под расстрелом ездить отказывались, хоть среди дня! Оно и правильно - и не доедешь, и найдут тебя после на дереве висящим, со всеми поотрезанными частями.
- "Лешаки", потому что летом они были во всем пятнистом, мохнатом - сказал второй боец - чтоб в двух шагах не разглядеть, особенно в сумерки. Сам не видел - другие рассказывали. А зимой они бегали в белом, с двумя парами лыж, на одних сам, к другим мешок меховой, с патронами и провиантом, на веревке сзади едет, как сани, вот и все тылы, по лесу напрямик - быстрее, чем мы по дорогам. Или на елку влезет, мешок за собой подымет, снег следы заметет - и сидит в мешке спальном, как в гнезде, наших выцеливая. У них у всех автоматы были, а если винтовки, то с оптикой. Еще мины ставить умели - за ними гнаться по лесу, так медленно и под ноги глядя, а то в клочья порвет.
- Особенно на дороге железной - сказал третий боец - каждый день поезда наши под откос пускали. А мы охраняли - страшнее было, чем на передовой. Идешь так по путям, солнышко светит, а в голове одно: вдруг из леса снайпер уже нацелился, сейчас стукнет - и нет тебя!
- На войне так: уж чему быть… - ответил перевязанный - однако про барабанщика я не досказал. Отошел он в елки, по нужде какой, или еще зачем, только барабан свой отчего-то прихватив…
- Барабан-то зачем? - спросил кто-то - можно было и оставить.
- А бог весть - ответил перевязанный - может, оттого что вещь казенная. А может, опасался, что мы шутку какую устроим. Только отошел он - и увидел, как подкрадываются. Схоронился бы, может и не заметили - но ударил он тревогу, всех разбудив. А "лешаки" все ж в открытую драться не любили, больше врасплох. Схватили мальца, и в лес - а что они с пленным нашими делали, не приведи господь: уж лучше сразу, чем им в руки живым… Так мы после все просили, чтобы его не в без вести пропавшие писали, а в павшие геройски. Хоть так - если уж нам теперь прощения у него за все бывшее не получить.
- У нас потому многие "круглыми сиротами" записывались - вставил слово еще один боец - только очень плохо тогда, без писем из дома, чтобы не узнали. Опять же, наоборот - если что геройское совершишь, семье добавочный паек положен. Может и нужен был такой указ, да только не по правде это. На войне всякое бывает: сгорел, завалило, не нашли - тебе уже все равно, а родных-то после за что на торф?
- А ну цыц! - ответил матрос - я в чрезвычайке усвоил: если хоть одного засланного или переметнувшегося пропустить, крови после может быть куда больше, чем если даже десять невиноватых в расход! Жестоко - но нельзя иначе. После победы - может, будет по-другому, все эти презумпции, права, милосердие. Или забыли, сколько заговоров было, разоблаченных? Сколько мятежей контры - в нашем тылу?
- Может и верно, если по уму - согласился перевязанный - а все ж не по-людски так, со своими. Помню, был у нас в роте один такой - так никто с ним даже табаком не делился. Потому как знали - следит он зорко за всеми, и докладывает куда следует. Ты слово скажешь, не подумав - и тебя после так вызовут куда надо, что можешь и не вернуться. К врагам беспощадность - а своих за что?
- Это что ж выходит: ждать, когда контра вред причинит, и только тогда ее к стенке? - насмешливо спросил матрос - или лучше заранее, пока еще не успеет? Я в первую свою чрезвычайку пришел, совсем ничего не зная - так меня сразу, без всяких академий, отправили с ребятами гуся одного брать, из бывших, в заговоре состоял, раскрыли вовремя. С поличным взяли, без всяких сомнений - дело ясное, в расход, прямо во дворе! Квартира господская, обыск - тут же жена, дети. Заметил я, что мальчишка, лет десяти, на нас смотрит, как зверек лютый - и старшему сказал, мимоходом - а мог ведь и забыть! Так старший приказал - мальца тоже! А мне выговор сделал - что едва не прозевал: вырос бы после убежденный враг трудового народа, и что бы успел натворить? Добрыми после будем, когда коммунизм настанет - как у Гонгури: не судить, а лечить - потому как если кому тот порядок не понравится, так он точно сумасшедший! Мы все ж с разбором - только явную контру в расход, а если свой слабину показал, но можно еще его в строй обратно - так на фронт его, чтобы кровью своей доказал и искупил!
- Все ж правильно тебя из чрезвычайки за перегибы вычистили - заметил перевязанный - рядом с тобой быть, что с танком! Свой ли, чужой - все одно задавит, если под гусеницы угодишь. Контру в расход - это, конечно, хорошо. А гансов ты много к небесному фельдмаршалу отправил, флотский? Или - не приходилось?
- Не приходилось! - буркнул матрос - в год, как та война началась, я малолетком был, как этот вот поэт! В подвале родился - там же вырос. К мамке, пьяные приходили - меня, на улицу, в дождь ли, в снег. А после, на деньги те, она мне - хлебушек, теплый еще! Я тоже, как подрос - добывал, что, где и как мог. Сытых и чистых - ненавидел, люто! В день тот, мне семнадцать стукнуло - и мамка мне двугривенный, на кинематограф. Билет уже купил - до сих пор, обидно! А тут этот, с барышней, в костюмчике, одеколоном воняет, тросточкой меня, хлесь! И говорит, со скукой - посторонись, шлюхин сын, дай пройти! Во мне как взорвалось все - ах ты!!! Хорошо засадил тому в рыло - он аж полетел! Мамзеля в крик - и ей в морду! Городовой подбегает - ну, все, думаю, засудят - и ножиком его, в пузо, хороший ножик был, не раз меня так выручал! И деру, через дворы - а сзади крики, свистки! А дальше что - найдут ведь, знают меня, запомнили - сколько прежде в участок водили! К мамке заскочил, проститься, перед тем как в бега - а она и надоумила: лучше сколько-то лет на службе воинской, чем десять на каторге гнить - и чист будешь перед законом, если добровольно завербовался! Я послушал, год себе приписав - и вот… Через неделю уже - и война! Нашли меня все ж - бумага пришла, да только сказал наш господин капитан второго ранга - пусть шпаки ордером тем подотрутся! А после меня вызвал - и отделал, как бог черепаху, кулаком и сапогом! И обещал после - это пока лишь завтрак тебе, за то что я тебя, шпакам не отдал - коли плохо будешь государю и Отечеству служить, я тебе такой обед с ужином устрою, пожалеешь, что родился! Что делать - стал смирно, зубы выбитые сплюнул - так точно, вашбродь! Ну, отъелся на харче казенном, даже нравится начало - мечтал по молодости, как гансов разобьем, и я к мамке, унтером бравым, с двумя крестами, любому городовому - в рыло! Только узнал я, что есть такой социализм, при котором - кто был никем, тот станет всем! И случай подвернулся, одному товарищу, из Партии нашей, помощь оказать, какую не скажу, потому как секрет. И что-то расхотелось мне за буржуазию кровь проливать - сумел подсуетиться, чтобы в роту обеспечения перевели, при учебном отряде. А товарищ тот меня крепко запомнил - и в Партию рекомендовал. А с господином капитаном второго ранга - самолично я после счеты свел. За зубы выбитые - и за мамку свою: зарезали ее через месяц, как я ушел. Потому, целью жизни своей считаю - истребить буржуазию как класс. Чтобы, когда небесный фельдмаршал призовет, сказать - меня ты достал, гнида, но и сволочь свою, которую я к тебе отправил, обратно на землю даже ты не вернешь! А значит людям - жить чуть легче, если сволочи меньше по земле ходит.
- Однако ж, из чрезвычайки тебя вычистили! - насмешливо заметил перевязанный - значит, не того все ж отправил?
- Я и сейчас убежден, что тех гадов в расход вывел правильно: чего разбираться, когда и так видно, что контра? - зло бросил матрос - только сказала мне партия: классовую ненависть твою ценим, однако иди теперь лучше туда, где никого стрелять не надо - на борьбу с беспризорностью. Сперва я конечно, огорчился - но понял потом, подумав, какое это большое дело: сколько ребятишек война осиротила, и всех их надо учить по-новому жить, в равенстве и счастье. Чтобы в строй наш они скорее встали, что на трудфронт, что в битву.
- Надо - поддержал кто-то из бойцов - у меня вот трое малых дома ждут: без отцовского взгляда да солдатского ремня горько жене придется. Ничего - скоро уже. Письмо пришло - ждут. Голодно, конечно - но все живы.
- А мои молчат - мрачно сказал еще один боец - все писал им, и без ответа.
- Найдутся, дай боже - ответил тот, кто говорил до того - а если нет, вон сколько жен безмужних осталось… И детишек - которых в детдома не успели забрать.
- В детдоме хоть кормят - заметил еще кто-то - моя вот зимой сама сына нашего отвела: думала, уж если помирать с голодухи, так себе одной. Обошлось - хотела в мае обратно взять, так не отдают! Я и написал в ответ - ладно, пока пусть побудет, а как я вернусь, так вместе и пойдем. Ведь не может быть такого закона, чтобы живым отцу и матери сына не отдавать!
- Партия лучше воспитает - сказал матрос - как строить светлое будущее. Как вернусь - пост назначенный приму, с детишками работать. А кто у меня учиться не захочет - того я живо в бараний рог согну!
- Гни, да не сломай! - заметил перевязанный - перегибы, они и есть перегибы.
Горел костер, освещая лица людей, блеск оружия; дальше все тонуло во мраке. К бескрайнему чистому небу с треском летели искры, как маленькие звезды; такие же звезды загорались высоко над головой. Под звездным небом вокруг огня сидели люди на голой земле, и мечтали о прекрасном будущем. Внизу искрилась речка, а за ней небо словно сливалось с землей - горизонт не был виден; тьма обступала со всех сторон, разгоняемая багровыми отблесками пляшущего огня.
- Какая жизнь настанет, как коммунизм придет! - сказал матрос - где не будет мерзавцев, трусов, подлецов и иуд. У каждого спросим: что ты сделал для победы? Лучших - всех в лучшую жизнь возьмем. Мразь всю - сразу в расход. А о прочих, равнодушных и бесполезных, даже рук марать не станем - в рудники Карские, или на торф, для общей пользы, чтобы хоть что-то с них. Мы построим светлые города, как в книге, и жить там будем, как герои Гонгури - а они вымрут все, как когда-то звери динозавры. Не стоят они ни памяти нашей, ни слов!
- Это верно! - заметил кто-то - бабы наши совсем на торфе надорвались: пора им и отдых дать. Мою вот как забрали весной еще - так до сих пор не отпускают.
- Отставить! - сказал матрос - после победы о бабах и цветочках поговорим. Ну-ка, молодой, спой нам, чтобы воодушевило.
Это было время, когда песни сочинялись не в залах консерваторий, а у походных костров; их пели на привалах между боями, в марше или даже в атаке - шагая, пока вражья пуля не вырвет из рядов; песни эти были не о красоте, любви и прочем - а о славных и великих делах, и о еще более великом и прекрасном будущем, ради которого не жаль погибнуть. Гелий взял гитару - как на каждом привале до того. Все повернулись к нему, приготовившись слушать, или даже подпевать.
Там вдали за рекою пылали огни -
Как заря в небесах догорала.
Сотня юных бойцов, против вражьей брони,
У моста всю ночь насмерть стояла.И сказал командир, обернувшись к бойцам -
Про тот берег забудьте, ребята!
Если дрогнем - пойдет враг по нашим тылам.
И лишь мы будем в том виноваты.И бросались под танки с гранатой в руке -
В ночи битва грозою гремела.
Отражались зарницы в кипящей реке.
И земля, будто уголь, горела.До рассвета держались - но нет больше сил.
Дальше биться - и некем, и нечем.
Снова танки идут, час последний пробил.
В небесах гаснут звезды, как свечи.И погибли герои, все сто, как один.
Пали с честью во славу народа.
Отдал каждый из них свою юную жизнь,
За великое дело свободы.Уж давно за рекою погасли огни.
И на небе заря догорела.
Эй, товарищи! Встанем же все, как они -
В битве насмерть, за правое дело.- У нас по другому пели - сказал кто-то - начало такое же, а дальше:
И градом снаряды, и мины летят,
И танки врага перед нами.
Идут, надвигаются за рядом ряд -
Земля вся дрожит под ногами.Прощайте, товарищи, час наш пробил -
Держаться и некем, и нечем.
От нас не останется даже могил -
Сгорим мы в окопах, как в печи.Не скажет никто, где навек мы легли,
В любви к трудовому народу.
Мы отдали все для него, что могли,
За жизнь его, честь и свободу.
- Как кому нравится, так и поют! - заметил товарищ Итин - главное, чтобы суть революционная осталась неизменной, ну а что на виду, то как кому удобнее меняй!
- Скоро уж другие песни будут - сказал кто-то из бойцов - как война кончится, и по домам. Это правда, что на Июль-Корани себя не жалели - потому что думали, что в последний раз. А вот поди ж ты - уж скоро осень.
- Не будет больше зимы голодной и холодной - решительно произнес товарищ Итин - говорил я с Вождем перед самой нашей отправкой, и сказать могу - до зимы войну мы закончим. И начнем сразу строить - как в книжке той.
- А что еще Вождь сказал? - тотчас же спросил боец - о революции мировой, о помощи пролетариата? Когда они там нас поддержат, чтобы не все одним тянуть?
- И как с хлебом будет? - спросил другой - сразу хлебосбор отменят? Чтобы по правде - кто больше работал, тот и лучше ел?
- А нас сразу по домам - или еще придержат? Понятно, без армии народной нельзя - но и дома заждались. Закон значит должен быть - кому куда.
Все придвинулись ближе. Горел костер - в далекой, забытой богом степи. А где-то далеко был красный Петроград, где уже строили Дворец Труда и Свободы - такой, как в книге Гонгури. Сто этажей - до самого неба. Залы собраний - где Партия будет решения судьбоносные принимать. Театр - где не пьески слезливые будут показывать, а феерии героические, как революция совершалась. Музей - где не пейзажи будут выставлены, а достижения трудфронта. И конечно, квартиры с госпиталем - для тех, кто ради дела великого здоровья своего не жалели. А на крыше - статуи мраморные, всех борцов за свободу народную, начиная от Спартака. И звезды рубиновые - с электричеством внутри, чтобы небесные звезды затмевали. Дворец, огнями сверкающий, до небес - после грязных трущоб, из прежней жизни.
- Тихо, тихо! - ответил Итин - не все сразу. Говорили мы с Вождем долго, и обо всем. Трудные годы позади остались - но другие дела нас ждут, тоже нелегкие. Но сказать обо всем сейчас никак нельзя, потому что не положено. Не всем подобает знать.