- Ведаю я, отче, что ходит по земле рязанской великое множество сирых да убогих людишек, милостыню прося Христа ради. Есть и увечные, в боях за Русь то ли руки лишившиеся, то ли вовсе покалеченные, то ли слепые с самого рождения.
- То все в руце божией. Стало быть, испытание им такое послано свыше, - вставил епископ.
- Мыслится мне, что испытание сие господь не токмо им уготовил, но и нам всем, дабы пробудить милосердие к страждущим, - деликатно поправил Константин.
Арсений одобрительно кивнул, и теперь в его пытливом взгляде, устремленном на князя, явственно можно было увидеть определенную долю уважения с легкой примесью удивления - как-то очень уж резко изменил свое поведение этот русобородый здоровяк.
Даже слишком резко.
Аж странно.
- Вот я и порешил испросить твое благословение, отче, на дело сие и, помолясь, основать первый странноприимный дом. Там они и жить, и спать, и кормиться будут. Работу же по соразмерности, чтоб полегче, им всегда можно подыскать, дабы не мыслили они себя дармоедами.
- Славное дело, - кивнул одобрительно епископ.
- А еще, отче, хочется мне школы учинить для детишек, дабы простой люд сызмальства был обучен и письму, и чтению, и счету. Но в первую голову Закону божьему, чтоб попы в церкви не по памяти молитвы чли, через пятое на десятое, а ведали и Библию, и прочие письмена святых отцов. Но тут мне без твоей подмоги, владыка, не обойтись.
Епископ нахмурился, досадливо посчитав, что, пожалуй, он поторопился с выводом, что князь встал на путь истинный.
Известное дело, гривны кончились, вот он и норовит под предлогом богоугодного дела запустить руку в церковную казну. Конечно, там позванивает изрядно, но ведь серебро копится не для княжеских забав.
Хотя поумнел князь, тут спору нет, а может, кто из бояр надоумил. С вывертом зашел, не став просить сразу, а начав со странноприимного дома. Теперь-то понятно, к чему он вел речь.
Однако впрямую отказывать все равно не годилось, да и изобличать ни к чему. Пусть считает себя самым хитрым - так-то оно куда проще.
- И рад бы выделить гривенок на столь благое дело, да уж больно ныне прихожане мало жертвуют, - сокрушенно развел руками Арсений. - Зрю оскудение великое в вере христианской у людишек. Я сам домишко свой во граде Рязани токмо благодаря подмоге изрядной братца твоего старшего князя Глеба подновил малость, а уж внове выстроить - гривен изыскать не смог.
- Да мне ни единой куны не надо, - прервал жалобы епископа Константин и не понял, отчего столь удивленно воззрился на него духовный владыка.
- То есть как не надобно? - недоверчиво переспросил тот. - А-а… в чем же просьбишка твоя?
- С людишками подсобить, - пояснил Константин. - Монахи-то, я думаю, и грамоту ведают, и счет умеют вести. Мне бы хоть по одному на пяток или десяток деревень. Как раз бы хватило. Ну а на село проще - там тебе только указать священникам, вот и все.
- Однако ни единого монастыря в моей епархии нет. Где ж я тебе, сыне, столь великое множество монахов ученых изыщу?
- А если митрополиту отписать, дабы он по десятку-другому грамотеев со всех епископов вытребовал?
- И вся просьба? - уточнил он.
- Да нет, скорее половина.
"Значит, я все-таки прав, - с досадой подумал епископ. - А вот теперь пойдет просьба о гривнах. Хотя постой-ка, - спохватился он, - князь ведь уже отказался от них. Тогда что еще ему нужно от церкви?"
Он вновь нахмурился, с подозрением глядя на Константина.
- Что же еще?
- Сам ведаешь, владыка, земель у меня немного, да и деревень тоже, а у меня обо всей рязанской земле душа болит. Потому надо, чтоб такое учинил мой брат князь Глеб. Ну а глядя на него и меня, и остальные не захотят ударить в грязь лицом, тоже приступят к строительству.
- Та-ак, - протянул епископ. - А я-то для чего тебе потребен?
- Ко мне он может и не прислушаться. Не отец ведь я ему, а брат, к тому же младший, - смущенно пожал плечами Орешкин. - Зато если с этим к нему подойдешь ты, да еще заметишь, что князь Константин уже дал свое согласие, то… - И вопросительно уставился на владыку.
Тот некоторое время настороженно взирал на своего собеседника, пристально вглядываясь в него, затем на всякий случай уточнил:
- И все?
- Вот теперь все, - простодушно улыбнулся Константин.
"Получается, сызнова у меня промашка, - подумал епископ. - Чист помыслами сей бугай. Даже чудно. Неужто господь в одночасье его просветил?"
Правда, он сразу же припомнил кое-что и, предположив, что князь лишь заговаривает ему зубы, чтобы заставить его забыть про спорную Алешню, тут же заикнулся о ней:
- А про деревеньку-то, коя Житобуду неправедно передана, яко мы с тобой решим?
- Каюсь, отче, великий грех на мне, - склонил голову Константин. - И все мед хмельной повинен. Но вину свою в ближайшие пять дней исправлю непременно, вот только с Купавой дозволь погодить, владыка Арсений. - И Константин умоляюще уставился на седого епископа. - Ведаешь ли, как тяжко с грехами расставаться, да еще разом - и мед не пить, и дела богоугодные править.
- Это оправданием быть не должно, - немедленно посуровел епископ. - Сумел нагрешить, сумей и покаяться.
- Да я о другом, - поправился Константин, чувствуя, что лобовая атака не удалась и надо действовать похитрее. - Порешил я посуровее себе наказание учинить, дабы соблазн сплошь и рядом близ меня был, а я чтоб на него не поддался и искус сей диавольский давил в себе еженощно и ежечасно.
- Вон как, - изумленно воззрился на князя епископ и сразу же вспомнил себя, только на десяток-другой лет моложе, сделав уверенный вывод, что такого соблазна он бы одолеть не смог.
Нет, если кратковременно, то да, но хватило бы его от силы на два-три дня, а дальше… И он осторожно поинтересовался:
- А хватит ли духа, княже Константине, желания сии бесовские превозмочь?
- Вот уже три месяца выдерживаю, - развеял, хоть и не до конца, опасения своего собеседника Орешкин. - Вроде как епитимия, только я сам ее на себя наложил.
"Никак и впрямь за ум взялся", - мелькнула мысль в голове Арсения, и он решил согласиться, поставив условие:
- Быть по сему, княже, но токмо ежели проведаю я, что обет свой ты порушил, тогда уж снисхождения не жди.
- Благодарствую, отче. - И Константин радостно склонился для поцелуя к сухой, почти невесомой старческой ладони, затем помог старцу подняться со стула и проводил до двери, которую уже распахнул с другой стороны князь Глеб, осеняя себя крестом и почтительно склоняясь перед Арсением.
На выходе епископ, что-то вспомнив, остановился и обернулся к Константину.
- Чуть не забыл по стариковской немощи. Ты уж там повели княжича свово языческим именем более не кликать. Ну куда это годится - Святослав какой-то. Ни в одних святцах нет. Коли нарекли при крещении Евстафием, стало быть, так и величать надлежит.
Этого, к своему стыду, Константин даже не знал. Оправдывало его в собственных глазах лишь то простое обстоятельство, что знаком он с мальчишкой был, по сути, всего лишь пару месяцев. К тому же и супруга его, несравненная Фекла, называла сына лишь по крестильному христианскому имени и никак иначе.
Конечно, имя Святослав звучало несравненно красивее, нежели Евстафий - полумонашеское, отдававшее даже на слух запахом ладана и церковной плесени, но не спорить же с епископом из-за такой ерунды, и Константин, не возражая, утвердительно кивнул в ответ, твердо решил, что уж тут поступит наоборот.
На том и закончилось первое свидание властей светской и духовной.
- А ты молодцом, - заявил князь Глеб, крепко обнимая брата и широко, хотя и несколько театрально улыбаясь, показывая, как он рад долгожданной встрече. - Я, признаться, спужался, - продолжил он. - Признаться, опаска была, что не выдюжишь козла старого, терпежу не хватит речи его молельные выслушивать, ан нет, ошибся. Ну да что ж мы тут яко два ангела неприкаянных?..
Он весело подмигнул и широким жестом гостеприимного хозяина пригласил Константина за стол, который уже спустя каких-то десять минут расторопные слуги сервировали от и до.
Перед тем как приступить к трапезе, Глеб, торжественно указав на иконостас, патетически воскликнул:
- Поклянемся же на иконах, брат, пред лицом господа бога нашего, что не покривим душой друг перед другом и поведаем одну токмо правду - всю до самой капельки!
Константину утаивать было нечего, и он спокойно выполнил просьбу, после чего Глеб уселся под иконы, предложив брату местечко напротив, но занялся не едой, а расспросами о результатах недавней поездки.
Пока тот рассказывал, туманная ухмылка продолжала блуждать по лицу Глеба, и виделось в ней что-то зловещее, хотя, может, то были лишь блики от колеблющегося огня массивных восковых свечей.
Их беседа была, пожалуй, даже более продолжительной, чем с епископом, если не считать времени, которое заняла Доброгнева, однако по ходу ее у Константина создалось такое впечатление, что разговор ведется обо всем и ни о чем.
Сплошные намеки, недомолвки или, напротив, уточнение подробностей о делах, про которые он, в отличие от князя Глеба, понятия не имел.
К тому же изъяснялся его старший братец, в совершенстве владеющий эзоповым языком, все время как-то иносказательно.
Но в то же время чувствовалось, что за обычными вроде бы словами подразумевается нечто такое, о чем нельзя говорить открыто даже наедине.
Хотя вполне вероятно, что последнее Константину просто показалось - уж больно зловещей была обстановка в горнице, а тусклый колеблющийся свет шести-семи свечей придавал некий мрачноватый оттенок всему ее тяжелому убранству.
К тому же совсем недавно отсюда вышел епископ, и душный, сладковатый запах ладана продолжал витать в этом сумраке, перебивая легкую горечь сосновой смолы, слегка выступавшей со стен, сложенных из светлых свежеошкуренных бревен.
Мебель же и вовсе напоминала внутреннее убранство дома Собакевича, так ярко описанного Гоголем. Такие же тяжелые лавки вдоль стен, огромный необъятный стол без малейшей резьбы и соответствующая им пузатая грубая лампада, тускло освещающая унылый иконостас в красном углу.
Причем Константину показалось, что, невзирая на столь близкое родство, человека, сидящего рядом, отделяет от него не только массивный стол, а нечто несоизмеримо большее в своих масштабах, преодолеть которое и ему, и Глебу навряд ли удастся.
Была лишь легкая надежда на то, что ощущение это субъективное и вызвано усталостью от недавней исповеди и откровенной беседы с епископом, в которой Константин выложился как мог, дабы расположить к себе этого старого, измученного многочисленными болячками человека.
Слушал Глеб своего брата очень внимательно, лишь изредка задавая наводящие вопросы, причем очень четко сформулированные и не позволяющие никоим образом увильнуть от точного ответа.
Словом, если бы Константин хотел что-то скрыть, ему пришлось бы нелегко.
- Стало быть, они все обещались приехать под Исады? - переспросил он и, услышав утвердительный ответ, захохотал, широко раскрыв рот.
Пламя свечей вновь заколыхалось, и Константину на мгновение показалось, что зубы собеседника окрашены в ярко-алый, кровавый цвет.
Не понимая до конца собственных опасений, он осторожно переспросил у Глеба:
- Как мыслишь, брате, удастся ли нам все задуманное?
Улыбка медленно, рваным чулком сползла с Глебова лица, и он, испытующе впиваясь в собеседника узкими глазами, на дне которых затаилась настороженность, уклончиво ответил:
- Отчего же нет, брате. Я так мыслю, что, коль доселе все по нашей задумке двигалось, стало быть, и далее так же будет. Или ты усомнился в чем-то? Мое слово верное - все обещанное ты обретешь сполна. Я скупиться не приучен.
Константин не стал переспрашивать, что именно ему обещано.
Или сделать это, сославшись на то, что после хорошего удара головой у него не все ладно с памятью?
Но пока он колебался, Глеб истолковал это молчание по-своему и, по-кошачьи скользнув вдоль края стола, крепко стиснул брата в объятиях, жарко шепнув в ухо:
- Верь мне, брате. Мы с тобой ныне одной цепкой перехлестнуты. Гони пустые сомнения прочь из души. Ни мне без тебя, ни тебе без меня с этим делом не управиться, а вместях так все решим, чтоб уж раз и навсегда.
- Это верно, - кивнул Константин, наконец-то высвободившись из его крепких медвежьих объятий и невольно морщась от боли, нечаянно задев больным бедром угол стола. - Надо порешить. Только чтоб без обид было, чтоб все довольны остались.
Однако его последняя попытка вызвать Глеба на конкретность также не увенчалась успехом. Он только криво усмехнулся, заметив:
- Все довольны останутся, уж это верно. Однако и нам пора на покой. Ты как, - он весело подмигнул, - с этой лекаркой спать нынче сбираешься или с другой какой?
- Куда мне, - спокойным тоном ответил Константин, не подав виду, что его покоробил этот вопрос. - Я нынче как монах безгрешный. Пока нога не заживет, у меня одна радость - на солнышке греться.
Глеб слегка помрачнел, но, наверное, просто из чувства приличия, и почти тут же беспечно махнул рукой:
- Ништо, брате. Не дозволяй душе в печали пребывать. Ненадолго этот передых тебе. Думаю, чрез две седмицы лишь след малый и останется на память об этом случае, а уж на Перунов день и вовсе о ране своей забудешь и на нашу встречу под Исады вновь впереди всей своей удалой дружины прискачешь. - И, желая как-то приободрить своего брата, добавил: - А чтобы владыке Арсению не скучно было, я ему вместо твоих девок еретика подсуну. Глядишь, он и отвлечется.
- А что за еретик? - машинально спросил Константин.
Оказывается, жил-был в одной деревеньке, принадлежащей Глебу, некий смерд Стрекач, никогда особо не интересовавшийся религией.
Зато примерно недели две назад он вдруг в одночасье преобразился - стал задавать всем странные вопросы, а после первого же посещения часовенки, имевшейся в деревне, и вовсе принялся учить тамошних крестьян, как правильно читать молитвы, произнося их совершенно не так, как приезжий священник.
Да что молитвы, когда он даже крестился не так, как все, а щепотью.
Себя же он называл почему-то отцом Николаем.
После такого неслыханного богохульства с помощью тиуна и пары дюжих мужиков его повязали и, прослышав, что князь Глеб вместе с епископом Арсением выехали в Ольгов, подались сюда.
- А повидать его можно? - поинтересовался Константин, ибо получалось, что…
- А вот завтра на суде церковном и узришь эту рожу богопротивную.
- Нет, ты не понял. Сегодня повидать, перед судом.
Глеб недоуменно пожал плечами.
- Так в безумии он, брате. О чем говорить-то с таким? - Но, желая угодить в такой мелочи брату, тут же пошел на уступку: - Ну коли зачесалось, то быть по сему. Сейчас его мигом приволокут.
Впоследствии Константин и сам затруднялся с ответом, что же именно вызвало у него желание увидеться с этим человеком.
То ли это было смутное чувство невольной вины перед тем, из кого сделали своего рода щит, дабы отвести нападки церковников на Доброгневу и Купаву, то ли желание под благовидным предлогом поскорее расстаться с братом, общение с которым изрядно его тяготило.
Но скорее всего, сработало подсознание - тот самый невидимый компьютер, который мгновенно анализирует обстановку и тут же подсказывает человеку, чего именно и от кого ожидать в ближайшем будущем.
Зачастую владельцы этих компьютеров слишком мало к ним прислушиваются. Константин же, напротив, не избегал его советов. Правда, внимал он ему, как правило, лишь в тех случаях, когда это не требовало больших усилий, умственных или физических.
Вот и сейчас он уступил своему желанию побеседовать с еретиком только из-за того, что особых трудов предстоящий разговор не требовал.
Однако уже спустя пять минут после начала общения он понял, что тут - особый случай, и, умоляюще глядя на Глеба, попросил его выйти, пояснив, что один на один этот смерд скажет ему намного больше.
Едва тот удалился, как Константин, повернувшись к мрачному мужику, изрядно побитому, с многочисленными ссадинами и кровоподтеками, одетому в простые холщовые штаны и сплошь заляпанную кровью рубаху, переспросил:
- Так как надлежит правильно складывать персты?
- Во всех книгах указано, что крестное знамение надо творить тремя перстами, то есть щепотью. - И мужик, поморщившись от боли в избитом теле, поднял вверх руку, показывая, как именно надо креститься.
- Стало быть, епископ и все прочие не знают такого простого правила, а ты знаешь? - не унимался Константин.
- Воля твоя, добрый человек, - сокрушенно вздохнул спятивший смерд, - но выходит, что так. И в диковину мне видеть здесь, на Рязанщине родимой, столь великое скопище старообрядцев, как и многое другое. Только доказать, что я говорю тебе правду, мне нечем, - предупредил он, опережая следующий вопрос уже готовым ответом.
- И где тебя обучили всему этому?
Раздался тяжелый вздох, после чего мужик помедлил немного, подыскивая нужные слова, и неуверенно произнес:
- В училище, а по-нашему - в семинарии. Только это далеко было, да и не здесь вовсе.
- А мне говорили, что ты родную деревеньку до сего времени вовсе ни разу не покидал. Стало быть, те, кто тебя привез, лгут моему брату князю Глебу?
Мужик вскинул голову и отрицательно качнул ею.
- И они не лгут, и я правду говорю.
- Это как же тебя понимать, Стрекач?
- И имя это не мое вовсе. - Мужик вновь тяжело и безнадежно вздохнул, вяло махнул рукой, не желая вести бесполезные речи, которым все равно никто не поверит, и устало произнес: - Я во всем этом, человек добрый, и сам ничего не понимаю. Куда уж всем прочим. Вот ты не скажешь мне, к примеру, - тут его лицо в сгустках грязи и запекшейся крови слегка оживилось, - какой ныне год?
- Мы живем в лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое от Сотворения мира, - спокойно ответил Константин, уже давно почувствовавший разгадку странного поведения мужика, но боявшийся ошибиться - уж слишком велико было бы разочарование.
- Стало быть, от Рождества Христова год у нас… - Стрекач призадумался, подсчитывая, - одна тысяча двести шестнадцатый. - И сокрушенно пробормотал себе под нос: - Выходит, на семьсот с лишком годков назад закинула меня сила неведомая. - После чего вновь последовал горький вздох.
- А на сколько именно? - задал вопрос Константин.
- Ну ежели точно, то… - Стрекач прищурился, с минуту что-то напряженно высчитывал и, вновь взглянув на Константина, робко и как-то виновато улыбнулся. - Чуть ли не на восемьсот. Только кто же поверит в такое, коли у меня и у самого в голове это до сих пор не укладывается.
- Я тебе верю, - твердо ответил Константин, резко шагнул вперед и неожиданно для самого себя вдруг уселся рядом с ним на лавку и обнял его за плечи, не в силах сдерживать переполняющее его ликование.
- Родной ты мой землячок, - засмеялся он весело. - Вот уж не думал не гадал, что у меня окажется напарник по несчастью. Я ведь тоже из двадцатого века.