Взял его князь Гаврила Мстиславич за необычайную силушку, уж больно здоровым был деревенский бугай. Конечно, толком пока ничему не обучен, но это дело поправимое. Главное, что желание у парня имеется, да и сноровкой небеса его не обидели. А обучить ратному ремеслу Груша своего земляка еще успеет. Чай, не последний день они на белом свете живут. Одно худо - уж больно луна багряная. Не к добру.
Ныне они шли в Залесье. Прозывалось селище так потому, что стояло не у самого Дона, как Пеньки, а за небольшим леском. Попик рассказывал дружинникам, что народ в нем больно темный да невежественный. На игрищах бесовских обряды языческие правят, березки завивают. Летом на Купалу через огонь прыгают, ему же дары приносят, как бога почитают. Иные же и вовсе огню своих покойников предают, пепел потом в сосуды собирают да в курганы зарывают, что испокон веков стоят перед Доном. Эвон их сколь, и все - захоронения языческие.
И сам попик, словоохотливо рассказывавший о себе всем тем, кто соглашался его послушать, пострадал за веру, причем уже вторично. Первый раз произошло это, когда он имел приход совсем в другом селе, недалече от Рязани. Отец Варфоломей попытался воспротивиться языческому похоронному обряду, который вознамерился учинить князь Константин Владимирович и его дружинники над телом старого воеводы Ратьши, но у священника ничего не вышло.
Пошел он в стольный град жаловаться на князя, но и тут незадача. Оказалось - некому. Епископ-то в то время был при смерти, а прочие ближние подле него поступили осторожно - ни вашим ни нашим. Рассудив, что князя корить - себе дороже, но и своих забижать ни к чему, и узнав о нежелании Константина видеть отца Варфоломея, порешили они направить молодого попика в иной приход. Мол, коли князь повелел просвещать язычников, пусть будет по его воле.
Тогда-то священник и попал в Залесье, но не продержался на новом месте и полгода. А все почему? Поганых идолищ, в лесу скрываемых, велел изничтожить, а жители отказались. Сам с топором пошел - не пустили. Хитростью время попозднее улучил, когда уже снег выпал, добрался до кумиров их сатанинских, изрубил все и щепу в огне спалил.
А через три дня нехристи осмелились на неслыханное кощунство - молча вынесли все иконы из старенькой церквушки и так же молчком швырнули в костер. Одно лишь сказали: "Как ты наших богов, тако и мы с твоими". Его самого, правда, не тронули, но, взяв за шиворот, пинками выгнали вон из селища, пригрозив, что если он еще раз к ним сунется, то так дешево не отделается. И пошел он по морозу лютому наг и бос, голодом и жаждой томим, пока добрые люди не подобрали и не приютили его.
И опять сомнения у Груши. Не был попик ни босым, ни нагим - тулуп на загляденье, и лапти крепкие. Да и в котомке - дружинник хорошо это помнил, сам был в числе тех, кто подобрал бредущего по полю отца Варфоломея, - снеди еще на два дня с лихвой. Опять же злобен поп больно. Знай одно шипит: жечь, дескать, язычников надобно, выжигать каленым железом нечисть поганую со святой земли. Зачем же так сурово? Разве Христос к такому звал: уверуй в меня, а не то убью, мол?
Груша тяжко вздохнул. Нет, не так надо. Худая то вера, которую на концах мечей несут. Негоже оно. И уж совсем ни в какие ворота, что срубили они в Пеньках пятерых дружинников князя Константина. Ни один из них живым не ушел. Стало быть, жди неминуемого ответа, ибо такого рязанский князь нипочем не простит. А в том, что ответ последует, Груша ни на миг не сомневался. Не тот нрав у Константина, да и осильнел он ныне - эвон как лихо всю Владимирскую Русь под себя подмял. Зачем такого зазря дразнить? Это ж все одно что медведя в берлоге зимой будить, когда у самого ни рогатины, ни топора. Да что топор - ножа сапожного и то нет.
Однако свои опасения Груша благоразумно держал при себе и к своему князю Гавриле Мстиславичу с ними не совался. Уж больно тот молод, излиха горяч, чересчур вспыльчив. Да если бы и обратился, тот в лучшем случае посмеялся бы над доводами старого дружинника, не став ничего пояснять, и на том бы все закончилось. Опять-таки и сам Груша знал, уверен был, что о главной причине - попросту пощипать соседа-ротозея - князь нипочем бы ему не сказал.
И немало подивился бы Груша, узнав, что на самом деле основной целью их набегов и является задача раздразнить рязанского князя, а крещение язычников всего-навсего самый удобный повод для этого. Правда, ничего этого Гаврила Мстиславич дружиннику бы не сказал, ибо Ярослав Всеволодович, который как раз и придумал все это, советовал до поры до времени держать эту цель в секрете. Так что не подвернись столь удачно под руку изгнанный из Залесья изобиженный попик - ничего бы не изменилось.
Для чего раздразнить? А чтобы Константин сам из своей берлоги, то бишь из Рязани, вылез да в свару ввязался. А еще лучше, чтобы его людишки в азарте погони Дон перешли и принялись ответное разорение учинять. Тогда-то и можно будет в отместку всем разом на него навалиться, всеми силами ударить. И упускать времени нельзя, ибо именно теперь оно весьма и весьма удобное для их затеи. Нет, покамест Константин в стольном граде, и когда появится, да и появится ли вообще - неведомо. Дескать, Ярославу доподлинно известно, что господь покарал рязанца за все его гнусные дела столь тяжкой болезнью, что ныне он лежит пластом в Переяславле, кой от Рязани ажно в полутысяче верст, и как знать - не сегодня, так завтра может и на тот свет отправиться. Сын же его мал летами, вот и получается, что удачнее деньков не сыскать.
Опять же повод-то самый благопристойный - отчее наследство маленькому Всеволоду вернуть, коего жестокосердный рязянец лишил сына подло убиенного им Юрия Всеволодовича. А ведь Всеволод этот им родич. Мать-то мальца, Агафья Всеволодовна, родная сестра князей Михаила да Андрея и прочим молодым князьям тоже не чужая - двухродная. Так неужто они, по большей части такие же безудельные, как и Всеволод, не примут близко к сердцу беду маленького сыновца?! А если все-таки заступятся за него, то мыслится Ярославу, что господь с небес непременно ниспошлет им удачу и сторицей вознаградит за заботу, проявленную о своем родиче.
Пробовал было возразить Мстислав Глебович, самый старший из внимательно слушавших Ярослава князей, что, даже принимая во внимание тяжкую болезнь Константина и юные лета его сына Святослава, затевать свару с Рязанью им не с руки. У них ведь ратных людишек не больно-то, да и откуда бы им взяться.
Но Ярослав на эти возражения сумел, не колеблясь ни секунды, дать достойный ответ. Мол, главное, чтобы их для набегов хватило, а далее, едва рязанцы покажут зубы, можно будет пожаловаться киевскому митрополиту. Дескать, рязанец и сам закоснел в грехах, да еще и язычникам своим потакает. А стоило соседям попробовать обратить их в христианскую веру, как он в драку за них полез.
И тут же клич дать по всей Руси - сбирайся, народ, на богоотступника. А видоки у него тому имеются, так что все без обмана. Эвон, близ него, Ярослава, угрюмый бородач Гремислав стоит. Ежели самому князю веры нет - у него спросите. Он-то у Константина в самых ближних хаживал, да, на свою беду, решил усовестить рязанца. Дескать, негоже христианину на языческие капища хаживать, а ты, княже, в роще Перуна, что под Рязанью, бываешь чаще, нежели на обедне в святом храме, кои к твоему терему куда ближе стоят. Поперек горла правдивое слово князю встало, и изгнал он Гремислава от себя.
Мало Гремислава? Не годится боярину на князя хулу возводить? Пусть так. А разве кой-кто из присутствующих здесь князей не был совсем недавно сам видоком тому, как вероломно поступил князь Константин? Вроде бы и отпустил его, Ярослава, вместе с сыновцами подобру-поздорову, а дождавшись, едва они пересекут рубежи его княжества, мигом отрядил погоню, чтобы умертвить всех, в очередной раз свалив с себя вину на них же, на черниговских князей.
Ох и убедительно говорил Ярослав. Да и то сказать - не впервой ему. Эвон как лихо он стравил новгородских бояр в первые же дни своего недолгого правления в Великом Новгороде. До смертного боя дошло. А уж тут он и вовсе расстарался. И гнев был в его голосе, и неподдельная забота о малолетнем племяннике, и изумление перед долготерпением всевышнего, и уверенность в том, что она уже на исходе. А уж как скорбно вздыхал он, печалясь, что по причине тяжких ран, от коих еще не оправился, не сможет самолично принять участия в богоугодном деле. Из камня бы слезу выжал, не говоря уж о сидящих перед ним молодых князьях.
Но и то взять - уж больно благодарные слушатели ему попались. Не просто внимали они ему, но - затаив дыхание, сжимая в святом негодовании богато изукрашенные рукояти сабель и мечей. Это лишь по первости Мстислав Глебович про малочисленность дружин помянул, а потом и он, и прочие слушали Ярослава, слова не проронив.
И готовы они были хоть сейчас ехать и восстанавливать справедливость, за что им воздастся и на том свете, но главное - еще и на этом. Ибо нет никаких сомнений, что, повинуясь слову митрополита, встанут наконец за поруганную веру и в защиту прав малолетнего Всеволода не только их нерешительные отцы - хворый Глеб Святославич, правящий покамест в Чернигове, и его братья Мстислав и Олег. Тут уж поднимется вся Русь, начиная с тестя Ярослава, славного витязя Мстислава Удатного. Не устоять рязанцу супротив такой силищи, нипочем не устоять.
Не преминул Ярослав упомянуть и то, что на княжеском съезде, собранном после победы, всем, кто стоял у ее истоков, будут выделены достойные уделы в бывшем Рязанском княжестве. Мол, о том особо и говорить ни к чему, ибо оно и так само собой разумеется. А коль кому мало покажется - есть и Владимирское княжество. Он, Ярослав, не привык добро забывать, так что, вернувшись на княжение, найдет чем отблагодарить.
А уж когда объявился столь кстати отец Варфоломей, то князья, и опять-таки с подачи Ярослава, восприняли изобиженного священника как очевидный знак небес, ниспосланный всевышним. Мол, благословляю вас, детушки мои. Идите и крестите.
И они пошли…
Охохонюшки. Задумался Груша и не углядел, как передние вои бросили своих коней в намет. Стало быть, скоро конец лесу. Ну точно, вон просвет меж деревьев - подъезжаем.
И тут отличия от Пеньков не оказалось. Вновь околица перегорожена, и вновь дружинники княжеские копьями ощетинились. Мало их, пятеро всего, а пощады не просят. Да и то взять - они же своих людишек защищают, за правое дело стоят, а он, Груша, зачем здесь оказался? Неужто бог простит, коли он на старости лет руки в крови невинных омоет?
Ох как погано на душе! Да и не у него одного - вон они, сверстники Груши, тоже хмурятся, муторно им. Правда, мало их совсем - десяток от силы. Молодым князьям, известное дело, ровню подавай, для веселья. А они, молодые, на расправу ловки. Ишь ты как резво полетели! В кольцо взять хотят, из-за домов заходят, чтоб в спину ударить.
- А ты чего же? - толкнул кто-то в бок Грушу.
Обернулся тот, а перед ним князь. Хорошо хоть, что не свой - не Гаврила Мстиславич. От распоряжений чужого и отговориться можно, увертку найти. Да и не больно-то он допытываться станет. По всему видно - так спросил, для прилику. Вон как на коне гарцует да зубы скалит, предвкушая кровавую забаву. Звать-то его по-русски, Всеволодом Владимировичем, а со стороны поглядеть - степняк степняком. Никак кровь матери, сестры грозного хана Юрия Кончаковича, оказалась сильнее, чем отца - Владимира Игоревича.
- Да негоже мне, старому, под ногами у молодых путаться, княже. Не столь подсоблю, сколь помешаю, - уклончиво ответил Груша.
- Ну смотри тогда, старик, как надо рубить, - захохотал во всю глотку князь и поскакал на рязанских воев.
А Груше тоскливо. Ведь коли по правде сказать, то он с гораздо большей охотой сейчас рядом с теми пятью встал бы в один ряд. И не страшно, что убили бы, даже радостно маленько - за своих людей, за землю родную. Такую смерть за почет считать можно, особливо ежели пожил порядком.
А с другой стороны, рано ему еще помирать. Кто без него Спеха побережет? Эвон, парню вроде опять плохо, сызнова его мутит. Видать, совесть его кровь невинную не принимает.
А вот и рухнул последний из защитников сельчан. Хорошо они рубились - с десяток, не меньше, черниговцев положили. Добрые вои у князя Константина. Одна беда - мало их больно.
Молодые же дружинники мигом по селу рассыпались. Удаль ратную выказали, а теперь и позабавиться можно. Смерду, скажем, голову мечом снести с одного удара, а еще лучше вкось его располовинить. Такое ведь не каждый возможет - тут сила нужна. А еще надо, чтоб жалость в душе не шевелилась. Она в таком черном деле помеха.
Груше их не понять. Коли так тебе кровь любо лить - езжай в степь, с половцем поганым сразись, а своих…
- Рядом держись, - предупредил он Спеха.
По селу они ехали неспешно - не по себе Груше от визга бабьего, от слез детских, вот и брел его конь чуть не шагом, а сам он, почитай, чуть ли не зажмурился и по сторонам старался вовсе не смотреть. А визг все громче и громче, аж в ушах звенит, рядом совсем.
Глянул Груша налево - никого. Глянул направо - лучше бы и не смотрел. Остроух, любимец княжича Гаврилы Мстиславича, тащит со двора двух малых девок за косы. Погодки, видать, от силы годков двенадцать-тринадцать. Вдогон им мать бежит, и все трое голосят что есть мочи.
Следом за ними на крыльцо вышел вой по прозвищу Дикой. У того не одна одежа в крови, но и руки красные, а тоже ухмыляется, как и Остроух. К матери девок неспешно подошел, а в руках сабелька подрагивает, ровно извивается. Прямо как гадюка, ядом переполненная. Только гадюки спят зимой в укромных норах, а человек готов круглый год свой яд расточать. Видать, у него больше запасено, чем у змеи подколодной.
А вот и замахнулся уже Дикой, чтобы бабу глупую располовинить. И снова старый Груша зажмуриться хотел, да не успел, а чуть погодя у него и вовсе глаза от удивления расширились. Не баба разрубленная на грязный, истоптанный снег снопом повалилась - Дикой рухнул, а в груди у него копьецо застряло. Славное копьецо, доброе. Груша его враз признал. Сам помогал Спеху древко обстругивать, до ума довести.
Так это что же получается-то?..
И лишь теперь дошло до Груши, что парень, которого в Пеньках мутило при виде крови, да и тут морщился, решился-таки через себя самого переступить. Радоваться бы за Спеха надо - мужает на глазах, хотя и промахнулся так неудачно, а дружиннику старому отчего-то столь муторно стало, хоть волком вой.
Остроуху в голову, видать, та же самая мысль пришла. Сплюнул он в сторону и неодобрительно головой покачал.
- Удар хороший - аж бронь прошиб, но что ж ты промахнулся? Ай-ай-ай. Не одобрит тебя Гаврила Мстиславич.
А Спех его словно не слышит. Никак сам своим глазам поверить не в силах - медленно слез с коня и двинулся к мертвому дружиннику. Дойдя до лежащего, он зачем-то потрогал копьецо, торчащее в груди Дикого, бросил взгляд на подвывающую бабу, что в страхе к бревнам избы прижалась, и лишь после этого повернулся к Остроуху.
- А я не промахнулся, - ответил он тихо. - Я точно попал. Как дядька Груша учил.
- Что-то я не пойму, малый, - враз посуровел Остроух.
- А ты детишек оставь в покое, а то я и тебя вразумлю, - таким же тихим голосом произнес Спех и меч из ножен потащил.
- На своих! - прошипел Остроух и тоже за рукоять своего меча ухватился.
- Да какой ты мне свой! - рассудительно заметил Спех. - Зверь ты. А зверь человеку своим не бывает.
"Ах малый, малый, - с тоской подумал Груша. - Я же тебя всего-то двум-трем ударам научил да совсем немного - защите. Остроух же у Гаврилы Мстиславича не зря в любимцах ходит - он во всем первый, а на мечах ему из всех молодых и вовсе равных нет. Ну куда ж ты на рожон полез?"
- Сам полакомиться захотел, - двинулся Остроух на Спеха и кивая на девчонок.
- Нет, не захотел, - мотнул головой Спех. - Токмо у меня в селище такая же сестренка осталась, и этих ты не получишь, пока я живой.
- Пока, - многозначительно повторил Остроух и "обнадежил", пообещав: - Ты не боись, оно ненадолго.
Шел он к молодому гридню неспешно, крадучись. В ратном поединке вообще спешить нежелательно - княжеский любимец это хорошо знал. Девок Остроух выпустил. Чтобы Спеха убить, времени много не нужно, во всяком случае ему, потому можно и отпустить - все равно далеко убежать не успеют. Он сделал еще шажок и осклабился в довольной улыбке - совсем глуп его враг. Не та у него стойка, неправильно все. Сейчас, сейчас он…
- Гей, Остроух, - раздался вдруг голос сзади.
Тот обернулся, стараясь одним глазом на Спеха поглядывать - не попытается ли в спину ударить, - но как увидел, кто с ним говорит, чуть на землю от удивления не сел. Да и было от чего - у молчальника Груши голос прорезался. Никак старый хрен за сельчанина своего просить станет.
- Допрежь Спеха разомнись малость, со стариком меч скрести.
- Ну давай, старый, позвеним клинками, - снова раздалось шипение Остроуха.
"Ну точно как гадюка, - подумал Груша. - И голос один к одному. Как таких людей земля носит? Впрочем, слыхал я от купца одного, что в дальних краях случается, будто дрожит она иногда и трещинами под ногами расходится. Видать, слишком много погани там всякой скопилось, вот ее и трясет от омерзения. Хорошо, что на Руси пока такого не бывало. Значит, не так уж много таких вот Остроухов по ней ходят".
Ну а он, Груша, ныне в меру сил своих постарается, чтобы их еще меньше стало. А нет, так что ж. Пожил свое, пора и честь знать. Пусть хоть и со своим в схватке сгинул, но за правое дело, а это самое важное. Да и правильно Спех сказал: "Разве зверь человеку может своим быть? Да никогда!"
Умеет старый Груша думать, даже когда на мечах рубится. Может, иному думки те помехой были бы, а ему так нет. Случается, иной раз и помогают. Рука-то сама знает, как ловчей клинок на клинок принять, как удар отбить, как его в сторону отвести, как врага сил лишить, а самому схитрить, прикапливая их для одного решающего мига, так что голове тут лучше не встревать. А чтоб ее отвлечь от поединка, пусть она о чем-нибудь ином размышляет.
Вот и сейчас мысли у Груши текут медленно и плавно, бою отнюдь не мешая. Теперь они на Спеха перекинулись. Тут тоже есть о чем подумать.
"Ай молодец парень вырос! Так сказануть не каждый седоголовый сможет. В самое яблочко угодил. Да и копьецо метнул на славу. Опять же силу какую иметь надо, чтоб добрую бронь прошить все равно что ткань иголкой. Разве что не насквозь, вот и все отличие.
А вот без старого дядьки Груши пропадет он, непременно пропадет. Где же ему среди стаи волков выжить? Значит, надо про смерть забыть пока. Нет у него, Груши, детей, не нажил. Но если б сын был - хотелось, чтобы в точности такой же, как Спех. И силен парень, и сноровка есть, и слово может молвить, и душой покамест чист да светел, а оно, пожалуй, самое важное, что у человека есть. А если этого нет - человек ли он вообще?
Опа! Слишком глубоко ты, старый, задумался, вот и пропустил стальное жало. Рана в левую руку не смертельна, но руда-то течет, сочится, исходит обратно к матери-земле. Значит, бой надо поскорее заканчивать, а то Остроух его сам закончит, чего допускать нельзя - Спех и пяти ударов не выдержит.