Теперь уже дыхание тринадцати еле слышалось в бывшем баронском зале, где свет из окон-бойниц дробился в гербовых щитах, играл на серебряных пластинах с именами членов капитула, прикрепленных к спинкам кресел. Генералы СС совершали стхула дхьяну - созерцание Высших в зримом, образном плане, среди величавых гор Их страны. Каждый видел повелителей Мира по-иному: кто - восседающими на лотосовых тронах под сводами дворцов, скрытых от глаз профанов толщею льдов и скал; кто - величаво идущими вровень с пиками, так что густо-фиолетовые тени Высших, словно от туч, ползли по долинам, по кровлям одиноких заоблачных дзонгов, храмов-крепостей…
Наконец, были произнесены мантры для выхода из медитации. Заручившись помощью свыше, вновь обретя трезвость мысли, члены Капитула шевелились, кашляли, обменивались короткими репликами, пока напряженная поза Магистра, блеск круглых стекол на его глазах не заставили всех вновь умолкнуть и замереть, ожидая.
- Мои господа…
На любом экзотерическом совещании в Берлине, даже в ставке Первого, пришлось бы говорить о военных неудачах, о положении на фронтах и в сети спецслужб. Здесь - не нужны околичности. Каждый из двенадцати знает, что войска и народы Запада - не враги, а профаническая, не просвещенная Светом Высших часть северных рас, обманутая бесами Востока, колдунами Иудеи, за спиною которых шаманят те, принесшие в мир красное знамя; что присоединение англосаксов к делу Ордена лишь - вопрос времени, что… Словом, здесь можно сразу перейти к главному.
- Мои господа, мы встретились сегодня здесь с единственной целью - предпринять последний, страшный, но неизбежный шаг для выигрыша в войне. Других возможностей не осталось, и вы прекрасно отдаете себе отчет в этом… - Ненадолго сняв очки, он потер наболевшие места за ушами. Вдруг почудился звон за стеною, словно там толкнули буфет, полный хрустальной посуды. Или то внизу, в ритуальном зале? Толщина перекрытия - почти два метра. Чушь. Нервное перенапряжение. - Значит, господа, остается единственное средство. Уверен, каждый думал о нем, и каждый колебался. Лекарство очень, очень опасное, но… болезнь еще опасней; болезнь смертельна, господа, а другого шанса справиться с ней у нас не будет!
- Райхсфюрер, - подал голос Поль, сидевший в глубокой тени, по обыкновению скрестив на груди руки. - Насколько я понимаю, вы имеете в виду просьбу… о прямом вмешательстве?
- Это решать Им, дорогой брат. Наше дело - сообщить об абсолютном истощении сил райха, Ордена…
- Можно подумать, Они не знают! - криво усмехнулся Зепп Дитрих.
- Богу известно все, но к нему обращаются с молитвами. Это необходимый обряд - обращение младших к старшим, детей к родителям…
- Насколько я понимаю, райхсфюрер, - сказал, наклонясь вперед и сдвинув свои красивые брови, очень взволнованный Вольф - сейчас речь пойдет об орденском после с особыми полномочиями? Тем более, что Винклер…
- Адепт Винклер в любом случае не подошел бы для такого поручения, - перебил магистр, доставая зеленую записную книжку. - Есть другая кандидатура, ее готовят в Берлине. Сейчас я сообщу данные, и мы вместе…
Он умолк, прислушиваясь.
Теперь не было сомнений, что звон - реален, глуховато-звучный, металлический, смягченный мощной кладкой башни. Пронизанные внезапной тяжелой дрожью, заговорили коллекции Вевельсбурга. Лязгали в витринах тевтонские мечи, секиры викингов; доспехи, содрогаясь, вдруг обретали пугающую живость Голема; в особом, надежно защищенном подвале звенели дарохранительницы, дребезжали кубки и чаши, собранные по свету искателем святого Грааля, адептом Отто Раном. А затем - дрогнули стены, шатнулся мозаичный паркет; басовое гудение пролилось с неба, весь замок уподобив гулкому колоколу.
Глава Ордена смотрел в узкое, заостренное кверху окно - щурился, похожий на бухгалтера, застигнутого за подчисткой счетов. Смотрел, словно пытаясь силою взгляда обрушить американские эскадрильи Б-29, в веселой умытой голубизне плывшие над бессильным магическим копьем - бомбить Гамбург.
Глава I
Чуба, купленная мною в Дарджилинге, оказалась невыносимо жаркой - но я терпеливо упражнялся, кутаясь в нее, чтобы потом, среди вечных снегов, не запутаться в полах, складках и неизмеримых рукавах. Мне охотно помогал старый тибетец, хозяин маленькой гостиницы, где я прожил последние дни перед походом. В кирпично-рыжий халатище можно было завернуть двоих таких, как я, однако старый Пасанг уверял, что чуба теснее не бывает. Широченные полы надо подхватить и сложить на спине двумя складками, по лхасской моде; тогда спереди, над поясом, образуется нечто вроде громадного кармана, куда можно спрятать деньги, огниво, четки, деревянную чашку для чая, священные книги… До начала моего главного пути я свернул чубу и привесил ее к седлу своего мула, по кличке Калки-Аватар.
Первые дни тропа моя проходила в странном мире, похожем на те горячечно-щедрые видения, что являлись мне в разгаре медитации, когда пышные лотосы, выраставшие на долгих стеблях из ртов и пупков божеств, разворачивались в целые вселенные мириадами дивных созданий… По узкому карнизу я пробирался вдоль потока, петлявшего в глубоко прорезанном каменном русле; шел, осыпаемый цветочными лепестками, купаясь в водопадах солнца, хлеставших сквозь кроны. Салатовые опахала бананов склонялись надо мною, словно над путешествующим раджой. В теснинах поток, нетерпеливо ревя, взметывая радужные столбы, осыпал водяной пылью кусты пламенных орхидей, бороды столетнего винограда. Попугаи склоняли головки, глядя одной любопытной бусиной с высоты ветвей. Серые обезьяны следовали за мной, вереща и болтая, точно невоспитанные дети. Однажды я увидел на плоском камне гревшуюся кобру. Она мало походила на свои обычные изображения с поднятым для удара клинком крылатой головы и выглядела лениво-благодушной.
Ночевал я не под деревьями, опасаясь падающих сверху змей и лесных пиявок; ложился на просторной скале, привязав Калки-Аватара и завернувшись в чубу.
Скоро я вступил в края, где впервые ощущается близость великих вершин. Теперь надо мною весь день парили далекие белые птицы с раскинутыми крыльями перевалов. Стало явственно холоднее и суше. Тропа превратилась в горную дорогу, я смело мог занять место в седле. Здесь начали встречаться люди: пастухи в овчинах и вязаных шапках, старообразные женщины с лицами, как стертые медяки. Степенно прошагал монах в линялой красной тоге, перебирая агатовые четки - наверняка сто восемь, по числу книг божественного Ганджура. Я приветствовал его, сложив ладони; он ответил мне по-тибетски, высунув язык.
Добравшись до ближайшего селения, я отыскал постоялый двор. Он походил на обычные дома местных жителей, - бамбуковые коробки на сваях, - но был куда обширнее. Одна, зато просторная комната с очагом без дымохода, забросанная циновками и ячьими шкурами, вмещала человек двадцать, евших или спавших под неумолчный говор, среди густого печного ада. Непальцы в белых одеждах и черных пилотках; рослые кхампа с косами, обмотанными вокруг головы; бхотии в теплых бордовых халатах, при обязательном мече у пояса; грустный маленький лепча с кустиками вместо бороды и усов - все они вели караваны на ярмарку в столицу княжества. У стен лежали вьюки с бутанским шелком, сиккимским кардамоном, непальской посудой, индийскими самоцветами…
С радостью заметил я возле самого огня и приветствовал купца из Кашмира, полного и пучеглазого обладателя роскошных усов. Позабыв о вреде нечистой пищи для будущих аватар, жадно уписывал он вареное мясо. Узнав соотечественника, купец пригласил меня сесть рядом. Щуплый слуга, отвернувшись, дабы не осквернить дыханием почтенных людей, налил мне в походную чашку супового чая, заправленного солью, салом и молоком; на край он, как водится, положил кусочек масла.
Кашмирец, которого звали Викрам, заговорил со мной чрезвычайно уважительно, но откровенно. Он был немало удивлен тем, что природный индиец, да еще из варны браминов, совершает паломничество к святыням чужой веры.
Мне было бы тяжело объяснить достойному Викраму, что буддизм есть шаг вперед в человеческой мудрости от привычного нам, индийцам, многобожия; что наши домашние боги - слоноголовый Ганеш, многорукая Кали и другие - всего лишь непроявленные дхармы, для доступности изображаемые в лицах. Я сказал только одно: что я, ученый пандит, хочу дознаться истины о святом человеке, родившемся двадцать пять веков назад на земле Индии в племени шакьев, и потому хожу путями его учения. Быть может, посетив высокогорные обители княжества и познакомившись с древними книгами, что хранятся там, я двинусь дальше, к престолу Лхасы, дацанам Монголии, храмам загадочного Алтая… Викрам слушал заворожено, однако не забывал при этом есть и потягивать хмельной чанг.
- Удивляюсь я вам, ученым людям! - сказал он погодя. - Для любого человека счастье - это уютный дом, послушная жена, здоровые дети. Я немало езжу по торговым делам, но каждую минуту рвусь домой. Вы же, Раджнарайян-бабу, бродите в одиночестве, ночуете подчас на голой земле, подвергаете себя тысячам лишений, а радость вам доставляют выдуманные вещи - мертвые камни, книги… Отчего это? Какая сила заменяет для вас подлинное - ложным?
- Что ты называешь подлинным?..
Хотел я показать Викраму всю степень его неправоты, но умолк, почуяв на себе чей-то взгляд. Взгляд не безразлично-любопытный - цепкий, ощупывающий, будто обезьянья лапа.
Оглянуться откровенно, встретиться глазами - значило показать, что я ожидаю этого взгляда; что я именно тот, кого ищут, пытаются узнать… Будто чужой палец уткнулся мне между лопатками, но я продолжал поучать купца:
- Как отличишь ты настоящий мир от видения? Днем ты торгуешь, ночью во сне видишь себя махараджей - кто скажет, которая из двух жизней истинна?
- Мудрены для меня ваши речи, - усмехнулся Викрам, любовно очищая свежий банан. - Я человек простой, и еда в моем понимании - еда, вино - вино, а тяжелые сны после сытного ужина - сны, и больше ничего…
Слуга принес мне мисочку цзампы - от других блюд я отказался и стал бросать в рот намокшие мучные катышки. Дрогнув, незримый палец прополз по моим позвонкам, затем его отдернули. Теперь можно было бы невзначай обернуться и поискать - кто из гостей столь упорно меня разглядывал? Но я решил поступить иначе и продолжал есть.
Покончив и с бананом, Викрам допытывался:
- Разве не лучше, не ближе к божьей воле - жить просто, без затей? Иначе все бы были браминами…
- Что значит - без затей? Повинуясь телесным желаниям, страстям? Подумай, в чьем теле ты можешь возродиться!.. - сказал я, вставая и направляясь к выходу.
- Наверное, я буду свиньей! Но хоть в нынешнем воплощении порадуюсь… - весело сказал мне вдогонку Викрам.
Словно бы по нужде, я вышел из дому. Темнело: склоны вокруг селения сливались с небом, становились беззвездной его частью. Лишь лебеди Большого хребта висели светящимися призраками… Не притворив двери, я спрятался за угол. Если тот разгадал меня, он не упустит возможности оказаться наедине…
Косой луч из дверей падал… на деревянный покренившийся крест, обмотанный цветными нитками - магическую защиту против злых духов, что бродят ночами вокруг жилья в виде черных собак с огнедышащей пастью… Меня передернуло - то ли от крепнувшего ночного холода, то ли потому, что у дороги зашевелился приземистый силуэт. Еще мгновение, и он изрыгнул пламя.
Резко сдавило грудь; я почувствовал, что слепну, задыхаюсь… Но пламя вспыхнуло ярче, и я узнал малорослого горца. Присев у дороги, лепча закуривал неведомо как оказавшуюся здесь, вполне городскую папиросу. Обычай запрещал курение в доме.
Желая отрезвить себя болью, я ударил кулаком по стене. Что со мной делается?! Вместо того чтобы собраться в кулак для возможной схватки с реальным врагом, я шарахаюсь от тибетских духов… Мое перевоплощение грозило стать слишком полным. Я терял себя, растворялся в личности этого Раджнарайяна-бабу, пандита из Варанаси, спесивого от своей учености и суеверного, как последний шудра.
Кто дал папиросу малышу лепча? Купил ли он ее у одного из торговцев, или?..
Выше по дороге зашуршало, посыпались камешки, и под чубою нащупал я рифленую рукоять пистолета. Ясность уже понемногу возвращалась. Чтобы закрепить ее, я несколько раз повторил по-немецки свое имя и звание: Бруно Хильдемайстер, СС-оберштурмбанфюрер, адепт и полномочный посол Черного Ордена.
Отступление первое
Палестина, ХІІ век до н. э.
Господь был с Иудою, и он овладел горою; но жителей долины не мог прогнать, потому что у них были железные колесницы.
Книга Судей Израилевых, І, 19.
- Они не движутся, старший!.. - растерянно доложил снизу механик-водитель. Восседая на раме башенного люка, Сисара продолжал молчать, поскольку ответа ждали экипажи всех машин, не выключая громыхавших двигателей. А ответить начальник отряда пока не мог, ибо сам был озадачен поведением противника. Войска на склоне горы вправду замерли. Зная живой, неукротимый характер "заречных", Сисара не мог не опасаться подвоха.
Что они задумали? Ловчие ямы, бочки с горящей смолой?.. Все это уже было двадцать лет назад - и нимало не помогло. И, тем не менее, они решили восстать. Значит, держат камень за пазухой…
Своими острыми глазами Сисара видел на горе блеск медных копий и нагрудников. В самом деле, почему медлят? Струсили, завидев перед собой ряд бронированных машин? Но ведь знали же, на что идут? Да и не слыхал Сисара, чтобы "заречные" когда-нибудь отказывались от боя.
Что ж! Он поступит, как велят обстоятельства. Жаль несчастных, замороченных полудикарей - но проказа, исходящая из Меру, должна быть остановлена любыми средствами.
Прочистив горло, Сисара сказал в микрофон:
- Отряд… марш!
Лязгнули гусеницы, рывком стронулась башня под командиром… Наверное, следовало быть жестче двадцать лет назад, во время первых сражений. Соединиться с другими царями Ханаана, двинуться большим походом на Юг, дойти до Силома и первым делом взорвать Ковчег Завета, проклятую станцию связи, кою "заречные" волокли на плечах через горы и пустыни, ежедневно слушая кровожадные призывы своего "бога". Ах, союзнички наши, спесивые павлины, зажиревшие, слабодушные, вроде того моавитского царька, которому пропорол брюхо лазутчик пришельцев - и невредимым выбрался из царского дворца!.. Скоро царьков перебьют поодиночке, и мы ничем не сможем им помочь. Запасные части на исходе, оборудование нефтяных скважин ветхо; снарядов после сегодняшнего боя, можно сказать, не останется…
Тем не менее, цепь боевых машин бывшего сектора Приморья, пока еще грозных и наводящих ужас на пастушьи племена, с утробным рыканьем ползет по лугу. После недавнего разлива Кессона почва чавкает под тяжелыми траками. Вон за той рощицей он, Сисара, назначит огневой рубеж.
Затрещали стволы корявых акаций, вода из ручья плеснула на бледные ирисы… Повитые смрадным дымом, останавливались "железные колесницы". Все так же сидя верхом на башне, начальник отряда приказал целиться. Машины подняли хоботы орудий, точно собираясь затрубить по-слоновьи. Но Сисара не сразу велел стрелять, поскольку услышал голос.
Он доносился через всю равнину, - звонкий, исступленный, почти нечеловеческий по накалу страсти голос женщины. Женщина кричала там, на тронутом весенней зеленью склоне Фавора, перед молчаливыми толпами "заречных". Сумасшедшая пророчица с Ефремовой горы. Внедренные агенты не смогли обезвредить ее, умевшую зажигать воинов священным неистовством. Пророчицу хорошо охраняли.
На мгновение потеплело в груди у Сисары. Бедняжка, - самые страшные заклятья не удержат в полете осколочно-фугасный снаряд… Чтобы подавить непрошенную жалость, Сисара спрыгнул вниз, в душное нутро машины, и сухо скомандовал:
- Огонь!..
Грохот рухнул обвалом, под ногами дернулся пол. Через бинокуляр опытным глазом определил Сисара: недолет! Лишь один-два снаряда поразили цель, алым обрызгав камни, оставив изорванные шевелящиеся тела.
Что за притча? Вместо того чтобы рассеяться по Фавору, залечь за глыбами осыпей, - под радостно-хриплый вой своих варварских труб "заречные" хлынули на равнину. Бежали, горланя и отталкивая друг друга, вертя над головами мечи…
- Изменить угол прицела! По противнику… прямой наводкой…
Росла, росла тревога у Сисары. Нет, здесь не только азарт, внушение одержимых пророков и жрецов - связных Меру… Большое судно без огней три ночи назад двигалось по морю против горы Кармил. Патрульный вертолет погнался за ним, но был обстрелян и вынужден вернуться. А что делается на суше, у нас под боком?.. Трудно работать агентам, малочисленны они, да и оснащение Перевал пока не может заменить новым. Вот, не уследили за работой тайных мастерских, позволили вчерашним рабам царя Иавина вооружить такую армию…
Вдруг захотелось бросить все и лететь прочь из этого голого, дикого края, от озверелых пастухов и их кровавых распрей - домой, первым же почтовым самолетом в Гималаи!..
Расходился едкий орудийный чад. Оставив сотни трупов в грязи, в заплывавших мутной водою воронках, не замедляя хода, бежало с копьями наперевес орущее воинство "заречных".
Ладно. Машины больше не будут стрелять. Поступим по-другому. Малый вперед, фланговым выровнять линию… Когда гусеницы сомнут передовых, самых отважных или одурманенных, и медь клинков бессильно скользнет по стальной броне, - задние бросятся врассыпную; войска Иавина, обложившие равнину с трех сторон, легко переловят беглецов. Так было, когда "заречные" пришли в Асор и впервые столкнулись с "железными колесницами". Так должно быть и сейчас. Завтра те, кого помилует царь, вернутся на поля, в каменоломни, к печам для обжига кирпича…
С раздирающим гулом и свистом, оставляя широкую полосу гари, из-за Фавора взмыл крутой дугою остроклювый черный самолет с золотыми дисками на треугольных крыльях.
Уберегли, значит. Сколько веков хранили ради подобного случая! А может быть, несмотря на отсутствие всего, сумели изготовить? Если так, бедная наша Земля…
Сисара не успел додумать. Черная стрела, на бреющем пройдя над самыми башнями, вдогонку машинам растопырила дымную пятерню. Ракета ударила точно: дохнул огненный зев, полетели стальные лохмотья, в горящем комбинезоне закувыркалась безголовая кукла - стрелок-радист… Не дожидаясь, пока рванут топливные баки, Сисара вскарабкался к люку. Сзади визжал раздавленный прогибом корпуса механик-водитель. Отчаянным натиском отвалив массивную крышку, командир выкатился на лобовую броню; соскочил с нее, побежал, разбрызгивая лужи. За ним басовито вздохнула земля, и стало горячо спине. Машины справа и слева уже бушевали чадными кострами…