Ох ты! И снова пропустил. В бок тоже пустяк, но когда молодым был, а ныне, когда тебе под сорок, уж не то. И Остроух почуял победу, засуетился, загорячился. Вот это уже хорошо, вот это славно. Правду люди сказывали, что нет худа без добра. Да ты лезь, лезь на меня, а уж я отступать буду помалу. Отступать да готовить свое последнее спасение. Оно не подсобит - пиши пропало. Но должно, непременно должно выручить. Да и Остроух этой ухватки не знает. А все почему? Стариков не уважал вроде меня, а ведь я и его по простоте душевной научил бы, когда еще не знал, что он за зверь. Уйду я - уйдет и этот прием со мной. Хотя постой - никуда он не уйдет. А Спех-то как же? Человека таким приемам тайным обучить - святое дело, потому как тот завсегда сильнее зверя должен быть. И не одним словом, но и делом, ибо иному это словцо в голову токмо кулаком вбить можно, да еще вместе с зубами. Или мечом. Ну, кажись, пора".
А Спех, затаив дыхание и открыв от удивления рот, наблюдал за ходом схватки, не в силах сдержать изумления и восторга. Чего греха таить, за те три месяца, что он пробыл в дружине, Остроуха он успел невзлюбить, но как человека. Остроухом-воином он все равно восхищался и тихо вздыхал по вечерам, мечтая, но не особо надеясь, что когда-нибудь, пусть через пять - десять лет, тоже научится так ловко вертеть острым клинком.
Но чтобы дядька Груша, которого Спех в душе глубоким стариком считал, так умел мечом крутить - такого парень и представить не мог. Лишь одного не знал Спех, что это была лебединая песня старого Груши, и пел он ее именно для него, Спеха, и во имя Спеха, и ради будущей жизни Спеха.
И все-таки достал окаянный Остроух дядьку. Эх, годы… Парень в отчаянии даже губу прикусил. Ну! Удержись же, старый! Как же я тебя такого раньше-то не знал! Ох ты! Еще удар! Да будто и не в Грушу, а в него, Спеха, меч угодил. И как же больно-то стало! А еще того хуже, что видел, чувствовал молодой дружинник, как течет кровь из старого воина. Через его, Спеха, тело течет и на землю капает.
"Господи, да неужто ты не постоишь за дело правое, не поможешь тому, кто старается зло убить?! Пусть у человека сил немного, но если бы каждый это зло так, как дядька Груша, норовил прихлопнуть, издохло бы оно давно и следа среди людей не оставило", - взмолился Спех.
Но молчали небеса, словно устал господь взирать с них на землю да осуждающе покачивать головой. Никто не откликнулся на горячую молитву, никто не поспешил подсобить правому делу.
И тогда в отчаянии взмолился парень иным богам. Оно конечно, грех, и не след их поминать, ибо они суть идолища деревянные, истуканы неразумные, как сказывал им в церкви поп. Знал это Спех, ну да тут особый случай - кому угодно поклонишься, лишь бы помогли. Впрочем, почему кому угодно? Эти-то вроде бы тоже свои, родные, а ежели подумать, то самые что ни на есть исконные, которым все его пращуры испокон веков молились, да и ныне не забывали. Во всяком случае, старики в родном селище Спеха до сих пор их почитали, хоть и тайно.
"Перун златоусый! Услышь простого парня, который за славой погнался, в дружину сам напросился, и пусть не ведая того, но на черное дело пошел! Стоит он теперь как вкопанный и не знает, что ему делать. Если ты крови жаждешь, то дядька Груша в твою честь немало ее пролил. Он ведь как ты, разве что серебряной бороды не имеет, но сердца-то одинаковые у вас - за честь, за правду, и чтоб до конца!"
То ли действительно помогла старому Груше искренняя молитва Спеха и услышал ее седобородый Перун, то ли сам воин справился, но в тот миг, когда парень мысленно произнес последнее слово, и впрямь чудо произошло. А как иначе происшедшее назвать? Ведь уже опустился было на одно колено старый Груша, и Остроух уже прыгнул, чтоб к силе своего удара добавить еще и силу всего тела, а сам поединок не просто завершить, но и сделать это красиво, как тут…
Не сам Груша вбок прыгнул - человек так не сумеет, если ему боги не подсобят. И не смог бы старый дружинник так мастерски удар нанести по незащищенному боку Остроуха, если бы Перун своей невидимой дланью ему не подсобил, спасая Грушу от неминуемой гибели.
А потом все. Груша, отпрянувший в сторону сразу после нанесенного удара, так и остался лежать, окончательно сил лишившись, а Остроух к нему двинулся, но как-то неуверенно. И сам он весь трясся от натуги, и меч в руках его, от земли еле-еле приподнятый, извивался, как гадюка издыхающая. И рада была бы змея еще хоть кого-то ужалить в свой последний час, да не дано ей. Мучается она в злобе лютой, а изменить ничего не может. Так и Остроух, сделав второй шаг, наконец сообразил, что с ним случилось. Глянул на свой правый бок, а из него не струйкой - ручьем на землю руда бежит, пузырится. И поняла гадюка, что пришла ей пора помирать, повалилась на землю да издохла.
Так они и лежали рядышком - человек и змея. Первый два укуса гадючьих в себя принял, вторая слишком рано восторжествовала, и успел человек срубить гадину. Но срубить-то срубил, да и сам поблизости улегся.
Вот только разрубленное уже не склеишь. Мертвая вода лишь в сказке бывает, а в жизни если и была бы, то никому и в голову не пришло бы змеюку подлую ею кропить. Зато на всякий яд противоядие имеется. У каждого оно есть, но не каждый использовать его сумеет. А вот Груша сумел. К нему Спех один шаг всего шагнул, а воин старый застонал уже. Впрочем, стонать - это удел беспомощных душой. Груша как раз не из таковских. Скорее зарычал он, но тихо, ибо глупо последние силы на рык тратить. Второй шаг Спех шагнул - и дядька, наставник его, пошевелился. Третий раз ногой ступил - тот вставать начал. Кинулся Спех, чтобы помочь. Приобнял, встать подсобил, но едва Груша выпрямился, как парня от себя оттолкнул.
- Девок спасай с бабой, - повелел грозно и, видя, что тот стоит, глазами обиженно хлопая, а с места не двигается, уже тише и мягче добавил: - Коли назвал их сестрами, так теперь непременно должон их сберечь да от беды оградить.
Сам же у хлипкого плетня встал, раненой рукой на него аккуратно облокотился, чтобы тот под ним не рухнул, да еще и подумать успел по-хозяйски, мол, поправить бы не мешало.
Тут, откуда ни возьмись, и князь явился, Гаврила Мстиславич, а с ним все его дружинники, числом чуть больше трех десятков.
- Кто его?.. - бросил он коротко, увидев валяющийся на земле в луже крови труп своего любимца.
Кто-то из молодых торопливо в Грушу пальцем ткнул.
- По-подлому, поди. Из-за угла, - констатировал князь, оценив рану.
- По-честному они бились, - возразил кто-то из старых воев.
- Груша по-честному Остроуха одолел? - усмехнулся князь, и молодые наперебой угодливо засмеялись.
- Я сам видел, - подал кто-то громкий голос.
А у Груши туман какой-то в глазах непонятный. Зажмурил глаза, снова открыл - помогло. Пропал туман. Не совсем, правда, а так, отдалился на время. Потом, наверное, опять подкрадется, но это уже неважно. Главное, что сейчас ему все видно. Все и всех. Оказывается, Басыня за него вступился. Он еще раньше, чем Груша, в дружину пришел, ныне же и вовсе ветераном среди ветеранов был.
- Не верю, - сказал Гаврила Мстиславич.
Плохо сказал. Нельзя так говорить. Коль ты не веришь человеку, то зачем его в дружине держать? А коли держишь, почто тогда не веришь?
Словом иной раз больнее, чем рукой, ударить можно. На руку рука есть, а на слово как ответишь? Словом таким же? А если тебя оскорбили безвинно? Неужто унижаться до ответной брани? Тогда ты уже баба базарная, а не воин. Меч же достать нельзя. Ты на службе, да не на простой - на воинской. Перед тобой не начальник, а куда выше - командир. И ты не работаешь у него, не трудишься - служишь. И пока длится твоя служба - перечить не смей. Пока длится…
- Ухожу я от тебя, князь, - жестко произнес Басыня. - Не люб ты мне.
Дружинники было зашептались, но Гаврила Мстиславич лишь глянул на них зло, и все разом примолкли.
- Уходи, - молвил князь. - Путь тебе чист.
Вольно тому, кто уходит, выбирать себе дорогу. Четыре их - и любая твоя. Нужно только правильный выбор сделать. Свой, а не чужой. Басыня выбрал. Он к плетню подошел, где Груша стоял. Тронул его легонько, почти ласково, а молвил грубовато:
- Подвинься, молокосос.
Слова людьми по-разному воспринимаются. Тут кое-что от воспитания зависит, еще больше - от характера, совсем много - от ума, от понимания. А еще капельку - от возраста. Это юнцу двадцатилетнему слово такое обидно услышать. Тридцатилетнему мужику смешно станет, а семидесятилетний старик, услышав такое от восьмидесятилетнего, пожалуй, и порадоваться может. Стало быть, ничего он еще, бодрый, коли его так называют.
В дружине объятия с поцелуями да льстивые слова никогда в ходу не были. Все больше грубость мужская. Но и она опять-таки разная. Бывает обидная, колкая, чтобы унизить, растоптать. А бывает с теплотой души, на ласку похожая. Что еще мог сказать Басыня человеку, который всего на два года младше его самого был, а в дружину на четыре года позже попал? Как лучше он смог бы приободрить его?
А впрочем, хватило даже того, что он рядом с ним встал.
- Ты сам свой путь выбрал, - с легким сожалением вздохнул князь, повелев: - Обоих взять. - И изумленно уставился на застывших дружинников - никто шагу не сделал.
Не иначе как убоялись. Да и то взять - одно дело сотней на пятерых кидаться, дома поджигать беспрепятственно, мужиков безоружных рубить, похваляясь силой удара молодецкого, баб за косы в полон уводить, скот из хлева выгонять… Тут же совсем другое. Тут тебе не коровы безропотные, а матерые быки у плетня стоят. Они свои шеи покорно под мечи не подставят. Скорее, наоборот, чужую острыми рогами пропорют, да не одну.
Один хоть и подраненный, но за версту видно, что ему ныне все по плечу, захочет - гору своротит. Бывает такой день у каждого человека. Не каждый, правда, его угадывает, не каждый воспользоваться им может, а многим и вспомнить-то бывает нечего. Груше будет что. Если переживет, конечно. Другой же и вовсе, хоть и такой же летами, цел и невредим. К нему молодым бычкам лучше не подходить. Эта пара в одночасье всему стаду укорот дать может, несмотря на то что их двое. Или поболе?
И, подтверждая это, со стороны крыльца звонкий голос Спеха раздался:
- Ухожу я от тебя, княже. Не люб ты мне.
Проворный дружинник и ответа традиционного дожидаться не стал - мигом к плетню подскочил, встал рядышком со стариками. Теперь на них совсем трудно нападать. Тот же Спех хоть и не больно-то овладел наукой на мечах, но с него станется и меч в сторону откинуть, а вместо него ухватить кого-нибудь из атакующих за ногу да начать вертеть им со всей силой вкруговую - попробуй дотянись.
Один и есть у парня недостаток - молодость. С годами, конечно, она пройдет, ну а до того… Ведь не должен он был к ним становиться, пока князь не скажет, что путь ему чист и пусть идет куда хочет. Впрочем, зачем ждать, когда не бывало еще такого, чтобы князь дружинника упрашивать стал. Мол, останься, сделай милость. А если и бывало, так то одно название, что князья. Гаврила Мстиславич себя подлинным считал и на такое унижение ни в жизнь бы не пошел.
Однако странное дело приключилось. Так ничего и не ответил князь Спеху. С минуту, насупившись, разглядывал парня, будто диковинную птицу, ни разу доселе не виданную, молча развернулся и прочь поехал. И все остальные следом за ним двинулись. Хоть и на конях, а вид ровно у собак побитых.
Бывает такое - вроде победил ты, а победа отчего-то не радует. Но есть и иное - как у тех троих, что остались. Вроде и не выиграли, да и битвы-то никакой не было, а в душе праздник, и лишь одного хочется - чтобы он никогда не кончался. Хотя это тоже не совсем верно - вечный праздник имеет обыкновение очень быстро в будни превращаться.
- Твой, что ли? - толкнул Басыня Грушу.
Тот напыжился от самодовольства сладкого, нос свой здоровенный, из-за которого прозвище получил, степенно почесал и горделиво изрек:
- Знамо, мой.
- Жаль парня, - вздохнул Басыня.
- Чего это? - встревожился Груша.
- Да похожи вы здорово. Значит, и у него такой же вырастет. - А глазами на нос могучий указал.
Ох, нельзя ведь Груше смеяться - раны открыться могут, которые не вот и запеклись, но как тут удержаться, когда хочется. И пускай уже и живот болит, но остановиться мочи нет.
А Спех только улыбался. Коли дядька Груша на дядьку Басыню не обиделся за шутку насчет носа, то ему вроде бы тоже не след, однако все-таки шибко громко над этим лучше не смеяться. К тому же спроси кто у парня: "Хотел бы ты вдвое больше нос иметь, чем тот, что у Груши, а к нему в придачу вдвое больше умения получить, чем у наставника твоего?" - он бы знал, что ответить. Ни минуты бы не мешкал, ни мгновения единого. За то, чтобы так с мечом обращаться, как его старый односельчанин, пускай хоть втрое больше нос вырастет, не жалко.
Но вдвое больше умения ему не надо. Ему бы так, как дядька Груша, научиться, а больше… Это ж все одно что звезду возжелать, коя на самом деле шляпка от золотого гвоздика. Ими ангелы небо прибили. Одному гвоздик дай, другому вытащи, а там и небо само рухнет. Так что несбыточного желать нельзя. Не бывает умения выше Грушиного-то.
Вот так они и смеялись, друг на дружку поглядывая. На самом-то деле смотреть им совсем в другую сторону надо было, на дорогу проселочную, по которой всадники чужие замелькали, но где там - веселились все трое, словно дети малые, ничего вокруг не замечая.
- Кто такие? - раздался вдруг совсем рядом властный голос.
Тут-то они и очнулись, посмотрели изумленно на вопрошающего и дружно, в один голос, с улыбкой - веселье-то не прошло еще - ответили:
- Черниговцы.
- Взять, - последовала команда.
И как-то очень уж шустро их скрутили. В иное время не один бы полег, а тут все трое и мечей достать не успели. Один Спех малость поворочался, пару раз засветил кому-то промеж глаз, но и того чуть погодя ловкой подножкой на землю сбили. Видать, правду говорят, что смех расслабляет, на добро настраивает, а в ратном деле злость надобна.
Связав же, потащили всех троих на околицу. А там уж и прочие дружинники в рядок стоят, накрепко веревками скрученные, - и из их дружины, и из прочих, что в лихом набеге участвовали. Не все, конечно, кто нерасторопен оказался.
"Не зря луна кровью отсвечивала, - мелькнуло в голове у Груши. - Ох не зря".
Но это была последняя мысль. Туман проклятый одолел-таки старого вояку, и пополз ратник вниз, к земле, уходя в спасительное небытие.
Глава 20
По законам военного времени
Что сделано, того не воротить.
Мы действуем иной раз без оглядки,
Жалеем о содеянном - потом.Вильям Шекспир
Чувствуя свою вину - не успели вовремя, - Константин еще больше злился на пленных, понуро стоящих сейчас перед ним со связанными руками. Да, взяли они почти всех. Еще на подходе к Залесью Вячеслав, оценив обстановку, направил часть ратников в обход, через лес, а с остальными, выждав минут десять, ворвался в селище.
Бой черниговцы не приняли. Бросая награбленное и полон, они ринулись обратно, норовя добраться до Дона, но не тут-то было. Выскочившие наперерез рязанцы остановили беглецов, а подоспевшие со стороны селища замкнули кольцо. Успев повидать, что тати сотворили в Пеньках, ратники Константина дрались с такой неукротимой яростью, что черниговцы сопротивлялись недолго. Всего-то и потерял князь семерых своих дружинников. Царапины да небольшие раны, которые получили еще пара десятков человек, и вовсе не в счет - заживут, никуда не денутся.
Словом, все замечательно, но было бы куда лучше, если б они подоспели немного пораньше, чтоб успеть защитить жителей села. А теперь что - смотри, князь, любуйся на трупы, среди коих и мужики, и бабы, и дети.
Поначалу Константин, обуреваемый нетерпеливым желанием мести, хотел распорядиться, чтоб всех пленных сразу развесили по крепким дубовым ветвям - благо что этого добра вокруг селища в изобилии. Лишь с превеликим трудом удержал он себя от соблазна, придя к выводу, что так поступать нельзя. Даже если исходить из законов военного времени, и то получался непорядок, ибо должен быть суд. Пускай быстрый, нечто вроде военно-полевого трибунала, но провести его надо. И неважно, что финал окажется тот же самый - дубовый сук да пеньковая веревка, но все равно до приговора требуется выяснить как и что.
А вот раны перевязывать, как требует тот пленный молодой парень, что склонился над одним из тяжело раненных товарищей, - дудки. Если и подохнет валяющийся на снегу - невелика потеря.
Но тут подал голос еще один, стоящий рядом с тем самым молодым ратником:
- Княже, ежели его не перевязать, помрет вой. Получится, что он от твоей справедливости, коя с суков свисает, утек, да сам, без твоего дозволения, на тот свет отправился. Хорошо ли такое?
Умно сказал, подлец, рассудительно. И тон у него спокойный, добродушный, хотя чуточку усмешливый. Что ж, ладно. Дабы от суда да от возмездия преждевременно на тот свет не сбежал, так и быть, пусть кто-нибудь его перевяжет. Но распорядиться Константин не успел - какая-то баба чудная объявилась. В руках холстина чистая, уже на полосы разодранная, сама растрепанная, а в глазах - князь даже не поверил поначалу, хотя и рядом стоял, но, приглядевшись, окончательно убедился - слезы.
Ну и народ на Руси, ну и народ! Этот черниговец каких-то полчаса назад кровью тут все заливал, пока не повязали, а она чуть не плачет над ним. Ишь заботливая выискалась! Не перебор с жалостью-то? Не выдержал Константин, сказал пару слов, чтобы напомнить о недавнем, но и баба в ответ произнесла что-то совсем загадочное:
- Он моих дочек от полона спас и руду свою за них пролил. Он, да еще бугай вон тот, - ткнула она пальцем в молодого парня, стоящего подле раненого.
- Так они что, не черниговцы, что ли? - оторопел Константин и в недоумении оглянулся на своего воеводу.
- Черниговцы, - уверенно подтвердил Вячеслав. - Да ты вспомни, княже. Мы же их прямо на дальней околице взяли, самых первых.
- Так чего же она тогда?.. - не договорив, вопросительно уставился князь на воеводу.
- А я знаю? - пожал плечами тот. - Мне и самому интересно.
- Ладно, - решил Константин. - Этих пока в сторонку отодвинь. С ними попозже разберемся.
А молодой и рад стараться.
- И Басыню тоже! - закричал он возмущенно. - Басыня самым первым за Грушу вступился.
- За кого?.. - не понял Константин.
- Вон за него, - указал парень на лежащего без сознания. - Его Грушей кличут. А вон Басыня, - кивнул он - руки-то связаны - на стоящего рядом старого дружинника, минутой ранее рекомендовавшего сделать перевязку.
- Тебя послушать, так вы все сплошь и рядом заступники, - недовольно буркнул Вячеслав. - А настоящие защитники селища вон где, - кивнул он на лежащих отдельно от всех прочих рязанских дружинников, которые вступили в неравный бой самыми первыми.
Хорошо им досталось. У кого голова, ссеченная одним махом, сейчас просто к телу была приставлена, кому руку аккуратно к плечу приложили. Это не считая прочих ран.
- Не все, - упорствовал парень. - А Басыня за Грушу вступился. Он даже из дружины княжьей ушел из-за него.
- А ты? - осведомился князь.
- И я ушел. Не любо мне стало воевать, вот и ушел, - уже потише произнес парень.