Казалось, вопреки законам природы, с каждой минутой темнеет, и наступление дня остановлено каким-то чудовищным колдовством. Липкие хлопья повалили из пространства, лишенного неба; "дворники" не успевали очищать ветровые стекла. Колонна черных "хорьхов" и "майбахов" ползла по прямому, точно сабельный шрам, шоссе, провожаемая биноклями сотен иззябших наблюдателей. Водители не смели увеличить скорость, чтобы не подвергнуть риску жизнь того, кто прилетел на "юнкерсе" и сидел теперь за закрытыми шторами в машине, шедшей посередине колонны. Единственным ориентиром впереди был громадный, наполовину в низких тучах силуэт обрывистого холма.
Чем ближе подплывал холм, оседланный замком, тем яснее проступали сквозь метель чернолесье склонов, и над ними - уступ за уступом - грубая плоть стен, кирпичная или покрытая штукатуркой; стен, прорубленных высокими окнами и бойницами. В обледенелых шлемах крыш, под шишаками башенных шпицев громоздился, давил на сознание многоголовый Вевельсбург.
При самом подъезде к мосту через ров приезжий глянул направо - не без легкой тревоги: на месте ли грузный оплывший дуб, что помнит, должно быть, еще барона-разбойника Вевеля фон Бюрена? Сейчас, без листьев, дерево, выступающее из тумана, похоже на сплошную опухоль. Уцелело, слава Высшим Неизвестным, - от времени, от бомбежек… долго ли еще простоит?
Он ждал, пока остановится машина, пока адъютант распахнет дверцу и щелкнет по мокрому каблуками, выпячивая грудь. Вышел, горбясь и поднимая ворот кожанки, под сплошной уже снег; протирал на ходу стекла очков - а в голове его бешено вертелся горячечный, не ведомый никому вихрь последних месяцев. Гостя (вернее, владельца) замка мучили, подчас доводя до тихого безумия, не столько внешние, пускай и тяжкие, заботы, сколько бури в собственной душе. Да и как было не бушевать этим бурям, если сама реальность раскалывалась надвое?..
Был физический план, маха майя, мир феноменов. Здесь для приезжего не существовало тайн - по крайней мере, государственных или военных. Радийно-газетная трескотня холопов хромого Юпкина шумела мимо, будто ветер, полный мусора.
Он стоял вне и выше всех в райхе - и уж наверняка на остальной части планеты, с ее стадами полулюдей; вне и выше всех, кроме… впрочем, и здесь могли быть варианты. Одно дело - двадцать третий год, пальба в Мюнхене возле "Фельдхернхалле" и он, будущий Глава Черного Ордена, дрожащий с пистолетом в руке от промозглой погоды и от почти девичьего, любовного восторга перед Ним, Первым Адептом, дерзнувшим восстать на "ноябрьских преступников"; и совсем другое - февраль сорок пятого. Первый, все еще гений, полубог, но - больной, напичканный наркотиками, косноязычно лепечет там, в бункере, приказы длить и длить бессмысленную войну. Ситуация из сказки Андерсена, когда тень может занять место своего хозяина. О да, - есть еще привычная за четверть века преданность Ему, благоговение, даже трепет… но теперь приходит и другое. Ясность. Понимание воли Тех, Кто до сих пор осенял и питал энергией своего Главного Медиума, однако с некоторых пор… Впрочем, это уже не проявленный мир.
…Первый Адепт - счастливчик: умеет разряжаться в крике, выкладываться в порывах неистовой ярости. Владельцу замка этого не дано. Гнев, растерянность, отчаяние лишь придает его лицу, бледному от природы, оттенок рыбьего брюха. Да еще - становится всемогущий Глава Ордена, райхсминистр внутренних дел и здравоохранения, верховный шеф всех видов полиции, разведки и контрразведки, командующий сотнями тысяч солдат "ваффен-СС", - становится, в круглых своих очках, похожим на бухгалтера, застигнутого за подчисткой счетов. И молчит…
Маха майя требовала прямого, механического вмешательства - и он вмешивался, был активен, распорядителен, беспощадно властен.
Лично отслеживал события в Цюрихе, где честного Карла Вольфа водили на крючке старые рыболовы Даллеса, и заигрывания умницы Вальтера со шведами, и все потуги орденских эмиссаров, пытавшихся остановить нелепую внешнюю бойню с Западом. Не щадя себя, грузил на плечи все больше обязанностей, имперских постов. И каждый танк Эйзенхауэра катился по немецким полям к Рейну как бы в фокусе его очков, и к каждой кучке пораженцев, шлепавших прорусские листовки в подвалах Берлина, уже приближался его указательный палец, испачканный любимыми бледно-зелеными чернилами. Каждая новая русская траншея в Померании бороздой пролегала по его тонкой, чуткой коже; каждый большевистский снаряд, выпущенный по Кенигсбергу, молотом отдавался в воспаленном мозгу…
Генералитет тихо, но люто ненавидит; серо-зеленые "профи" с моноклями и деревянными спинами, кайзеровский заповедник, называют его безумным властолюбцем, маньяком, бешено ревнующим к своей славе и престижу Ордена (как они говорят, "сброда провокаторов и убийц"), слюнтяем-штатским, от неполноценности вожделеющим к маршальскому жезлу… пусть! Не военному косному уму, распластанному по фасаду явлений, понять причины его напора, его сверхчеловеческого усердия. Он сшивает воедино двойную реальность. Надо во что бы то ни стало продлить существование райха - чтобы успели подключиться источники Силы, о которой знает лишь он, Магистр, да Капитул Ордена…
Придерживая за козырек фуражку, бочком, с неловким проворством кабинетного чиновника он спешил вверх по заново отремонтированной лестнице, и на каждой ступени с обеих сторон пуще столбенели, задирали подбородки караульные в парадной черно-серебряной форме. Чуть задержался под широкою аркой входа: раньше здесь гремело дивное эхо, тихий вздох обращая в львиный рык, удары каблуков делая маршевой симфонией… ах, первые успехи, победная осень тридцать девятого!.. Увы, сегодня все звуки вязнут в туманно-снеговом тесте, никакой радости.
Внутри замка он, как всегда, немного успокоился - и, по мере движения коридорами, комнатами начал приходить к любимому состоянию отрешенности. Здесь была, стараниями Ордена и его Главы, как бы материализована истинная, духовная реальность - вернее, лучшая ее часть, внушавшая надежду на благие перемены. Надменные курфюристы и ландграфы на гобеленах - и их же, быть может, пустые рачьи панцири с челюстями забрал, со страусовыми плюмажами, водруженные в простенках и у лестниц; штандарты с тевтонскими крестами, со львами и василисками, вывалившими языки; знамена, обожженные и простреленные под Кульмом и Лейпцигом, Мецом и Седаном; грамоты на стенах, писанные затейливой готикой, все эти дарственные и жалованные, с именами разных "экселенц" и "хохгеборен"; и везде - любовно размещенное, начищенное, в чеканке, золоте, самоцветах - оружие, оружие… россыпи разящей и стреляющей стали.
Все это создавало чистую, свежую ауру, словно насыщенную озоном, бесконечно далекую от войны профанов, от постылой возни со снабжением передовых, топливными перебоями, срочной ликвидацией "ка-цет" и их беспокойного населения… А главное - только здесь, в Вевельсбурге, притихал упрятанный в шахту души, тяжелый, едкий ужас. Чем-то он был похожим на детские страхи Главы Ордена, на обморочный перепуг, коий внушала затянутая в перчатку рука отца - директора провинциальной гимназии. Тогда первым делом сжимался желудок, грозя обмарать и опозорить будущего Великого Магистра… теперь - душило предчувствие, вернее, точное знание своего скорого, неизбежного конца. Недаром один из его зубов был искусно высверлен и наполнен мгновенно действующим ядом. По крайней мере, не натешатся недочеловеки…
Лишь здесь, среди священных реликвий, порою чуть отлегала тяжесть; он крепче верил в этих стенах толщиною с дуб фон Бюрена, что тайные духовные Силы родственны его страстным желаниям, упорным мыслям, а оттого более послушны, управляемы, чем их проекции в физическом мире; быть может, доступны волевому акту, заклинанию, обряду!.. Нельзя, увы, энвольтированием сбить подлетающий "спитфайр" - но не дано ли заручиться поддержкой Тех, Кто просто не даст бомбардировщику взлететь или сделает слабым, трусливым его экипаж?..
А все же, Первый Адепт в принципе прав. Хоть и время Его прошло, и фокус астрального влияния перемещен с Его личности… Он поступает, как иерофант, Высший Посвященный - пусть многие действия Первого кажутся толпе безумием. И Юпкин, в сущности, помогает Ему… Сейчас, в разгромленном и горящем Берлине, запретить всякое пораженчество, скулеж о проигрыше войны; под страхом смерти для болтуна и отправки в лагерь - для всей его семьи, велеть своим генералам и министрам скрывать истинное положение вещей в райхе; приказать дикторам радио кричать о "продуманном сокращении фронта" и "близком часе возмездия"… нет, это не позиция страуса и не тупой фанатизм. Воздвигаются насыщенные энергией мыслеобразы, способные перелепить по своему подобию предметный план… может быть, способные. И ему, Главе Ордена, следует действовать так же. Действовать, не отступая и не колеблясь, сколь бы жестокими ни были бури в душе, вызванные разрывом между мрачной, беспросветной кажимостью и неизменно ясной, гармоничной сутью бытия.
Для создания мыслеобразов, магических форм, куда затем должны были вплавиться события, годилось все, любое тайнознание, откуда бы оно ни было почерпнуто, как бы ни звались его духи, демоны, демиурги - ведь это лишь разные имена Высших, служению Которым отдана его жизнь. Лишь бессильное, слабодушное христианство стояло в стороне… разве что личность проклинаемого попами Светоносца, библейского Прометея, была достойна молитв… Зато Донар с его молотом или буйный Вотан, отец войн… не к Арктиде ли восходит суровая, отсвечивающая льдами и полярными сполохами мистика Севера, не к блаженной ли прародине ариев?! Статысячелетнее прошлое переплетается с иными эпохами: не случайно головорез Вевель заложил свою крепость именно тут, возле Тевтобургского леса; недаром внешние стены замка образуют как бы наконечник копья, направленного к Северу! Оттуда, согласно древнему пророчеству, должна прийти помощь против восточных орд. Да, во всем райхе не найти места, более подходящего для твердыни СС!
Но есть еще мужская, истинно германская магия Права и Мести: ее мудро-беспощадные адепты, не тронутые христианской заразой, творя свои тайные суды под сенью лесных чащ, карали смертью целые семьи за вину одного отпрыска. Есть религия Земли и Крови, вера немецких крестьян, возрожденная в двадцатом веке обществом артаманов, которому он, Магистр, посвятил молодые годы; истовая вера пахарей, не тронутых городским развратом и ложью либерализма, людей, преданных Родине, Вождю и Семье, с шершавыми руками и точным чутьем истины. Наконец, есть оно, извращенное профанами-генералами, но живое, мощно влияющее на тонкий план служение Германскому Воинскому Духу; ритуал, овеянный золотошитыми стягами, опаленный порохом, свершаемый под дробь барабанов, трели дудок и дружный топот шагающих шеренг. О, какие грозно-прекрасные аватары Высших Неизвестных приходят в час испытаний, чтобы водительствовать нами, немцами! Арминий и Генрих Птицелов, Фридрих Великий и князь Бисмарк…
Многое в замке, стоящем между двумя мирами, двумя реальностями, утешает, многое поддерживает накал борьбы, желание выстоять и победить… но лишь ОДНО, то, ради чего слетелись в Вевельсбург члены Капитула и он сам, магистр, - одно представляется прочной опорой. Архимедовой точкой, от которой пойдет поворот - к перелому в войне, к победе, к торжеству северной расы и ее элиты - Ордена СС - над захлестывающим ныне райх потопом человекоживотных. Одно. Последнее…
Будто давая добрый, радостный знак, расползлись массы туч, брызнула на серую снежную кашу дорог и полей солнечная голубизна. Из своих покоев с эркером, посвященных гению короля Птицелова, он вышел в 9.50 - отдохнувший, свежевыбритый, сменивший белье. Взгляд под стальными очками был рассеянно-беспечен, встречных ласкала чуть смущенная легкая улыбка. Старинные гербовые двери отворились в Северную башню на самом острие "копья", древнее, хмурое строение, сердце Вевельсбурга. Дубовые створы, пропустив Главу Ордена, бесшумно закрылись на смазанных петлях; встали снаружи около дверей полуторного роста парни в черном с серебром: каски на нос, лица восковые, автомат наизготовку, ноги циркулем. Начиналось заседание Капитула.
…Как то было предписано уставом Ордена, они сидели, положив перед собою руки на огромный круглый, полированного дуба стол. Безоружные руки на столе означали многое: и полное доверие между членами Капитула, и присутствие твердого орденского духа (даже легкая дрожь пальцев, при заученно застывших лицах, выдала бы слабинку); и, наконец, кольцо рук с серебряными, украшенными черепом перстнями, круг почти соприкасающихся кистей создавали поле внесловесного общения, зону совместного прорыва за предел вещественного - как на спиритическом сеансе… Двенадцать мужчин, в основном немолодых, с тенью власти и тяжкой заботы на изборожденных лбах; двенадцать носителей почетного меча, обергруппенфюреров СС в мундирах, усыпанных наградами, ожидали первых слов собравшего их Магистра.
…Он сам выбрал это число, столь часто повторяющееся в оккультной истории. Двенадцать вещих домов Зодиака проходит за год Солнце, прообраз свастики; двенадцать богов-асов пирует в Асгарде; двенадцать светлых, золотоволосых и голубоглазых олимпийцев числили эллины, тогда еще не тронутые арабо-еврейской порчей и не превращенные в греков. Столько же рыцарем усаживал за свой круглый стол в Камелоте, ныне исчезнувшем под водами Атлантики, король-маг Артур - и, следуя ему, Карл Великий, также окружал себя дюжиной пэров. Как всегда, пытаясь хоть внешне перенять арийскую символику с ее глубиной и мощью, христиане приписывают двенадцать первых учеников своему мессии… Вот все они перед ним, Главой Ордена, - испытанные, закаленные войной и высоким мистическим служением рыцари! Ни вздоха, ни моргания. Лишь у иных шевелятся губы, видимо, шепча мантру, облегчающую самопогружение… Он задавил смех от игривой мысли: на кого больше похож Далюге, на апостола Петра или на сэра Ланселота? А Зепп Дитрих с его мужицкой физиономией - он кто? Фома? Парсифаль? Роланд, готовый отдать жизнь за своего сюзерена, как он то и сделал в Ронсевальском ущелье? Хотелось бы верить…
…Ах, был, был тут Роланд, молодой и смелый; еще три года тому назад сидел там, где нынче Кальтенбруннер, на том же кресле-троне с высоченной спинкой, а серебряный щит с его чеканным гербом был прикреплен за креслом к стене! Бесстрашный летчик-любитель, яростный и малоразборчивый женолюб (из скольких историй пришлось его выручать!); безупречный псарь всеевропейской агентурной своры, первый хозяин РСХА; на четверть еврей - и оттого втайне любимый еще больше, словно беспутное, особо нуждающееся в заботе дитя… Гейдрих, милый Рейнгард!
Тело его, тело Зигфрида, разорвано чешском бомбой; оружие и гербовый щит, словно во времена древних германцев, сожжены здесь же, в Северной башне, на жертвеннике ритуального зала, что под полом комнаты собраний… Никогда впредь кощунственно не оставит Гейдрих где-нибудь рядом с трофейными римскими орлами Вара детектив в пестрой обложке или роман Карла Мая… Никогда.
Хватит. Это снова дает о себе знать та слабая, низменная часть души, что вплотную связана с телесной требухой. Ни единой мысли о потерях, о жертвах, об утраченных соратниках… погибших еще будут миллионы сотни миллионов! Так надо; таков залог успеха в великом, тайном деле Ордена, на пути длиною в геологические эпохи, к воплощению замысла Высших…
Привычным, отработанным за многие годы нажимом воли он оттеснил все земное, плотское; глядя на свои чистые, коротко остриженные ногти, сосредоточился по заповедям йоги: "в середине лба пусть он созерцает молочный океан… будущее откроется ему, ум очистится"…
- АУМ, - ровно без выражения произнес Глава Ордена; двенадцать голосов глухо откликнулись, повторяя высшую из звуковых вибраций, трезвучие освобождения духа от оков тела, разума и "эго"…
Ярко, осязаемо увидел он горную страну, объятую ледяным холодом. Белые вершины, точно великаны-лебеди, в жуткой стратосферной синеве парили над перевалом, где круглился грубый купол, сложенный из глыб. Еще одно усилие, и Магистр оказался внутри постройки. На потолке был намалеван странный полустертый знак: квадрат, вписанный в круг. Посреди же квадрата алел кружок, похожий на "яблоко" стрелковой мишени…
С перевала открылась сияющая снегами дорога; горы словно расступались вдоль нее, открывая вдали вершину немыслимой белизны и красоты, в радужном ореоле, залитую светом трех ложных солнц, какие вспыхивают порой на морозных высотах…