- Я мог колебаться, когда не имел ничего, кроме своих догадок. Когда были лишь подозрения. А ты мог уповать на то, что я поддамся сомнениям, что ты сумеешь убедить меня, и мне придется признать твою невиновность. Но теперь… Послушай, я не желаю продолжать эту игру. Мне не хочется повторять вчерашнее. На моей совести человеческих страданий и без того немало, и мне нелегко идти на подобные крайности. По всем правилам, которым я следовал раньше, по заученным мною рекомендациям, я должен был сейчас сказать что-то вроде того, что и ты сам не хочешь этого… Я все-таки скажу это; но теперь - никакой игры, никаких ухищрений, Отто, просто вслушайся в то, что я говорю - на этот раз от души. Ты ведь не выдержишь. Ты просто не сможешь выдержать больше.
- Дайте воды, - внезапно заговорил тот - чуть слышно и надтреснуто. - Пожалуйста.
Курт просидел неподвижно еще три мгновения, глядя на его склоненную голову, не отвечая; наконец, поднявшись, так же молча прошел к столу охраны, взяв оттуда низенький медный кувшинчик, и, возвратившись, сел как прежде, рядом.
- Держи.
На протянутый ему полупустой сосуд тот взглянул настороженно, ожидая подвоха, руки с опухшими суставами, упирающиеся в пол, подрагивали, не решаясь протянуться к кувшину; Курт поставил его на пол.
- Пей. Это вода, без уловок.
Тот схватился за узкое горлышко конвульсивно, неуклюже, едва не выронив - пальцы гнулись с трудом; он поддержал под донце, терпеливо дождавшись, пока переписчик выпьет все, стуча о металлический ободок зубами и проливая на себя. Когда Курт забрал кувшин, тот снова отвалился к стене, задыхаясь и облизывая потрескавшиеся изгрызенные губы; по щекам, оставляя в слипшейся пыли неровные дорожки, текли слезы.
- Это… - выговорил он с усилием, - это тоже такой трюк?
- Смена поведения, - договорил медлительно Курт, вертя кувшин в руках, - задушевный разговор после угроз, милосердие после пытки… Нет, Отто. Просто теперь это не имеет значения; когда я уйду, охрана больше не станет будить тебя, можешь выспаться. Если желаешь, я велю принести еще воды. Уверен - ты голоден; это тоже исправимо. Все дело вон в той вещи, Отто. Пока ее не было, я намеревался действовать не слишком жестко.
- Не жестко?.. - повторил тот с истеричным смехом; Курт пожал плечами:
- Заметь, невзирая на болезненность, все, что я с тобой сделал вчера, не фатально - опухоли в суставах спадут дня через три-четыре, следы от игл - от них завтра же ничего не останется, хотя болеть, конечно, еще пару дней будет; плеть - и вовсе ерунда, рубцы затянутся быстро, это я знаю по себе. Пока я в самом деле сомневался, я предполагал иметь в виду тот факт, что ты невиновен, что тебя, быть может, придется освободить, а потому старался, все-таки, не оставить тебя непоправимо увечным; отсюда и эти долгие, но всегда действующие методы - лишение сна, воды, пищи… Достаточно, чтобы заставить говорить, но недостаточно, чтобы искалечить тебе остаток жизни, если я неправ. Но теперь… - он аккуратно установил кувшин на пол, вновь обхватив колени руками, и вздохнул. - Теперь все переменилось. Потому я и сказал так уверенно - ты не выдержишь. Теперь я это знаю, потому что у меня развязаны руки, как это принято говорить. Завтра я получу от вышестоящих письменное дозволение на полноценный, теперь уже воистину жестокий допрос, который будет длиться до твоего признания. Мне по-прежнему будет противно все это делать, и я не скажу, что спокойно засну после этого, но ты - мой единственный путь к истине. Я тебя выжму, Отто, и это не просто слова. Я своего добьюсь. Потому что теперь у меня есть подтверждение того, что ты мне лжешь. Оно все оправдает, и пусть я потом месяц проведу в местной часовне, пусть потом буду каяться и терзаться, но я пойду до конца. Сейчас я просто хочу, чтобы ты это понял. Это, наверное, можно назвать запугиванием, я впрямь хочу, чтобы ты испугался, испугался того, что тебе предстоит - для того, чтобы избавить себя от этого. Пойми, прошу, признай, что ты рано или поздно сломаешься, что тебе не удастся выиграть - теперь никакой игры не будет. Я просто буду давить, пока не переломлю тебя. Без всякой психологии, без уловок и ухищрений, грубой силой.
Рицлер перестал всхлипывать, и сидел теперь, не шевелясь и глядя в никуда, не произнося ни звука, потупив голову и уронив руки на колени.
- Господи, Отто, - тихо произнес Курт с чувством, - неужели оно того стоит? Неужели то, что ты скрываешь, так страшно? Неужели наказание за это - страшнее всего, что тебе придется вынести?
- А если?.. - через силу разомкнув губы, прошептал тот, не поворачивая к нему головы; он кивнул.
- Хорошо. Если уж мы начали говорить прямо и называть вещи своими именами; хорошо, Отто, давай поговорим и об этом. Что, самое страшное, можно вообразить себе? Чем все может для тебя закончиться? Смертью в огне? Да, это - страшно. Я знаю. Но, во-первых, для этого ты должен совершить нечто и впрямь ужасное. А кроме того… Пожалуйста, я прошу тебя - подключи логику. Послушай, наконец, что я тебе говорю: я все равно все узнаю. Пойми же, наконец: что бы тебе ни пришлось вытерпеть, это рано или поздно закончится тем, чем и должно. Ты лишь себе сделаешь хуже, продлевая и умножая свои мучения, при этом, повторяю снова, не имея шанса избежать предуготованного тебе.
Тот вновь смолкнул, не отвечая; Курт вздохнул, понизив голос совершенно:
- Ты боишься… понимаю. Пусть уж будет высказано все - открыто, без намеков. Если то, что ты сделал, вправду подпадет под смертный приговор, я наизнанку вывернусь, но добьюсь того, чтобы живым ты на костре не оказался. Звучит, как издевательство, это я тоже понимаю, но - так кажется сегодня, Отто, а завтра, поверь, ты поймешь, что это многого стоит. Завтра ты осознаешь, что согласен и живым тоже, лишь бы все кончилось.
- Я не хочу умирать, - одними губами произнес тот, и он ответил так же едва слышно:
- Это естественно. Но завтра - захочешь.
Переписчик всхлипнул снова, опять спрятав в ладонях лицо, скорчившись и уткнувшись в колени.
- Мы сейчас говорили о крайностях, - медленно и по-прежнему негромко продолжил Курт спустя полминуты. - А теперь о другом. Почему ты решил, что все будет именно так? Что тебе грозит именно это? Ведь в наши дни, Отто, не так много преступлений, за которые можно приговорить к такой каре. Откуда тебе знать, быть может, все ограничится такой мелочью, что ты проклянешь свое молчание и захочешь возвратить эту минуту, когда имел возможность завершить все просто, разом. Быть может, все, что тебе угрожает, это утрата места библиотекаря - и более ничего. Вылетишь из университета, быть может. И все. Если так?
- Еще сутки назад это одно казалось самым страшным… - обреченно пробормотал тот, снова опустив руки и на миг бросив взгляд на собеседника. - Казалось - это конец жизни…
- Да, я знаю, - просто отозвался он с мимолетной улыбкой. - А я в семилетнем возрасте верил, что самое страшное событие в моей судьбе - двухдневное пребывание под замком, без гулянья и сладкого. В тринадцать самым ужасным были розги за прогул… Все познается в сравнении - это утверждение избито и потрепано, но остается верным.
- Да… все так быстро меняется, - шепнул Рицлер, вновь посмотрев ему в лицо, уже дольше и почти с мольбой. - Я запутался. Я… Я не знаю, что думать.
- Ты устал, Отто. Устал и напуган, только и всего. Что думать… Я снова вернусь к тому, что говорил: подумай над моими словами. Какое бы будущее тебя ни ожидало, смерть или всего лишь потеря студенческого статуса, оно неминуемо - вот что главное.
- Я боюсь, - мертво, безвыразительно выговорил тот.
- Я тоже, - отозвался Курт тихо и, встретив непонимающий, настороженный взгляд, пояснил со вздохом: - Я боюсь, что ты меня не послушаешь, и мне все-таки придется сделать то, чего я делать не хочу. Я ведь тоже человек, Отто, я - не только должность, и у меня пока еще есть чувства, пока еще они не притупились, не умерли, и каждый твой вскрик будет врезаться в мою память - навсегда. Я не хочу раньше времени стать бездушным механизмом. Вот этого я боюсь. Не заставляй меня становиться таким, чтобы я не заставил тебя пожалеть об этом; ради себя же самого - не надо. Пойми, завтра я не буду лишь говорить, как сейчас, завтра я вырву у тебя ответ - с кровью и мясом. А если это не выйдет у меня, за тебя примутся старшие, а у них опыт в таких делах побольше моего… - он умолк на мгновение, глядя в пол, и добавил: - И цинизма больше. В отличие от меня, они привыкли к подобного рода вещам, и уж у них-то душа не содрогнется. Подумай о том, что твое положение, твоя судьба ничем не уникальны, таких, как ты, в их руках побывало множество, и каждый раз (каждый!) все заканчивается одинаково. Все закончится, Отто, криком - 'я все скажу'. Это будет. Пойми. Так всегда бывает. Слово в слово - со всеми. Я знаю.
Переписчик молчал; он тоже больше не произносил ни слова, ни звука, оставшись сидеть, как сидел - рядом, плечо в плечо, прислонясь к стене и обхватив колени руками. Тишина воцарилась вновь, минута истекла - долгая, мучительная, гнетущая; протянулась вторая, третья…
- Обещайте. - Рицлер заговорил тяжело, хрипло, едва справляясь с надтреснутым голосом. - Обещайте, что не позволите им… что я не буду… заживо. Обещайте.
- А ты поверишь мне? - спросил он осторожно, и тот снова поднял голову, встретясь с ним взглядом.
- Да. Я поверю.
Курт молчал еще мгновение, глядя в покрасневшие напухшие глаза, и, наконец, вздохнул.
- Я могу обещать, что сделаю все возможное. Это - могу. Если то, что ты скажешь, будет грозить тебе именно этим, я положу все силы, чтобы добиться смягчения приговора; как я уже и говорил. Обещаю.
- Хорошо, пусть так, - с решимостью проговорил тот, отвернувшись и уставившись в стену. - Я… расскажу все. Выбора у меня в самом деле нет, вне зависимости от моей веры вам.
Курт не ответил, не поторопил его, ожидая молча; тот перевел дыхание, на миг опустив веки, и заговорил быстро, словно боясь остановиться:
- Около полугода назад, когда он впервые обратился ко мне, я действительно не заподозрил ничего. Я решил, что это просто стороннее увлечение, ведь случается и такое; сколько богословских трактатов было написано, скажем, адвокатами или врачами… Когда тексты стали более… серьезными, я тоже не насторожился. Лишь подумал - 'в тихом омуте… надо же'… И когда я уже понял, что дело нечисто - понял по взгляду, по тому, как он листал те книги, что находил сам - я и здесь сказал вам правду; тогда я лишь испугался, что окажусь вот в таком положении. Он грозил мне, когда я попытался разорвать эти отношения, и здесь тоже правда. Я… я только не сказал, после чего случился у нас этот разговор…
Он все же прервался, запнувшись и закусив опухшие губы; Курт молча ждал.
- Я… - продолжил тот тише и уже спокойнее, - я нашел часть каталогов прежнего библиотекаря. Вернее сказать, два листа - с именованиями книг, сопроводительными примечаниями, датами; возможно, это были страницы и не из каталога вовсе, а из личных записей - не знаю… Из-за столь подробных комментариев на тех двух листах уместились лишь несколько названий, и я заинтересовался сам. На факультете не преподавали этого… Я прочел их все. И, закончив читать одну, я предлагал ее Филиппу - сам, назначая цену все выше за каждое переписывание, после - следующую, и еще, пока не понял, что влип окончательно, пока он не стал требовать у меня все больше, уже даже и то, чего не было, чего я не знал и не видел, но чьи названия встречались в тех книгах. И… - он нервно усмехнулся, бросив на собеседника короткий взгляд и потупившись снова, - смешно; это стало похоже на болезнь - я отнекивался, пытался избавиться от него, но сам продолжал перерывать полки, благо наш Михель уже слишком стар, чтобы интересоваться происходящим в библиотеке всерьез. Вроде статуи в углу. И однажды я нашел фолиант - старый, очень старый, хотя сами страницы пребывали в порядке, но обложка была удалена, страницы некогда вставили в оклад от другой книги - наверное, спрятал прежний библиотекарь. Название и имя автора я прочел уже в самом тексте… 'Трактат о любви', Симона Грека.
Последние слова переписчик произнес с дрожью, и Курт чувствовал, что тот косится в его сторону, ожидая реакции; он продолжал сидеть в молчании, лишь чуть кивнув услышанному, с немыслимым трудом воздержавшись от того, чтобы рывком обернуться, переспросив. 'Трактат о любви'; вздор… Но человек рядом не лгал.
- Я прочел ее в несколько дней - буквально проглотил, - неслышно произнес тот. - Я был словно в полусне - мне хотелось оставить книгу себе, вынести ее из библиотеки и хранить дома; ведь это не просто уникальный труд, это нечто невероятное… Я сам себя убеждал в том, что это опасно, что этого делать нельзя ни в коем случае, и в конце концов я принял соломоново решение - я предложил ее Филиппу. Не список, а ее саму. Просто продал ему. Подешевле, чтобы он не начал торговаться, и у меня не возникло искушения отказать ему, оставить ее себе. Весь день после этого я терзался мыслью о том, какое сокровище выпустил из рук, а ночью мне привиделось, что за мной явились… ваши. Никогда в жизни мне не доводилось испытывать такого облегчения, каковое пришло ко мне, когда я, проснувшись, понял, что это лишь сон. Утром я сжег те два листа из каталога и сказал Филиппу, что мы больше не будем сотрудничать. По его глазам я видел - он уже начал читать… Именно тогда он и сказал мне, что не будет… в одиночку. - Рицлер сипло втянул холодный сырой воздух, закрыв глаза и засмеявшись - прерывисто, судорожно. - Теперь выходит так, что Филипп в любом случае от вас ушел, и отвечать за нас обоих придется мне.
- Каждый отвечает за себя, - возразил Курт. - Никто не станет перекладывать на тебя чужие грехи.
- А его грех и без того на мне, - безвольно откликнулся тот. - По крайней мере, наполовину; без меня он не отыскал бы этих книг. Я сам вложил их в его руки. Но ведь я мог и не говорить этого, и вы никогда бы сами не узнали, правда? - требовательно спросил он, глядя в глаза - просительно, отчаянно. - Это ведь зачтется?
- Конечно. И то, что ты стал говорить со мной - сейчас, сам - тоже.
- А я… - переписчик осекся, но взгляда не отвел, силясь увидеть в его глазах ответ заранее, - я могу сейчас хотя бы предполагать, что мне за все это будет? Я ведь ничего не делал… такого… лишь читал; да, я вовлек другого, но он и сам влез в это, и без меня; и я не лгал - я не убивал его, и если причиной его смерти стала эта проклятая книга - ведь даже в этом я не виновен напрямую. Скажите, ради Бога, я знать хочу, чего мне ждать! Только - теперь и я прошу того же - правду. Пожалуйста.
- 'Правду', - повторил он с печальной усмешкой. - Ее нелегко говорить, верно?.. Я не хочу зря обнадежить или, напротив, лишить тебя надежды. Я не знаю. Это во власти суда. Я могу лишь повторить свое обещание сделать все, что только от меня зависит. И это - правда, если и ты тоже рассказал все, что мог.
- На этот раз все, - обессиленно произнес переписчик. - Больше мне нечего добавить. На один лишь вопрос я ответа не дал, но, клянусь вам, я его и сам не знаю; я не знаю, что подвигло Филиппа на все это.
Курт остался сидеть у стены рядом, вертя в руках пустой кувшин, еще минуту, и, наконец, вздохнув, поднялся. Взгляд Рицлера вскинулся вместе с ним - снова дрожащий и безнадежный.
- А если открыто? - решительно потребовал он. - Если снова - все вещи своими именами? Есть у меня шанс…
- Остаться в живых? - прямо спросил Курт. - Да, есть. Теперь - есть.
- И насколько большой?
- Не искушай судьбу, - предупредил он тихо, и тот отвернулся снова, устремившись взглядом в пол у своих ног. - Что ты хочешь - чтобы я обманул тебя, сказав, что шанс немалый? Или чтобы точно так же солгал, ответив, что он ничтожный? Отто, я просто не знаю этого. Я тоже сказал тебе все, что мог.
В камеру вновь вернулась тишина; бросив на заключенного последний сочувствующий взгляд, он, развернувшись, вышел и запер решетчатую дверь, увидя, как от лязга ключей Рицлер поморщился, будто от удара.
- Пусть спит, - обронил Курт охраннику, выходя, и кивнул Бруно следовать за собой.
По лестнице он взбежал на одном дыхании, остановившись на площадке первого этажа, лишь теперь заметив, что медный кувшин остался в руках.
- Держи, - отобрав у подопечного сверток с обложкой, быстро велел он, - сейчас поднимешься со мной в архив, зажжешь мне светильник, а после отнеси этому мученику воды, не то подумает, что я его надул. Потом - бегом за Ланцем, скажи, что переписчик раскололся, и мне бы не помешало его присутствие; нужен совет, причем безотлагательно. Возможно, это еще не все, и его придется дожимать, пока теплый… Да? - уточнил он, глядя в потемневшие глаза бывшего студента. - Что такое?
- Знаешь, - усмехнулся тот неприязненно, - минуту назад я уже почти готов был тебе поверить.
- Ты об этом? - он указал вниз, в сторону подвальной лестницы, и, дождавшись ответного кивка, вздохнул: - Хоть я и не обязан перед тобой оправдываться, все-таки отвечу. Сегодня я уберег этого парня от лишних страданий. И неважно, как я это сделал, важно то, что мы с ним оба получили, что хотели: я - информацию, он - избавление от пытки. Чем плохо?
- Значит, все это бред, вранье?
- Что именно? Что мне его жаль? Бруно, я каждого человека на этой земле жалею до глубины души. Обязан - ex officio[105]. Это primo. А secundo - в одном я ему уж точно не солгал: жестокость моей натуре не свойственна.
- А что же это, в таком случае?
- Моя работа, - отозвался он недовольно и нетерпеливо вскинул руку, оборвав подопечного на полуслове: - А теперь, будь так добр, давай оставим на более удобное время обсуждение моих добродетелей. Бегом в архив, а после - к Ланцу. Будить, как бы ни артачился.
- Я смотрю, это твоя любимая забава…
- А кроме того, что я могу разговорить, я умею и заставить заткнуться, - повысил голос он, и подопечный, зло бросив взгляд напоследок, развернулся к лестнице наверх.
Курт направился следом за ним молча, уже думая о своем.
Протоколы допроса местного библиотекаря он нашел сразу; усевшись за стол подальше от неровного огня светильника, Курт вначале пробежал глазами написанное вскользь, ища упоминание о 'Трактате', а после стал читать внимательно, всматриваясь в каждое слово. Допрос проводился старыми методами и по старой схеме - традиционный набор из требований назвать сообщников и сознаться в полете на богопротивные сборища; ни одного вопроса об используемой обвиняемым литературе задано не было и ни одного названия в деле не упоминалось. Кажется, сожженные вместе с ним книги просто были первым, что подвернулось под руку.