– И вот, братья, можете себе представить: ночь, ракеты вспарывают темноту, то и дело оживает и начинает стучать далекий пулемет… А назавтра – атака! Штыковая! Мы выскакиваем из окопа, несемся. Себя не помним. Скорей бы добежать, скорей бы вонзить штык в живую плоть… Страшно помыслить, не то что – сотворить. И вот – кругом кипит бой. У ног моих корчится эламит, в животе у него торчит мой штык. А мне тошно, меня рвет. И страшно, как никогда в жизни не было и, дай Нергал, уже не будет. Отблевался я, а эламит еще живой, корчится. Хрипит, чтоб зарезал я его. А я и подойти-то боюсь. Оцепенение на меня напало. От шока. Смотрю на него, как дурак, и жду, пока он сам отойдет. Живучий, падла, попался. Ногами бьет, головой колотится. Пена на губах показалась. Я глаза закрыл, чтобы не видеть. И представьте себе, братья, – вижу! Я покрепче веки зажмурил – все равно вижу! Вижу, как корчится грязнобородый, и ничего поделать с собой не могу. Лоб пощупал, а там… а там третий глаз открылся! С той поры началось. Стал видеть прошлое и будущее. Поначалу только одно разглядеть и мог: кого в следующем бою убьют. Предупреждал, как мог. Много жизней спас. Когда война закончилась, только тогда и осознал, в чем призвание мое…
Тут виски кончился. Трехглазый Пахирту дал моему рабу те десять сиклей, что заработал на операции по поводу ранения моего астрального желудка и левого легкого, и велел купить еще. Мурзик с готовностью побежал.
Пока его не было, мы скучали. Разговор клеился плохо. Вскоре Мурзик вернулся. Принес дешевое пиво, воблу и сдачу в пять сиклей и три лепты. На стол выложил. Сикли хрустнули, лепты звякнули, пиво в бутылках стукнуло, а вобла прошуршала.
Мы открыли пиво и смешали его с виски. Пахирту рассказывал один случай из своей практики за другим. Некоторые были смешные. Я, в свою очередь, пригласил его посетить нашу фирму "Энкиду прорицейшн". Узнав, что мы с ним не просто братья, но коллеги, Пахирту разрыдался и полез обниматься. Я приник к его груди. Пахирту закрыл глаза. Слезы текли у него из-под век. Третий глаз помаргивал куриным веком и растерянно озирался по сторонам.
Мурзик набрался исключительно быстро и ушел блевать на газон, чтоб не поганить господский паркет, как он потом объяснил.
Мы засиделись у белого мага до темноты. Потом взяли рикшу и погрузили меня в плетеную корзину. Мурзик побежал следом. Несколько раз он падал и жалобно кричал из темноты, чтобы его подождали.
* * *
На следующий день я не пошел на работу. Лежал на диване, отходил. Грезил. Лоб себе щупал – может, и у меня третий глаз откроется. Ицхак, забежавший проведать меня в обеденный перерыв, сказал, что логичнее было бы предположить наличие третьего глаза у меня в жопе.
Мурзик подал гренки в кефире. Я с отвращением съел. Мурзик обтер мой подбородок, залитый кефиром, переодел рубашку, которую я тоже запачкал, пока кушал, и ушел на кухню – мыть посуду.
Я откинулся на диване. Позвал Мурзика. Приказал включить телевизор. По телевизору шла всякая муть. Несколько минут Мурзик переключал с программы на программу. У нашего телевизора есть и дистанционное управление, но Мурзик ему не доверял. Боялся, что телевизор от этого взорвется. Ему кто-то на строительстве железной дороги рассказывал, что был такой случай.
Потом я велел выключить телевизор и убираться. Мурзик ушел.
…Может, бабу? Или нет, не надо бабу. Какая баба, себя бы в рамках туловища удержать, наружу не вывернуться…
…Так все-таки что со мной случилось? Гад ли космическую энергию мне перекрыл, астральные ли паскуды тело мое искромсали? Может, это все от плохого питания?..
Тут в дверь позвонили. Мурзик не слышал. У него в кухне вода шумела.
– Мурзик! – крикнул я. – Мур-зик!
Он прибежал – руки мокрые, в мыле.
– В дверь звонят.
Мурзик открыл. Кто-то, не переступая порога, заговорил. Мурзик вполголоса ответил. Там поговорили еще. Мурзик ответил громче:
– Да не надо мне! Ну вас, в самом деле…
И захлопнул дверь.
– Мурзик! – капризничая, прокричал я с дивана. Когда он вошел и встал в дверях, спросил: – Кто приходил? Опять дворник? Ты что, снова мусор в окно вытряхивал? А? До помойки дойти лень? Смотри у меня…
– Да нет, – нехотя ответил Мурзик. И отвел глаза. Он был заметно смущен. – Это эти… из профсоюза.
– Из какого еще профсоюза?
– Ну, из профсоюза "Спартак", – пояснил Мурзик. – Это профсоюз такой рабский есть. Каждый месяц вноси в ихнюю кассу одну лепту. На выкуп, то есть. Когда подходит твой черед, тебя выкупают на профсоюзные деньги. Свободным, то есть, делают.
– Никогда не слышал.
– А зачем вам о таком слышать, господин? – удивился Мурзик. – Вы – человек благородный и знатный. Вам рабский профсоюз как, извините, не пришей кобыле хвост…
– Ну, – зловеще поинтересовался я, – и почему ты им сказал, что тебе не надо? Ты что, Мурзик, никак, на волю не хочешь?
– Так… а что мне на воле делать? На ту же шпалоукладку наниматься? В гробу я эту шпалоукладку видел… Лучше я за вами ходить буду. Всё в тепле да в ласке… Да и про этих, профсоюзных-то, про спартаковцев, на руднике знаете, что рассказывали?
Я улегся поудобнее. Мне было муторно и скучно. Так скучно, что даже мурзиковы каторжные россказни сгодятся.
Мурзик сбегал на кухню, выключил воду. Принес мне кофе. Хоть это делать научился – кофе варить. Впрочем, что тут уметь – ткни пальцем в кофеварку, а потом догадайся выключить ее, вот и вся наука.
Я взял кофе и начал пить. Как всегда, мой раб навалил полчашки сахару. Никак не может отделаться от привычки мгновенно пожирать без остатка сразу все, до чего только руки дотянулись.
– Ну вот, – начал Мурзик. – Был у нас такой забойщик во второй смене. Звали его Зверь-Силим. Прозвание у него такое было. Зверь. Этот Силим и рассказывал, как связался на свою голову со спартаковцами. Ну, как сегодня: явились и предлагают – вноси, мил-человек, по лепте в месяц. Кассу соберем. Через два года настанет твой черед, всем миром из рабства выкупим. Вызволим, значит. Чем профсоюз, мол, хорош? Все взносы одинаковые. А цены-то на рабов разные. Если на кого не хватает – из кассы добавят. И эта… юридическая поддержка… Ну, платит Селим, платит… Честно по лепте в месяц отдает…
– А где он деньги брал, твой Силим? – перебил я.
– А где придется, – пояснил мой раб. – Когда заработает по мелочи, а когда и сопрет… Ну вот. Проходит два года – профсоюзных ни слуху ни духу. Силим ждет-пождет, а их и не видать. Что такое? Стал искать. А их и нету. Сбежали. Утекли и кассу с собой унесли. Вот ведь… Силима вскоре после этого на воровстве поймали и продали. На наш рудник и продали. Вот дробит Силим камень, дробит, а сам мечтает, как спартаковцев этих повстречает и что он с ними сделает. А у него уж чахотка начиналась. Кровью харкать стал. Кровью харкает, бывало, всю породу заплюет, а сам ярится. И вот…
– Свари еще кофе, – перебил я.
Мурзик резво сбегал на кухню и вскоре вернулся с новой чашкой кофе. Я отпил два глотка.
– Забери. Не хочу больше.
Мурзик забрал у меня чашку. Глядел куда-то невидящими глазами. Вспоминал. Машинально отпил мой кофе.
– Ну вот, значит, а тут пригоняют как раз новый этап, человек десять, все свеженькие, толстенькие, кругленькие… В шахте оно как? Помашешь, значит, кайлом с полгодика – либо подыхаешь насовсем, либо жилистый такой делаешься. А эти еще гладкие были. Их кнутом ударишь – кровь пойдет. А у нас уж шкуры такие дубленые, что и кровь не проступает, бей не бей… Силим-Зверь лежит на отвалах, кашлем давится. И вдруг – аж глаза у него засветились. Узнал! А тот, профсоюзный-то, Силима не признал. Беспечально рядом плюхнулся. Поротую задницу потирает. Силим ему и говорит грозно так: "Помнишь меня?" Тот: "Чаво?" Силим поднялся. "А вот чаво!" И все припомнил. И про одну лепту в месяц, и про то, что через два года никто выкупать его не явился…
– И убил? – спросил я.
– А как же! – радостно подтвердил Мурзик. – В тот же день. В штольне. Взял за волосы и об стену голову ему разбил. Тот сперва орал, потом мычал, а после и мычать перестал. Обоссался и кровью изошел…
– А Силим?
– Зверь-то? Недолго после того прожил. Помер у меня на руках. Хороший был человек, – с чувством проговорил Мурзик. – Перед смертью всё улыбался. Не зря, говорил, жизнь прошла, не зря…
* * *
Когда наутро я пришел на работу, в офисе висела большая стенгазета "РУПОР ЭНКИДУ-ПРО". Иська, небось, часа два пыхтел над этим убожеством. И не лень же было…
На самом видном месте стенгазеты красовалась моя фотография. Под фотографией было написано черным маркером:
"ПОЗОР ПЬЯНИЦЕ И ПРОГУЛЬЩИКУ ДАЯНУ! Может ли алкоголик и рабовладелец быть прорицателем? Вот вопрос, который волнует вавилонскую общественность! Ибо налогоплательщику вовсе не безразлично, чья именно жопа овевается ветрами перемен. И если это жопа человека слабых моральных устоев, то…"
Я не успел дочитать. Вошел Ицхак. На локте у него сонно висла костлявая девица из Парапсихологического Института.
– А! – торжествующе возопил Ицхак. – Читаешь?
– Слушай, Изя… – начал я угрожающе. – Если ты думаешь, что…
Тут во мне проснулся астральный воин. Я налился бешенством и заморгал.
– Арргх! – сказал Ицхак. – Лгхама!
– Не лгхама, а л'гхама, деревня! – поправил я.
Девица подняла голову и слепо поглядела на меня сквозь очки.
– Ладно, не обижайся. – Ицхак освободился от девицы и подошел ко мне. – Хочешь, я сниму? Я просто так повесил, ради шутки.
– Сними, – проворчал я, чувствуя, что не могу долго на него злиться. Есть в Ицхаке что-то такое – способное растопить любой лед. То ли искренность, то ли ушлость…
Он залез на диван в ботинках и снял.
– Забери. Можешь сжечь.
– Уж конечно сожгу, – обещал я.
– Кстати… – начал Ицхак, спрыгивая на пол и отдавая мне ватманский лист. На лоснящемся черном диване остались отпечатки подошв.
Я забрал "стенгазету" и свернул ее в тугую трубку. Ицхак тем временем шарил у себя по карманам и наконец извлек очень мятую газетку. Она имела устрашающее сходство с той, что присватала мне матушка.
– Прочти, – сказал Ицхак.
Я развернул листок, расправил его и послушно забубнил вслух.
– "Прямой обман масс, который принято именовать научным словом "прогнозирование", предназначенным сбивать с толку малообразованный класс трудящихся, из которого кровопийцы-эксплоататоры-рабовладельцы высосали всю кровь до последней капли крови…"
– Ты что вслух читаешь, как малограмотный? – удивился Ицхак.
Я покраснел. Очкастая девица пристально посмотрела на меня, но на ее костлявом лице не дрогнул ни один мускул. Как у нурита-ассасина пред лицом палачей.
"Ниппурская правда" долго поливала нас грязью. Причем, совершенно бездоказательно. И не по делу.
Я вернул Изе газетенку.
– Ну и что?
Он хихикнул.
– А то, что теперь мы официально считаемся еще одной организацией, которой угрожают комми.
Я все еще не понимал, что в этом хорошего. Ицхак глядел на меня с жалостью.
– Очень просто. Под эту песенку я вытряс из страховой компании несколько льгот. Нас перевели в группу риска категории "Са". А были – "Ра". Понял, троечник?
– Ну уж… троечник… – пробормотал я. – Не при дамах же!..
По лицу очкастой особы скользнуло подобие усмешки.
Ицхак, конечно, гений. Из любого дерьма сумеет выдавить несколько капелек нектара. И выгодно всучить их клиенту. И клиент будет счастлив.
В этот момент зазвонил телефон. Не зазвонил – буквально взревел. Будто чуял, болван пластмассовый, что несет в себе громовые вести.
Ицхак коршуном пал на трубку и закричал:
– Ицхак-иддин слушает!..
И приник. Лицо моего шефа и одноклассника исполняло странный танец. Нос шевелился, губы жевали, глаза бегали, брови то ползли вверх, то сходились в непримиримом единоборстве. Даже уши – и те не оставались в стороне.
Наконец Ицхак нервно облизал кончик носа длинным языком и промолвил, окатив невидимого собеседника тайным жаром:
– Жду!
И швырнул трубку.
Костлявая Луринду непринужденно развалилась на диване, уставившись в пустоту. Закинула ногу на ногу, выставив колени. Покачала туфелькой.
Ицхак не обращал на нее никакого внимания. По правде сказать, и на меня тоже. Он медленно, будто боясь расплескать в себе что-то, крался по офису. Он был похож на хищника. На древнего воина-скотовода в окровавленных козьих шкурах.
Наконец девица равнодушно вторглась в священное молчание:
– Что стряслось-то?
Я думал, что Ицхак не удостоит нахалку ответом. Но он выдохнул, будто пламенем опалил:
– Увидите.
Через полчаса в офис ворвался Буллит. Ицхак налетел на него так, что мне показалось, будто они сейчас подерутся. Буллит, смеясь, отстранил его.
– Уймись, Иська.
И заметил Луринду. Лицо Буллита мгновенно приняло холодное, замкнутое выражение.
– Все, что происходит здесь, строго конфиденциально… Так что посторонним лучше…
Ицхак мельком оглянулся на девицу.
– А… Ягодка, ты не могла бы подождать меня в другом месте?
Девица, качнувшись негнущимся корпусом, встала и прошестововала к выходу. Она не глядела ни на одного из нас. Ицхак закрыл за ней дверь и повернулся к Буллиту.
– Давай.
Буллит уселся на диван – точнехонько в то место, где осталась после девицы ямка – и раскрыл портфель. Хрустнула бумага, звякнули таблички.
– Они отказались от иска.
Ицхак выхватил у него бумаги и впился в них глазами.
Я не выдержал:
– Вы расскажете, наконец, что случилось?
Ицхак сунул мне бумажку в пятьдесят сиклей.
– Баян, – молвил он задушевно, – не в службу, а в дружбу… Сбегай за портвейном…
Я онемел. Потом обрел дар речи. Завопил:
– Я – потомок древнего… В конце концов, я ведущий специалист… И моя честь как вавилонского…
Ицхак обнял меня за плечи и мягко подтолкнул к выходу.
– Баян, – повторил он. – Будь другом. Принеси. Я тебе потом все объясню… Вот вернешься – и объясню… Сразу… Честное слово…
И выпроводил меня на улицу. Я мрачно купил две бутылки дешевой гильгамешевки и вернулся в офис. Ицхак стоял на диване – опять в ботинках – повернувшись спиной к выходу. Что-то лепил на стену. Буллит подавал ему одну бумагу за другой, вынимая их из портфеля.
Я поставил гильгамешевку на офисный стол толстого черного стекла. Услышав характерный пристук полной бутылки, Ицхак обернулся. По-мастеровому обтряхнул руки о свои богатые отутюженные брюки и спрыгнул.
Открылась стена, залепленная фотографиями. Они были выполнены с большим искусством.
Поначалу я глядел на них разинув рот. А потом захохотал.
Я хохотал до слез. Я обнимал Ицхака и Буллита. Я хлопал их по спине, а они хлопали меня и друг друга. Мы положили друг другу руки на плечи и начали раскачиваться и плясать, высоко задирая ноги.
И когда в офис зашла бывшая золотая медалистка Аннини, наша дорогая одноклассница, мы взяли ее в наш круг, и она на равных вошла в нашу победную воинскую пляску.
Бумага была официальным извещением о том, что детский садик и иные дошкольные учреждения микрорайона, убедившись в высоконравственности морального облика прогностической фирмы "Энкиду прорицейшн" полностью снимают все свои обвинения и отказываются от судебных исков. Кроме того, они обязуются возместить моральный ущерб, причиненный нашей компании, в том числе и публичным выступлением в средствах массовой информации. Господину Даяну выплачивается компенсация в размере 160 сиклей.
На фотографиях была изображена педагогическая дама в цветастом платье. Она стояла, сняв трусы и задрав подол. К ее круглому заду присосались проводки. Полуобернувшись, дама с глупой улыбкой смотрела на эти проводки. Ветерок слегка шевелил ее прическу.
Одни фотографии более подробно показывали лицо дамы, другие – ее жопу. Она была заснята в разные мгновения своего приобщения к нашей прогностической деятельности. Но и одной фотографии хватило бы…
– Иська! – молвил я, откупоривая первую бутылку гильгамешевки. – Иська, воистину, ты – гений!
Мы сдвинули четыре стакана и выхлебали их залпом.