- Батюшка его отдал богу душу двадцать пятого числа месяца июля сего лета, - торжественно произнес я, а в душе все пело. - Был он земским думным дьяком и царским печатником, а звали его Иваном Михайловичем Висковатым. Про мальчишку-то его сказывать ай как? - с легкой насмешкой поинтересовался я.
- Не надо, - хрипло выдохнул Никита Данилович. - Верю, что знаешь. - И подосадовал: - Перехитрил ты меня, тать. Как же я мечтал сыскать душегуба да отмстить ему за братца-праведника! Как же ты меня ныне порадовал своим признанием! А теперь что делать прикажешь?!
- Как что? - насторожился я. - Отпускай!
- Ты в своем уме?! - изумился Годунов. - Мыслишь, что коль ты в грамотке прочел, что шлют нам осиротевшего дитятю из мужниной родни, опосля чего и смекнул про Висковатого, так я тебя с этим знанием отпущу восвояси?
А-а-а, - протянул он. - Как я сразу не догадался? Это ты про то, чтоб я тебя на тот свет отпустил? Тут да, ничего не поделаешь. Придется. Перехитрил. И впрямь без мук уйдешь. - С этими словами он неторопливо взял с лавки кнут и сожалеюще заметил: - Почти без мук. До вечера я тебя, конечно, потерзаю. Поначалу кнута дам пару сотен, хотя и не так, как Ярема с Кулемой смогли бы, но тут не взыщи. Опосля за клещи возьмусь. Вон и кочерга в угольках рдеет. Тоже попользуемся. Ну а к вечеру и впрямь придется отпускать. - И замахнулся кнутом.
Я зажмурился, но тут по лестнице пробарабанили чьи-то шаги, и удара не последовало.
- Кому еще я занадобился?! - раздраженно рявкнул Годунов.
- Там Бориска тебя кличет, - послышался голос прыщавого сопляка.
- Кому Бориска, а кому Борис Федорович, - назидательно заметил его отец. - А чего он хочет-то?
- Сказывает, Аксинья Васильевна кончается. Проститься зовет.
- Передай, что приду, - буркнул Никита Данилович.
А меня вновь осенило, и я искренне попросил бога не обращать внимания на некоторую чрезмерную словоохотливость этой восхитительной женщины, ибо доброта ее все искупает, и даже сейчас, в минуту своей кончины, она, хотя и сама того не подозревает, подкинула мне шанс на спасение, причем последний, потому что больше мне их судьба не даст. Это уж наверняка. Так что если всевышнему нетрудно и в его горних высотах имеется свободная жилплощадь, пусть он выделит старушке - божьему одуванчику от своих щедрот достаточно места для ее славной души.
- Никита Данилыч, - окликнул я собравшегося на выход Годунова. - Просьбишку мою малую перед смертью выполни - скажи Борису Федоровичу, что у тебя здесь человек на дыбе висит, который готов повторить слова юродивого Мавродия по прозвищу Вещун.
- Это ты, что ли, юрод? - неприятно осклабился тот в откровенной насмешке.
- Неважно. Главное, про царский венец скажи, - произнес я. - Да поведай, что мне и без него есть, что ему рассказать.
- Все смертушку отсрочить норовишь, - пожал плечами Никита Данилович. - Ладно, скажу.
А мне теперь оставалось только ждать, потому что, если юный Борис забыл про мое предсказание, посчитав его несусветной глупостью, или, наоборот, решит, что юродивый, который говорит про него такие речи, слишком опасен, тогда я обречен наверняка.
Перстень, конечно, закопают вместе со мной, поскольку лазить во время обыска по причинным местам и возле них здешние тюремщики пока еще не научились. Кости со временем сгниют, не говоря уж о теле, но он останется, и, как знать, может, когда-нибудь какому-нибудь трактористу или экскаваторщику во время раскопки очередной ямы под фундамент так дико повезет, что он на него наткнется и…
Раздались шаги, и у меня все внутри похолодело, потому что они были одиночные. Да и шел человек медленно, ступал аккуратно. Юноши так не ходят. Они слетают по лестницам через три ступеньки, во всю свою прыть, вечно куда-то торопясь. Даже если лестница ведет вниз. Даже если в пыточную.
Я еще на что-то надеялся, убеждая себя, что коренастый, уже сейчас плотного телосложения Борис Годунов тоже может идти неторопливо, стараясь соблюдать достоинство царского рынды даже в таких мелочах, но сердце подсказывало мне, что ошибки нет и принадлежат шаги Никите Даниловичу. Спустя несколько секунд предчувствия сбылись. Это действительно был губной староста. Один. Значит, не судьба.
Годунов был без шапки.
- Померла Аксинья Васильевна, - скорбно сообщил он и… потянулся за кнутом.
Я уже не кричал: "Погоди, не спеши!" и прочее. Зачем? Успею еше.
"И вообще, проигрывать надо с достоинством, чтобы даже враги восхищались твоим мужеством и тем, как смело ты смотришь им в глаза в минуты смертных мук", - убеждал я себя.
Можно было бы еще, и спеть, желательно что-то патриотическое, но, как назло, на ум не приходило ничего подходящего. Как я ни напрягал память, но, кроме "Орленок, орленок, взлети выше солнца…", больше ни одной песни припомнить мне не удалось.
"Значит, помрем молча и с открытыми глазами, - решил я и вытаращился на Никиту Даниловича. - Как переменчив этот мир - не успеешь оглянуться, как он уже иной", - промелькнуло в голове.
Годунов не торопился, прицеливаясь поточнее…
- В ню же меру мерите, возмерится и вам, - произнес он сурово, словно зачитывая приговор, и…
Хлысь!
Ну что ж, будем считать, сезон открыт. Я прикусил губу и злорадно подумал, что хоть удары и существенно слабее по сравнению с ударами Яремы, а все равно две сотни я не выдержу, так что клещи с кочергой не сгодятся. Хоть так гада надую.
Меж тем Никита Данилович размахнулся опять.
- Бог долго ждет, да больно бьет, - сообщил он мне злорадно и снова…
Хлысь!
Молчу. Пока хватает сил даже для философствования. Например, с чего он взял, что бог долго ждет. В моем случае совсем немного.
- Каков работник, такова ему и плата, - между тем выдал Годунов новую сентенцию. Тоже мне Макаренко отыскался.
Хлысь!
Ой, мамочка, до чего же больно. Видать, по старому угодил да разбередил незажившее. Нет, пожалуй, я, и сотни не выдержу. Что и говорить, хлипки потомки по сравнению с предками - уж больно оно непривычно.
Глава 4
РУССКИЙ НОСТРАДАМУС
Старался Никита Данилович от души, ничего не скажешь, но не мастер он был, не мастер. До Яремы далеко. Про Кулему вообще молчу. К тому же три удара - это не десять, а четвертого он нанести не успел.
Признаться, заслышав торопливые шаги на лестнице, я подумал, что это возвращается его прыщавый сынишка, который не оставил надежды и теперь хочет еще раз попробовать уболтать батю дать кнут и ему. Видеть малолетнего садиста мне не хотелось, и я закрыл глаза.
- Так что тебе о Вещуне ведомо? - раздался рядом со мной негромкий спокойный голос.
Неужто?! Я открыл глаза. Точно. Это был Борис. Некоторое время он недоуменно смотрел на мою расплывающуюся в блаженной улыбке рожу, после чего, нахмурившись, повторил свой вопрос.
- Все, - твердо сказал я. - И даже больше, чем ты думаешь. Намного больше.
Он задумался.
- И… о венце тоже? - спросил он с легкой заминкой, беспокойно оглянувшись на Никиту Даниловича.
- Я же сказал - все, - заверил я его, добавив для вящей надежности: - Даже о том, сколько лет тебе его носить, и то ведаю. Только повели снять с дыбы, а то мне так говорить несподручно.
Борис беспомощно развел руками:
- То не в моей власти. Ежели токмо губной староста дозволит. - И оглянулся.
Никита Данилович недовольно поморщился:
- Тать это, - мрачно сказал он. - Хитрый тать. Думаешь, он и впрямь что-то ведает? Да ему время надобно до вечера выгадать, чтоб себя от мук избавить, и ничего боле, уж поверь мне, старому. Я его подлую душу насквозь зрю.
- А снять бы все одно надобно, - настойчиво произнес Борис.
- Ты ныне, племяш, хошь у царя и в чести, - продолжал выказывать свое упрямство Никита Данилович, - но вьюнош летами. Он сейчас как начнет всяку небывальщину сказывать, дак тебе голову и закружит. Ты ему поверишь, а он и рад-радехонек. К тому ж тайное он ведает, и выпускать его отсель никак нельзя.
- А зачем выпускать? - удивился Борис- Я о том и не говорил. Посижу послушаю, а дальше твоя воля - что хо-тишь, то и твори.
- Ладно, - кивнул Никита Данилович. - Быть посему. - И с видимой неохотой двинулся ко мне, извлекая из сапога нож.
Время на развязывание веревки, держащей меня в неразлучном единстве с дыбой, он тратить не стал - полоснул по ней со всей злости, так что вскользь даже чиркнул по моему запястью, и я кулем свалился на земляной пол. Помочь подняться у него тоже в мыслях не было - стоял и разглядывал, как я, кряхтя и сопя, встаю с колен. Да и веревочные узлы на моих руках он оставил в целости. Ну и пускай. С дыбы сняли - уже радость. Прощай, мечта мазохиста! Или… до свидания? Нет уж, хорошего понемногу, постараюсь больше с тобой не встречаться.
Плюхнувшись на лавку, я угрюмо заявил:
- При нем, - указал на Никиту Даниловича, - говорить мне с тобой нельзя.
- Во, видал! - даже обрадовался тот. - Дай воды студеной, а потом - где ж медок хмельной?
- Никита Данилыч - мой двухродный стрый, а я от своих родичей ничего таить, не намерен, - заявил Борис.
- Есть тайны, которые и жене с сыном доверить нельзя, а не то что родичам, - буркнул я. - У тебя-то пока ни того, ни другого, но это я к примеру.
- Думаешь, молодой, стало быть, не женат, - усмехнулся Борис- А промахнулся ты.
- Нет, - мотнул я головой. - Помолвлен ты, ведаю. Но свадебки еще не было.
- А это откель тебе известно? - полюбопытствовал Борис.
- Сказано же: ве-да-ю, - по складам произнес я последнее слово, постаравшись вложить в него и легкую угрозу, и предостережение, и таинственность. В общем, чтоб оно прозвучало с такой значительностью и уверенностью, сомневаться в которых не просто глупо, а нельзя.
Вроде бы получилось. Во всяком случае, Борис повернулся к Никите Даниловичу и уставился на него. Я не видел взгляда, устремленного им на своего дядю, но, наверное, он был достаточно выразителен, потому что старший Годунов вновь затянул речь о том, что я просто хитрый тать, напомнив заодно, что, скорее всего, убийство Дмитрия Ивановича, который воспитал его, Бориса, как родного сына, равно как и жены его, добрейшей Аксиньи Васильевны, моих рук дело.
Борис продолжал молчать. Никита Данилович в ярости бросил тяжелый кнут на стол, угодив им прямо в стопу бумаги, круто развернулся и тяжело побрел вверх по лестнице. Годунов неторопливо уселся на лавку возле стола и тихо заметил:
- Осерчал старый. Обидел я его. - И ко мне: - Ты уж, как там тебя, не ведаю имечка, потрудись, докажи, что я не понапрасну так-то с ним поступил. И лгать не удумай, - предупредил он. - Раз поймаю, дале слушать вовсе не стану.
- Не пожалеешь, - заверил я его и приступил к рассказу, постаравшись излагать как можно короче, пока не дошел до дня, когда впервые увидел его в царской свите.
Скрывать, что под личиной юродивого на самом деле прятался я, тоже не стал, то есть говорил чистую правду, как оно все было. Тут уж либо пан - либо… дыба.
- Выходит, и пророчества твои… - протянул он разочарованно, но я перебил:
- Нет. То, что я тогда сказал, истина, ибо я на самом деле ведаю.
- Во всем истина? - уточнил он, скорее всего подразумевая то, что я сказал ему тогда напоследок, стоя у самой двери.
- Во всем, - кивнул я. - Мне лгать нельзя, а то дара лишусь.
- А что ж ты, коль такой провидец, Петряя этого не изобличил? - недоверчиво спросил он.
- Лицом к лицу узрети не дано мне лика, я плохо вижу рядом - все больше издалека, - туманно пояснил я, вовремя перефразировав Есенина, и добавил на всякий случай: - То, что случится со мной, я и вовсе не зрю, а вот у других… - Но тут же поправился, сыграв в откровенность: - Хотя всякое бывает. Иной хорошо виден, словно наяву, а чаще гляжу на человека, и перед глазами темнота.
- А меня, стало быть, увидел, - усмехнулся он.
- И тебя, и сестрицу твою, - уверенно сказал я.
- Ишь ты, - удивился он. - Так она же маленькая вовсе. Чего там разглядывать-то?
- А то, что и у тебя, - бухнул я. - Царский венец на ее голове узрел.
- Не промахнулся? - хмыкнул Борис- Я слыхал, государь на следующее лето царевича оженить хочет, а на Руси невест моложе двенадцати годков не бывает. Моей же Ирише, - ласково-любовно произнес он имя сестры, - как ни крути, а токмо одиннадцать сполнится, да и то чрез лето, на следующую осень. Да и в двенадцать-то не часто замуж берут. Лишь когда породниться потребно, - пояснил он. - Не мыслю я, что государь так жаждет годуновский род приблизить, что решит царевича Ивана…
- Федора, - перебил я его. - Царевича Федора он на Ирине женит.
- Тогда сызнова промашку ты дал, - убежденно заявил он. - Государь нипочем своего второго сына наследником не сделает. Он хошь и гневен бывает на старшего, и длань в ход пускает, но то поучает по-отцовски. А престола лишить - иное.
- Поучает, - усмехнулся я, и мне почему-то вспомнилась картина Репина, на которой Иоанн Грозный убивает своего сына, а если точнее, то уже прошелся по нему своим посохом и теперь печалуется, раскаиваясь в содеянном.
Царь на ней, конечно, не был похож на настоящего, которого я имел счастье лицезреть, хотя через одиннадцать лет, если не знать ни в чем меры, можно опуститься и до такого уровня. У него и сейчас мешки под глазами будь здоров. Да и отечность тоже видна. Пока небольшая, но это ведь только начало, а дальше больше. Однако вдаваться в подробное изложение причин, по которым царский престол не получит старший из царевичей, я не стал, побоявшись переборщить с пророчествами. Да и хватит для него пока. К тому же не такой у меня и большой запас познаний в грядущем. За три дня изучения источников, пускай самого старательного и добросовестного, всего не запомнишь. Так что я отделался многозначительным:
- Поучать можно разно. К тому ж далеко еще до всего этого. А Федору на престоле - быть, - твердо заявил я напоследок.
Борис встал и задумчиво прошелся по импровизированной пыточной. Я не мешал. Даже осмыслить такие невероятные вещи и то нужно время, а уж чтоб поверить в них - это и вовсе дано не каждому. Нужен особый склад ума - эдакий мистически-суеверный. Вот как у Бориса.
- А что Иван Меньшой Михайлов, чуб-то свой лихой не состриг еще? - спросил он как бы между прочим, даже не глядя в мою сторону.
- Ему ножницы ни к чему, - ответил я. - Растерял он его. Может, кудри когда-то и вились, да давно свалились. Видать, тяжела государева служба, вот он их и растерял. - И не удержался, заметил со злостью: - О волосах губному старосте спрашивать надо было. Да не у меня, а у того, кто под моей личиной да в моей одеже невесть где гуляет.
- Ты зла на Никиту Данилыча не держи, - миролюбиво посоветовал Борис - Зло, оно что ржа, душу точит, а проку с него ни на ноготок нету. А про чуб он тебя вопрошать не мог, ибо сам Ивана Меньшого Михайлова, почитай, после свадьбы и не видывал ни разу. На што тому наш медвежий угол? В нем токмо праведникам славно живется, навроде упокойного Дмитрия Ивановича, стрыя моего. Любили мы его все и почитали за душу беззлобную, вот Никита Данилыч и осерчал на татей, кои его живота лишили. Ты б себя на его место поставил - небось, тож озлобился бы.
Я поставил. Картина получалась та еще. За родню, да еще не просто родню, но очень хорошего человека, я бы… М-да-а, и впрямь прав этот невысокий чернявый паренек. Во всем прав.
- Кто старое помянет… - Я слабо улыбнулся.
И впрямь - чего я на него напустился? Человека взяли на месте преступления, с саблей в руке. И свидетель имеется, пальцем в него тычет - как тут не поверить? Сынишка у него, конечно, все равно козел, а батя его, если объективно разбираться, мужик нормальный. Вон, даже юмор понимает, шутки оценить может. А что он расследование провел не ахти как, так и это можно понять. Зациклился изначально на одной версии, вот и гнул ее. По накатанной дорожке ехать куда проще. Опять же у свидетеля и грамотка имелась, как доказательство невиновности, а паспорт с фотографией не спросишь - нет их сейчас. И вообще, Никита Данилович далеко не юрист. Сунь любого из нас без нужного образования на его должность, такого наворотили бы - не расхлебаешь.
- Хорошо хоть вовремя разобрались, - вздохнул я, подавая вперед связанные руки - мол, пора и развязать.
Борис извлек засапожник, задумчиво попробовал острие большим пальцем и зачем-то оглянулся на лестницу. Странно, но разрезать веревки на моих руках он не торопился.
- А кто еще ведает о твоих словах? - вполголоса осведомился он у меня, даже сейчас, когда мы вроде бы оставались одни, избегая упоминать опасные слова о царском венце.
- Никто, - раздраженно отрезал я.
- А… отрок, коего ты привез? Помнится, ты первый раз при нем мне сказывал.
- Ты его видел? - Я грустно усмехнулся. - Сейчас он вообще разума лишился, да и потом, если в себя придет, навряд ли что-то там вспомянет.
- Может, ты и прав, - протянул Борис- Тогда, выходит, и впрямь лишь двое о нем ведают - ты да я.
- Четверо, - раздраженно поправил я его. - Еще и мы с тобой.
- Как так? - удивился он, но потом понял, рассеянно улыбнулся и вновь покосился в сторону лестницы.
Взгляд его мне не понравился. Он был каким-то неправильным. В нем явственно чувствовалось что-то нехорошее. Погоди-погоди, а уж не решил ли он из опасения, что я проболтаюсь, наполовину убавить число знающих эту тайну, сократив до одного человека? Так сказать, на всякий случай. Тогда получается, что он сейчас меня… Вот это я попал - что называется, из огня да в полымя. Нет, может, я и напрасно так плохо подумал о нем, но лучше не рисковать.
- Да, чуть не забыл, Борис Федорович, - вежливо заметил я, внимательно разглядывая засапожник Годунова, который тот продолжал вертеть в руках, задумчиво расхаживая по пыточной. - Помимо этого видения у меня и иные были, только потревожнее. Хотел я тебя остеречь…
Ага! Никак сработало. Вон как быстро повернулся, а глазами так и впился в меня. Значит, подействовало.
- О чем остеречь? - нетерпеливо переспросил он.
Ну да, сейчас. Так все сразу тебе и расскажи. Нет уж, милый. Придется тебе обождать. Теперь станешь получать информацию в строго ограниченном количестве, дабы не соблазняться.
- Сам еще не разобрался - уж очень плохо все видно. Как в тумане. Да ты не горюй, - ободрил я его. - До этого еще далеко, точно тебе говорю, так что время есть. Как увижу пояснее - все расскажу и остерегу.
Одновременно я вновь протянул вперед связанные руки. На этот раз Борис вспорол узел на моих веревках без малейших колебаний.
- А о том, что ты мне здесь поведал, молчи, - предупредил он.
- Не маленький, - проворчал я, с наслаждением разминая затекшие запястья.
Не знаю уж, как он втолковывал своему дядьке про допущенную ошибку, равно как и про хитрого татя, который обвел Никиту Даниловича вокруг пальца и удрал с моими денежками, но думаю, что старший Годунов сдался не сразу.