- Правда, - покаянно сознался Константин и виновато улыбнулся, радостно любуясь самым главным - глаза у Ростиславы снова жили. Мертвенная пленка, туманившая вчера ее взор, сегодня бесследно исчезла, растворилась, сгинула, и они сейчас чуточку лучились от искорок, озорными чертиками прыгающими в самой глубине.
- А зачем? - Ее тон посуровел, но глаза предательски выдавали, что это все напускное, а на самом деле настрой у княгини совсем иной.
- Зачем, спрашиваешь, - протянул Константин. - Но ведь должен же быть кто-то рядом, когда человек в беде, верно? И потом… - Он попытался вдохнуть в грудь побольше воздуха, но кто-то невидимый сразу сменил размер втыкаемых в легкие иголок, и он чуть не вскрикнул от боли.
Константин хрипло закашлялся, и ему стало чуть полегче дышать, хотя он старался не делать глубокие вдохи. Хотел было продолжить, но умные слова и припасенные доводы вдруг куда-то делись. Вроде бы только что были тут, в голове, уже просились на язык, и на тебе, исчезли.
Все.
Разом.
И что говорить?!
Но Ростислава ждала ответа, и он, совершенно неожиданно для самого себя, отчаянно выпалил:
- Да люблю я тебя, люблю!
- Того я и боялась, княже, - услышал он после минутного молчания убийственный для себя ответ. - А ты ведаешь, сколь препон меж нами, да каких крепких? Вот и выходит, что воспрещена нам эта любовь и людьми, и богом…
Константин досадливо поморщился. Не то ему хотелось бы сейчас услышать от княгини, совсем не то. Хотя погоди-ка… И он радостно встрепенулся. "Воспрещена нам эта любовь, - мысленно повторил он слова Ростиславы. - Нам воспрещена, нам… Так это что же получается? Выходит…"
Радость рвалась из самых глубин сердца, и ему захотелось заорать что-то ликующе-веселое, но вместо этого князь вновь разразился надсадным тяжелым кашлем.
Ростислава терпеливо дождалась, пока закончится приступ, и продолжила:
- Да ты сам рубежи эти сочти. Первую Феклой кличут. Аще бог сочетал, человек да не разлучает, а тебя с нею…
- Меня с нею как раз Ярослав постарался, разлучил, - бодро перебил Константин. - Или ты не знала? Или муж не похвалился, что, когда его люди Рязань палили, они и мою жену убили?
Щеки Ростиславы порозовели, а в глазах ее уже не искорки светились - костер разноцветный полыхал.
- Ничего не сказывал, ты уж прости меня, - растерянно покачала она головой и поспешила предупредить: - Токмо ты о нем худого все равно не говори. Негоже о покойниках дурное сказывать. Они же за себя постоять не могут.
Константин опять закашлялся.
- Козел твой Ярослав, - выдавил он с усилием. - И с чего ты взяла, что он покойник? Во всяком случае, когда я его во Владимир привез, он был жив.
- Стало быть, вот так, - протянула Ростислава.
Лицо ее вновь построжело и поскучнело. А в глазах уже не только костра разноцветного не было - даже самые малюсенькие искорки исчезли. Она медленно и рассудительно произнесла:
- Я ему слово дала - седмицы не пройдет, после того как я о смерти его узнаю, и меня в Переяславле не будет. А у вдовой княгини, да бездетной еще, на Руси две дороги: либо в монастырь, либо туда, откуда ты меня вытащил.
- Но он же жив! - напомнил Константин и поморщился - теперь даже при маленьких вдохах в груди все равно продолжало ощутимо колоть.
- Жив, - безучастно подтвердила Ростислава.
- Получается, тебе ни туда, ни туда спешить ни к чему.
- Получается так, - согласилась она. - Вот токмо нам с тобой как дальше жить? И чем?
- Мне - надеждой, - твердо ответил рязанский князь. - Пока ты жива, я надеяться буду. Самое главное у меня есть - любовь к тебе, а жизнь - штука длинная. Кто знает, что она нам завтра преподнесет. - И он с мольбой в голосе выпалил: - Ведь всякое может быть, правда? Скажи, правда?!
Ростислава молчала, словно пребывала в колебаниях, и Константин, не дожидаясь ответа, застенчиво продолжил:
- А ты тут про нас говорила. Выходит, что и ты меня чуточку… - но договаривать не стал - испугался.
- Если б чуточку, - грустно протянула Ростислава. - И почто спрашиваешь, грех мой тайный из души вытягиваешь? Неужто сам не понял досель? - И она посоветовала: - Напалок мой тогда с мизинца сними да прочти, что там написано.
Константин было потянулся к перстню, но княгиня не позволила. Остановив его руку, она тихо попросила:
- Токмо не сейчас - опосля, когда меня рядом не будет. Тож ведь, поди, стыдно. Я его от батюшки получила, еще перед свадебкой, с наказом подарить… ну, словом, подарить, - замялась она. - Ан оказалось, что дарить и некому, пока… пока с тобой не повстречалась. Вот так и сложилось, что не князю Ярославу оно досталось, а…
- А князю Ярославу, - улыбнулся Константин, напоминая свое княжье имя.
- Ишь ты, яко ловко повернул, - слабо усмехнулась она и добавила отрезвляюще, сухо и почти зло: - Вот токмо не бывать нам вместе.
- Понимаю, Ярослав помехой, - отозвался Константин, кляня себя на чем свет стоит, что распорядился о его перевязках и бережной транспортировке.
Хорошо хоть, что хватило ума не подпустить к нему Доброгневу ни сразу, под Коломной, ни после, в ладье. Дескать, пусть вначале лекарка своим помощь окажет, а чужие - хоть бояре, хоть князья - обождут, никуда не денутся. А теперь остается надеяться на извечную беду России - скверную дорогу. Авось растрясет при переезде из Владимира в Ростов Великий. Хотя да, путь-то в основном реками…
- Муж мой - препона изрядная, - перебила его мысль Ростислава, - но помимо него меж нами еще один рубеж стоит, да куда выше. Его ни тебе, ни мне не одолеть. - Она глубоко вздохнула, словно собираясь с силами, и выпалила: - Мы ж с тобой в пятой степени родства. Ты об том подумал? Вот и выходит - даже случись что с Ярославом… ан все одно.
Константин до крови прикусил губу. Действительно забыл. Странно. Все время помнил, а тут… Хотя чему удивляться. Увидел ее, и все вмиг вылетело из головы. Чудно, но в эти секунды ему даже дышать стало легче. Впрочем, когда нож в сердце вонзают, булавочные уколы чувствовать перестаешь.
- Я… помню, - с усилием выдавил он сквозь зубы и поправился: - Помнил. Сколько раз считал после той зимней встречи, но…
- Сколь ни считай, а из нынешней пятой она в восьмую, дозволенную, не перескочит, - вздохнула Ростислава.
- Погоди-погоди, - нахмурился Константин. - Но ведь и твой батюшка, и Всеволод Юрьевич - оба Мономашичи. Как же так? Выходит, церковь иногда делает исключения?
- Ничего не выходит, - сердито отрезала она. - Верно ты сказываешь - Владимир, коего Мономахом прозвали, наш общий пращур, зато далее все по-разному. Батюшка мой от его старшего сына Мстислава Великого род свой ведет, а Ярослав от Юрия, коего Долгоруким прозвали. Вот и считай - Мстислав Великий с Юрием, яко братья единокровные, хотя и не единоутробные, друг дружке во второй степени родства доводятся. Сыны их - Ростислав Мстиславич и Всеволод Юрьич - в четвертой. Токмо Ростислав-то мне даже не дед, а прадед, вот и сочти далее: сын Ростислава Мстислав, прозвищем Храбрый, тому же Всеволоду - в пятой, а мой батюшка Мстислав Мстиславич - в шестой, потому как он Всеволоду двухродным внуком доводится. Ну а дети их - я с Ярославом - в восьмой. Получается, все дозволено и не надобны никакие исключения. Вот я и сказываю - не бывать нашему счастьицу. - Она вздохнула и слабо усмехнулась. - Вот ежели б ты мне, яко Ярослав, трехродным дедом доводился, одно, а ты мне двухродный стрый. Понял теперь?
- Церковь, люди, позор, - зачем-то принялся медленно перечислять Константин.
- Позор для меня самой - тьфу, - поправила она его. - Ты еще меня не знаешь. Неужто я б через таковское не переступила, убоялась бы? Токмо он не на одну меня падет - на сестер моих единокровных перекинется, а тяжельше всего батюшке моему достанется, Мстиславу Мстиславичу. Выходит, он ко мне с любовью да лаской, а я ему… - Она усмехнулась и горько произнесла: - Посему выброси ты меня из главы. Лучше вон книги чти божественные, в коих иное прописано. - И она нараспев процитировала: - Что есть жена? Покоище змеино, дьяволов увет, поднечающая сковорода, спасаемым соблазн, бесцельная злоба, купница бесовская… Чти, а сам меня вспоминай. Выходит, и я тоже спасаемым соблазн, бесцельная злоба, купница бесовская…
- При воспоминании о тебе мне иные слова на ум придут, - улыбнулся Константин. - Покоище для счастливцев, огнь небесный, блаженство неземное, отрада ангельская…
- Таковского я и в песнях Давидовых не слыхала, - изумилась Ростислава.
- Их там и нет.
- Тогда откель ты это взял?
- Из сердца, - просто ответил Константин и задумчиво протянул: - Значит, надо согласие церкви. Так-так. А скажи, если твой муж Ярослав… - Он замялся. - Ну-у если он того, не станет его…
- И не думай! - отпрянула от него Ростислава. - Раненого и беззащитного убивать - грех тяжкий.
- Я не о том. Если так случится, что он сам… от ран, а я найду священника, который нас обвенчает, ты дашь согласие?
- Ишь ты какой скорый, - усмехнулась Ростислава. - Попа сыскать немудрено. Иному десяток гривенок посули, и все, вмиг согласится, а ежели о сотне речь повести или, паче того, о тысяче - каждый второй али каждый третий решится. А о том, что потом станется, помыслил?
- А что потом? - не понял Константин.
- А то, - строго-поучительно ответила Ростислава. - Дойдет слух до епископа, и он мигом все отменит.
- А если нас обвенчает епископ? - припомнил Константин отца Николая, будущая должность которого как нельзя лучше вписывалась в задуманное.
- Тогда митрополит разженит, - пожала плечами она.
- Значит, нужно благословение митрополита, - невозмутимо согласился князь, пытаясь прикинуть что и как.
Получалось не ахти - киевский владыка Матфей на такое никогда не пойдет. Хотя он вроде бы на ладан дышит. Если вовремя подсуетиться да после его смерти пропихнуть на его место…
- Что ж, митрополит так митрополит, - кивнул Константин.
- А ты забыл, что и над ним патриарх есть? - грустно улыбнулась она.
Опаньки! Это похуже. С другой стороны, он же все равно собирался поставить отца Николая в патриархи. То есть времени это займет намного больше, но в перспективе возможно и такое…
- Ну что ж, тогда нас будет венчать патриарх, - уверенно поправился он.
- Ишь ты какой, - изумленно протянула она.
- Такой, - подтвердил Константин. - Об одном прошу: верь мне, пожалуйста, и я обязательно что-нибудь придумаю, только верь. - И он добавил: - И живи, слышишь? Мне бы знать, что ты жива, и все. Да, далеко от меня, да, замужем за другим, но жива.
- А если далеко да за другим замужем, тогда какой тебе в моей жизни резон? - вздохнула Ростислава.
- Ты для меня как воздух. Умрешь - чем дышать стану?
Глаза княгини неожиданно наполнились слезами.
- Знаешь, - медленно произнесла она, - о такой любви ведь каждая мечтает - от холопки обельной до княгини знатной. Каждая о ней грезит, токмо редко к кому она приходит. Я ведь еще совсем недавно такой несчастной себя считала. Сам помысли, каково это - всю жизнь нелюбимой с нелюбимым коротать. Оно ить как в потемках все время сидеть. А вчера для меня ровно солнышко ясное на небе взошло. Я и зимой лучик малый приметила, да отмахнулась - боялась все, что помстилось. А уж вчера-то точно. А ежели ты солнышко узрел, во тьме жить уже не захочешь. Так и я. Вот токмо я счастливая, оказывается. - Ростислава сама удивилась такому выводу, но уверенно повторила: - Да, счастливая. И не боись - жить я теперь буду. Пусть не для себя, для тебя. - И она, покраснев, но не в силах сдержаться, порывисто чмокнула Константина в лоб и ахнула, испуганно отпрянув. - Да ты же весь горишь! Погоди-погоди, ты что же, так и проспал всю ночь подле шатра на сырой земле?!
- Тебя караулил, - смущенно пожал плечами Константин и вновь натужно закашлялся. Пока длился приступ, княгиня, прижавшись ухом к его спине, напряженно слушала, а затем озабоченно спросила:
- Ты когда-нибудь слыхал, как в кузне огонь мехами раздувают, особливо ежели они уже старые и худые?
- Ну доводилось как-то. Правда, не знаю, худые они или нет.
- Так вот, у тебя в груди ныне еще хлеще творится, - убежденно заявила княгиня, поставив исчерпывающий диагноз: - Перекупался ты, солнце мое ясное. - И она скомандовала: - А ну-ка в шатер, и лечиться немедля. А то… до патриарха не довезешь. Чай, до Никеи путь неблизкий.
- А он сам ко мне приедет, - отделался князь.
- Ишь ты каков, - усмехнулась она, с любопытством уставившись на Константина, и лукаво осведомилась: - А гривенок-то хватит в казне? Греки - народ жадный, с ними и за сотню тыщ не вот сговоришься. Енто тебе не дедушка водяной - пустыми посулами не отделаешься.
- Это другим сотню тысяч надо, - возразил Константин, - а я и забесплатно… Кстати, дедушка водяной тоже не за просто так согласился. Я ему и бусы твои кинул, и обруч серебряный, и… - Он осекся и с неохотой добавил: - И еще кое-что пообещал.
- Пойдем, пойдем, - поторопила княгиня.
Константин вздохнул, с сожалением поглядев на шатер, и покачал головой:
- Нет, нельзя. - И он пояснил: - Хорошо, что ты напомнила. Должок у меня перед водяным за тебя остался. Песенку я обещал ему спеть. Обидится дедушка. Скажет, коли князь слово не держит, то совсем нет веры людям. Возьмет и отчубучит чего-нибудь нехорошее. Сейчас я ему спою, и тогда уж… Да это пустяк, я ж мигом.
- Пустяк-то пустяк, да ты дойдешь ли?! - воскликнула Ростислава, с тревогой глядя на князя, тяжело, с натугой поднимающегося с земли.
Вскочив на ноги, она ловко подставила ему свое плечо. Константин попытался отстранить ее, чуть не упал, потеряв равновесие, однако помощь ее так и не принял.
- Я один, - погрозил ей пальцем князь. - Ничего со мной не случится. А то вдруг спою, а ему не понравится. Возьмет и тебя назад потребует.
Слова давались ему с трудом, но он понемногу приспособился выговаривать по одному за вздох. Больше не получалось, хоть ты тресни.
- Так я и далась ему, - насмешливо протянула Ростислава, подставляя князю свое плечо и заверяя его уже на ходу: - Да ты не бойся. Я тихонечко в кусточках усядусь, он и не приметит меня вовсе. Мне ведь тоже хочется твою песенку послушать. Да и как ты один назад-то пойдешь? Нет, княже, и не думай. Нипочем я тебя ныне не оставлю.
Так, с нежным воркованием, она и довела его до вчерашнего места, усадила на бережку и, соблюдая обещание, отошла метров на пять, спрятавшись за кустами.
Как Константин звал водяного слушать обещанную песенку, сам он позже так и не смог вспомнить. Все было как в бреду или во сне. Он даже не понял, прибыл ли тот. Вроде какой-то плавучий травяной островок приблизился к берегу, но звуков никаких не издавал и слов не говорил. Разве что временами из-под него доносилось бульканье, да и то неясно отчего. Скорее всего, по естественным причинам. Но князь все равно спел честно, до самого конца, а припев повторил аж два раза.
Смутно помнилось, как Ростислава, плача навзрыд, пыталась поднять его с земли, как причитала, что все, хватит, довольно уже, а он все продолжал петь, с натугой выплевывая по слову за один вздох и все время удивляясь, почему ему не хватает воздуха, когда его здесь вон сколько. Последнее, что осталось в памяти, - встревоженные дружинники, бегущие навстречу, и его собственный выдох: "Все!" - а потом резко приближающаяся к глазам трава и снова острая боль в груди…
Все те дни, когда Константин находился в пограничном состоянии - то ли выживет, то ли нет, - Ростислава ни на минуту не отходила от его постели. Она и спала близ его изголовья, уткнувшись лбом в горячую, влажную от пота руку князя. В ответ на недоуменные взгляды дворовых людей, понимая, что именно могут донести доброхоты Ярославу о ее поведении и в какой ад тогда превратится вся ее дальнейшая жизнь, она поясняла:
- Негоже, чтоб князь Константин в Переяславле-Залесском жизни лишился. Тогда уж его дружина точно весь град по бревнышкам разнесет.
А сообразительная Вейка тайком от княгини еще один слушок пустила. Мол, главная причина того, что Ростислава в воду кинулась, заключалась в ее незнании, что муж ее, Ярослав, жив. И после того как слушок распространился, людская молва возвела княгиню чуть ли не в святые. А как иначе? От мести рязанской град спасла, собою жертвуя, - раз. Одно это дорогого стоит. За такое сколь ни кланяйся - все мало. Да тут еще и второе добавь - как за мужа своего переживала. Не всякая в воду кинется, узнав о смерти своего мужа, а Ростислава, вишь ты, насмелилась.
Опять же и третье не забудь - ухаживала за рязанским князем так, что если даже и оставались у Константина в глубине души остатки мести за свой стольный град, то ныне они точно исчезли напрочь. И ведь ни на минуточку малую от ложницы его не отходила. Умаялась, бедная, так, что высохла вся, с лица мертвенно-бледной стала, лишь глаза одни горят жаркой синевой, да так, что и заглядывать в них больно.
А тому, что лик у нее вроде как светиться начал, люди и не удивились вовсе. А чему удивляться-то? Сказано же - святая. А у них у всех положено так, чтоб лицо светилось, иначе как же святых от простых людей отличать.
Ростислава же, коль и услыхала б такое о себе, лишь посмеялась бы в ответ. Глупые они все. Ишь чего измыслили себе - умаялась. Да она самой счастливой в эти дни ходила, потому как все время рядышком с ним была. И мнилось ей, что не просто князь любый, но муж венчанный близ нее лежит, а впереди у них столь много счастья - ни руками обнять, ни глазами охватить.
Про смерть же его возможную она даже и не помышляла. Не тот Константин человек, чтобы вот так глупо костлявой старухе уступить. Да и сама Ростислава рядом, а уж она за него - не гляди, что девка слабая, - глотку, как волчица, любому перегрызет, и той, что в саване белом шляется, тоже. А что коса вострая у старухи, так и она ее не выручит. Сколь ею ни маши - все едино ее, Ростиславы, верх будет.
Одно худо - недолго ее счастьице длилось. Спустя неделю после того, как стало окончательно ясно, что Константин пошел на поправку, Ростислава покинула княжий терем. Сердце кровью обливалось, но что поделаешь - любовь любовью, а про долг княгини тоже забывать не след.
Она и сама была бы рада остаться еще хоть на чуть-чуть, но что ж тут поделать, коли за ней сноха, вдова старшего брата Ярослава, второго нарочного прислала. Молила слезно, чтоб приехала подсобить, а то, дескать, не с ее здоровьем со всем хозяйством управляться. Агафья ведь к себе и Ярослава у Константина выпросила в надежде, что Ростислава к мужу приедет да подсобит ей, а тут на тебе - деверя привезли, а княгини все нет как нет.
Первый гонец прискакал намного раньше, когда Ярослав только очнулся. Дивно, но едва переяславский князь открыл глаза, то первым делом, придя в себя, спросил про Ростиславу. То не нужна была, не нужна, и вдруг занадобилась. Да как сильно - почитай каждый день спрашивал. Хорошо, что Агафья Мстиславна, которая Ярослава всегда недолюбливала, из женской солидарности наговорила ему с три короба про грязь непролазную.