- Мы завсегда за революцию - сказал боец рядом с перевязанным - не выдадим. Неужели и нам - нельзя?
- А вот и не все! - вдруг гаркнул матрос, сторожко всматриваясь в темноту - а ну!
Все расступились, как по команде. На месте, вдруг оказавшемся пустым, стоял тот, кого звали Шкурой. Он был без винтовки и даже мешка, с одной миской в руке.
- Жрать пришел? - спросил матрос - ладно, клади свою порцию, и пошел вон. Последним возьмешь - чтобы людям после тебя в котел не лезть. А посуду общую потом все равно вымоем.
Все поспешно потянулись к общему котлу с кашей. Разговор сразу стих, стучали миски и ложки. Шкура стоял, отвернувшись, и молчал.
- Чего вынюхиваешь? - спросил матрос - ох, попался бы ты мне, когда я в ревтрибунале служил, или в чрезвычайке! Потому как правильно сейчас сказал товарищ комиссар - надо не просто мир новый построить, все эти заводы и города, но и материал человеческий просеять и очистить, как шлак ненужный выгнать из руды. Отличные ребята гибнут, как те сто у моста - как же такие как ты могут живыми оставаться?
Шкура медленно повернулся. Глаз его странно блеснул - будто он плакал. Отчего-то все вдруг разом посмотрели на него. И он сказал:
- Вы пели сейчас - а я там был. Я танк подбил. И последним остался - из ста.
Он смотрел на остальных исподлобья, а все смотрели на него, не зная, что ответить. Сто героев были легендой революции. Легендой - которой все верили. Никто из тех ста - не мог предать.
- Врешь, гад! - сказал матрос.
- Как вернемся, в бумагах проверьте - был ответ - там все записано. Оттого меня и не расстреляли - позволили искупить.
- Ну, ври давай! - разрешил матрос - расскажи, как товарищи все погибли геройски, а ты руки поднял!
- Я танк подбил! - последовал ответ - десять гранат последних осталось, и десятерых нас выбрали, из тех, кто еще не ранен. Я сам вызвался, добровольцем. Все ползли, и под танки, с гранатами вместе, кто сумел - а я прикинул, что и так попаду. Швырнул - и подбил. Я еще на подготовке первый был - хорошо научился гранату метать. Зачем помирать - если можно и танк подбить, и самому живым? Подбил - и вернулся.
- Ты с самого начала расскажи - велел товарищ Итин - а мы послушаем. И решим - можно ли тебе с людьми у костра.
Все раздвинулись еще шире, сели - на бревно, на камень, или просто наземь. Один Шкура остался стоять - на освещенном месте у костра; товарищи смотрели на него из темноты. Миска в руке ему мешала, он положил ее прямо у котла. И заговорил, глядя больше туда, где сидели рядом товарищ Итин с матросом.
- Сто шесть нас было. Рота маршевая, в пополнение нашей Второй Пролетарской дивизии. Все - питерские, с заводов, добровольцы - по мне, чем в цеху загибаться, с голода и работы непосильной, лучше на фронте, геройское что совершить. Провожали нас с оркестром, девчата подарки дарили, всякие там кисеты и варежки. Знамя даже было свое - у роты нашей, как у полка, завкомом врученное.
- Ты по делу давай - сказал матрос - что у моста было, как в плен попал.
- Так я по делу - был ответ - из-за знамени того отчасти и случилось. Шли мы весело и бодро, боялись даже - не успеем: как раз первое наступление наше тогда началось, и белопогонники вроде даже бежали. Путь враги впереди взорвали - так мы с поезда выгрузились, и ждать не стали, к фронту с песнями шли - у костров так же ночуя. Как мы сейчас - не зная, что живыми никто уже из своих нас не увидит.
- По делу говори! - рявкнул матрос - а паникерство брось!
- Только мост перешли - танки впереди. Повезло, что заметили первыми издали, и что у моста окопы старые были: чуть раньше или позже - в чистом поле нас бы раздавили в минуту. И еще - вечерело: они тоже, сил наших не видя, поначалу с опаской лезли, больше прощупывая. Только тем и держались - против танков, у нас на всех лишь гранаты и два ружья бронебойных. Двоих мы назад послали предупредить - даже без винтовок, налегке. Узнал я после - их за паникеров приняли, и до утра под замок, не разбираясь. Мы зря ждали, что наши вот-вот подойдут - а ночь и прошла. Утром те двинули - будто у нас целый полк в укрепрайоне: сначала по нам артиллерией, затем танки, и броневики с пехотой. Стали было мы коробки их ползущие считать - тоже до сотни дошли, и бросили: и так ясно, что конец. А гранат всего десять осталось, патроны тоже почти все… Десятеро нас вызвались - а дальше я сказал…
- А после? - спросил матрос - как в плен попал? Сам сдался, или раненым взяли?
- Нас в окопах заживо жгли, огнеметами с броневиков! - крикнул боец - а у нас уже ни гранат, ни патронов, командира убило, и погибать лишь осталось, без всякой пользы! Видим, сзади кто-то в реку - думаем, приказ был, отступать, поскольку держаться уже нечем и незачем. Кто сумел, прыгнул следом - плывем, как комдив Крючков, а по нам с берега очередями, сами в полный рост, уже не таясь. Трое нас лишь доплыли - кто с краю справа был, течением за поворот в камыши снесло. Вылезли - на всех один карабин с неполной обоймой, сапоги и то скинули в воде. И знамя - у того, кто первым нырнул, знамя было на себе - а мы решили, что отступление. Ладно - сами живы, а раз знамя цело, то оправдаемся. Версту только отошли - слышим, танки уже на нашем берегу. Мы в овраг - лежим, смотрим. А они мимо - танки, броневики, машины, артиллерия. Тот, кто со знаменем был, не вынес, взял карабин, и пальнул. А те - даже не остановились, лишь две машины в нашу сторону свернули, с них попрыгали, нас окружили, и орут - выходи, гранатами закидаем!
- И вы им знамя отдали!?
- Зарыли - ответил боец - успели, пока нас окружали. И знамя, и книжечки красные. Там же, в овражке. А потом что делать - руки кверху, и выходь. Ну, помяли нас слегка прикладами и сапогами, допросили. Тот, кто со знаменем был, офицеру в лицо плюнул - его тотчас же в сторону, и расстреляли. И второго - за то, что слова дать не хотел. А я - если бы граната еще была, взорвался бы, но без пользы зачем гибнуть?
- Зачем!? - сказал товарищ Итин - да чтобы враг знал, что убить нас можно - но не сломить! Чтобы враг оттого сам в победу свою не верил, и без смелости шел - а значит, на товарищей твоих оставшихся натиск был бы чуть легче! Всем жить хочется - но если тебе умереть вышло, так человеком умри, чем гадом жить!
- Я танк подбил - крикнул боец - не то что иные. Я честно воевал - пока мог!
- Пока мог? - усмехнулся матрос - это любой обязан! А сверх того?
- С революцией торгуешься? - сурово спросил Итин - считаешь, за что и сколько, как на базаре? Себя - наравне с революцией считаешь? Даже не за трусость - за это тебя судим. Коммунизму - ты все должен с радостью отдать, без остатка и без приказа. И принять от коммунизма и революции - все, без сомнений и обиды. Это для обывателя справедливость - за что и сколько, а для коммуниста - чтобы для дела было лучше, а уж после себе, что останется и как повезет. Вот когда это ты поймешь, тогда и станешь снова - наш. А пока здесь, у костра нашего - только люди сидят. Те, за кого - в огонь и в воду. А тебе - доверия нет. Уходи.
Шкура медленно скинул ремень, задрал гимнастерку. На груди его Гелий увидел шрамы, как клеймо - пятиконечную звезду.
- Шомполом каленым выжигали - сказал он - тут же, нагрели на огне быстро, и в пять ударов. Как знак, что отпущен под слово больше не воевать. Свое слово, по доброй воле данное. Поймают если теперь, сразу в расход: это не билет красный, не зароешь. А я вот - с вами. И винтовка со мной.
- Вот и посмотрим - ответил Итин - сознательность в тебе это заговорила, или страх, чтобы презрения товарищей избежать. До конца похода посмотрим - а сейчас иди!
Боец молча встал и ушел в темноту. Ночи пока не были холодными, и ему можно было спать где-нибудь на куче соломы. Так и было - с начала похода. А до морозов отряд вернется.
- Оно и верно - заметил перевязанный - на фронте, если себя жалеть, из окопа не встанешь. Сама жизнь тебе там - как на время даденная: в любой час могут свыше позвать и назад взять. Иди, куда старшой велит, и благодари судьбу за лишний день - вот и вся премудрость, уж шестой год с ней…
- Сказал про таких Вождь: с нами, а не наш! - сплюнул матрос - если товарищ свой, так я за него жизнь отдам, если враг или шкура какая - тоже все ясно: в расход! А такие вот, кто вроде и за нас, и воюет честно, и даже геройское что может совершить - а все одно, не за идею нашу, а за пользу собственную, за интерес? По мне, такие самые опасные - потому как не распознаешь сразу! А как прижмет - предадут!
- Ты это полегче, флотский! - неодобрительно ответил кто-то - а как же социальная справедливость, как Вождь сам обещал?
- Это какая ж справедливость? - сразу вмешался товарищ Итин - как прежде, за сколько подлостей, сколько милостей? Вот ты, товарищ, недоволен, что жену на торф - чем, по заслуге, к морю на отдых, как прежде господа гуляли! А чем топить зимой будем? Заняты все, кто на фронте, кто в тылу, от нетрудового элемента, интеллигентов всяких, проку мало - мрут лишь без пользы, как мухи. Значит, или снова мерзнуть, или мобилизовать семьи! И не торгуясь - что голод, холод, нормы непосильные: не по найму - на себя, на республику трудовую! Справедливость коммунистическая - это когда нет слова такого "я", а лишь "мы", всегда и везде. Мы - а ты лишь часть его малая. И что для нас всех хорошо - тебе больше и не надо. И это - самое трудное: за души людские биться, врага внутреннего в себе огнем выжигать. Почему крестьянин пролетариату - лишь союзник? Потому что рабочий привык, что один он лишь винтик малый, а вместе со всеми - деталь могучей машины. А крестьянин - о своем мечтает: хоть клочок земли, да мой. После победы - легко будет заводы построить, фермы и трактора…
- Построим! - сказал матрос - помню, как под Июль-Коранью мост взорванный строили, по горло в ледяной воде, чтобы эшелоны к фронту. И ведь сладили - за трое суток всего, а инженера говорили, по науке - три недели!
- Построим - сказал Итин - но главное, людей надо будет построить по-новому. Чтобы и в деревне все были вместе, как на заводах - коммунистические хозяйства общие, комхозы. Сумеем сделать так - и мужики все эти душой все за нас будут, искренне хлеб нам понесут, последний - от себя отрывая. Сейчас у нас пролетариата от общего населения - сколько-то процентов, а будет - все сто. Тогда - вперед легко и без остановки пойдем, как поезд по рельсам. И те, кто сегодня живы, коммунизм увидят - не через тысячу лет, а через двадцать, тридцать, пятьдесят. Тогда - простятся нам все жертвы наши сейчас.
Все молчали. Закат уже погас, и звезды горели в небе, как золотые яблоки. Высокое небо казалось совсем близким. От нагретой за день земли шло приятное тепло. Переливалась река. Костер отбрасывал мечущиеся тени. Все молчали - потому что после таких слов уже нечего было сказать.
- Смотрите, там еще костер - вдруг сказал кто-то - там, за рекой вдали.
Все всмотрелись: в далекой степи упавшей наземь звездой мерцала красная точка. Несколько бойцов, взяв винтовки, скрылись в темноте - разведать. Разговор отчего-то угас; все поглядывали на ставшую вдруг чужой степь, придвинув ближе оружие и занявшись обычными делами - ужином, починкой снаряжения. Кто-то торопливо доедал обед, кто-то, придвинувшись для света к костру, писал письмо, надеясь отослать завтра на станцию с обозом. Товарищ Итин сидел у костра и смотрел в пламя, о чем-то задумавшись. Гелий был рядом; впервые за поход вышло, что он с товарищем Итиным остался будто наедине.
- Товарищ комиссар! - решился наконец Гелий - я все думаю, как становятся такими, как вы. Может быть, вы как у Гонгури, из времени другого, из будущего нашего светлого - чтобы нам дорогу указать? Вы даже писем не пишете - будто нет у вас здесь никого…
- Вы у меня есть! - усмехнулся товарищ Итин - целая сотня, за кого я сейчас в ответе. А вернусь, так будет еще побольше! Потому как если прежде было, выше чин, больше благ - то сейчас, чем выше тебя поставили, тем за большее ты отвечаешь, и тяжелее цена, если выйдет ошибка!
- А все ж, товарищ комиссар! - не отставал Гелий, сам удивляясь своей смелости - как коммунизму научиться, чтобы таким как вы стать? Чтобы в тебе все правильно было, чтобы без сомнений - в новую жизнь?
- Не научишься! - решительно ответил комиссар - потому как любая учеба, это лишь для ума. Конечно, дураком быть не надо, и ум очень даже вещь полезная - да только при совести и сознательности он должен быть, как военспец штабной. Ты жизнь правильно проживи - тогда настоящим человеком станешь. Когда вспоминать будешь - каждым днем прожитым гордясь. Ты вообще откуда, родился где?
- Из Зурбагана - ответил Гелий - да только переехали мы оттуда, как война началась…
- Бывал я там, не раз - сказал Итин - литературу нелегальную мы возили, от товарищей из порта. Хороший город, красивый - жаль, что пока под врагом, но ничего, недолго уже. А я из питерских.
- Не бывал - огорчился Гелий - читал много, все посмотреть хотел. Отец мне про Питер рассказывал…
- Посмотреть хотел? - усмехнулся товарищ Итин - музеи, театры, фонтаны и прочие золотые купола? Эх, малый, из Питера я, да не из того. И набережной с мостами - считай, и не видел. В те времена прежние, в местах всяких, написано было, "рабочим и с собаками вход воспрещен" - как неграм американским! А на Невский, где дворцы и фонтаны, рабочему парню даже в праздник было нельзя - чистые все, сразу нос кривят, хамским духом запахло! И городовой тебя - в кутузку! Или "сиреневые" из охранного - им даже на улице попасться, это хуже, чем волкам в лесу! Заводы все - по окраинам стояли, вроде как и не город совсем. Наш был - за южной заставой, между железной дорогой и царскосельским трактом - рядом еще вагонный завод, электромашинный, обувной, авторемонтный, и еще несколько фабрик поменьше. Если по тракту вперед с версту - там за каналом обводным уже сам город, кварталы доходных домов, а дальше были все эти проспекты и театры - да только не для нас: это господа лишь катили мимо на загородные дачи.
Отец говорил - в деревне жить лучше. Воздух свежий, простор, дома с огородами по холмам раскинулись, лес рядом. Любил отец рассказывать, как мальцом коней гонял в ночное на луг: кони пасутся, а он окуней рыбалил. А у нас - все в тесноте, и по гудку. Казармы рабочие снаружи громадные, в два этажа - а внутрь зайдешь, теснота хуже, чем в третьеклассном вагоне. Нары в четыре яруса до самого потолка, проход между ними, только протиснуться, печка железная в углу, сундучки рядами - вот и вся меблировка, здесь же портянки сохнут, вонь, духота, лампа еле коптит. Кто семейные - те лишь занавеской огородясь. Бывало и порознь - он с вагонного, она с обувной, в своих казармах живут, лишь по воскресеньям встречаясь - но если с детьми, то обычно дозволялось вместе. Я с мамкой спал - а как подрос чуть, так на полу, под нарами родительскими. Отец приходил поздно, усталый. А мать все кашляла, болела, пыли у станков наглотавшись. Я - с десяти лет уже в цеху, подсобничал и ремеслу учился. С шести утра до восьми вечера, четырнадцать часов, только уснешь - уже гудок фабричный ревет. Первый - вставать, второй - выходить, третий - на месте всем быть. Опоздал - штраф, с мастером поспорил - штраф, без дела стоишь - штраф, прежде вечернего гудка работу бросил - штраф. Если второй за неделю - в двойном размере, третий - в тройном; бывало и вовсе, человек ничего не заработал, а должен остался - весь заработок так уходил. Хотя, без дисциплины нельзя - когда машину сложную делаем, один дурень или ротозей запросто может весь труд общий, в брак пустить!
И трубы над нами заводские. И дым из них тучей - солнца не видать. Даже травы зеленой у дома не было - от копоти сохла. Трактир у заставы - вот и все развлечение. В день воскресный - сон до обеда, затем гитара в руки, брюки клеш, штиблеты парадные начистить, и туда - песни петь, водку пить, с девчатами плясать, или морды чужим бить, с вагоннозаводскими мы часто дрались на кулачки, стенка на стенку. И щеголям городским к нам лучше не заходить - карманы вывернем и морду разобьем; однако не до смерти, не звери же мы, просто не любили чистеньких; и не было у нас никакой банды тайной и всесильной, "Черной руки", что за всем стоит, как в романах про сыщика фон Дорна - продавал книжки лоточник у трактира, по гривеннику за штуку, парни наши охотно про сыщика брали, а девчата про любовь.
Хотя историю одну знаю - как в книжке, сам видел. Работала на фабрике ткацкой девушка одна, Настя, с мамой моей в одном цеху. Красивая, и добрая, душевная очень: всем малым в слободе она как сестра старшая была. И полюбил ее один, из благородных - как познакомились они, бог весть: не говорила о том Настя никому. Не просто так, погулять - по-настоящему, замуж звал, ходил каждое воскресенье; и били его наши парни, и часы с кошельком отбирали - а ему все равно. А она - отказала. Нам, мальцам, говорила, смеясь - ну какая из меня дама, среди благородных? И куда я от вас уйду, как вы без меня будете? Так и ушел тот, напоследок Насте платье подарил красивое, и денег - так она на деньги те всем мальцам сладостей и конфет накупила, а платье и не надевала вовсе - у нас, по осени и весне, по колено в грязи утопаешь. Весной следующей ее и зарезал из ревности Степка-хулиган, в воскресенье у трактира - а после и самому ему там голову проломили в пьяной драке.
Так вот и жили. После легче стало: выбился отец мой в мастера, и начальство в пример его ставило - глядите! Кто работящ и честен, тому повышение - а кто лентяй, пьянь и ворье, так тем так и надо! Жилище стало отдельное - с виду такой же дом, как общая казарма, а всего восемь квартир: два этажа, две лестницы. Только противно было, что отец, сильный и большой, боялся до одури, что отберут, если уволят: квартира казенная была, при должности. Оттого мне, при встрече с дружками прежними, кто под нарами, хотелось - чтобы отец шапку оземь, и обратно в казарму, как все. Только отец мой, хоть и руки золотые, бойцовства вовсе не имел - обустроиться лишь хотел, себе и семье.
Все ж хорошо было, что он с лет малых к лесу, к охоте меня приучил. За слободой поле, версты три вдоль дороги железной, мост, и уже лесок за речкой: не тайга, но зайцев и уток можно было пострелять, ружье у отца было, грибы опять же, рыбалка. И в воскресенье, когда все в трактир - мы с отцом в лес, до вечера. Сгодилось это после - особенно, как из каторги бежал, по тайге. И к пьянству и безобразию он меня не приучил - тоже хорошо!
По воскресеньям - хлеб белый ели, даже с колбасой, и не кипяток уже, а чай с сахаром. Только мать недолго в доме новом жила: умерла она, когда мне пятнадцать было - у нас редко до старости доживали: в сорок лет считался уже старик. Отец погоревал, затем съездил на неделю к себе в деревню, привез вдовушку с двумя малыми. Он с ней в одной комнатке, я с малыми в другой, малыши на кровати железной, я на матрасе на полу.