* * *
Жаден же князь Константин бысть без меры. Последние куны у Орины, вдовицы сирой, отобраша без жалости и тако же стыд потеряша вовсе - вместо суда повелеша гостям торговым загадки разгадывати, что и вовсе соромно.
А дабы смерды да холопы лик от безбожника не отринули, учал князь Константин им потакати, а суд ведя, в их пользу все решати.
И было сие не оттого, что он возлюбиша их вельми аки братию молодшую, но в согласии с помыслами злобными, а посему оные деяния в заслугу ему, яко христианину доброму, честь нельзя.
Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г.
Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.
* * *
И не токмо возверташа всю задницю Орине, вдовице убогой, боярином Житобудом отъятую, а повелеша в одежи княжье нарядити, а на глас женки оной о доле княжой, подъяв порты детишек, коих Беляной да Веленой кликали, тако казал - аз грешный и рубищем их удоволюсь.
И иде к нему сирые и убогие, вопия о неправедных боярах и веруя во князя, кой едина надежа и заступа бысть.
И князь Константин мудро судиша по покону истиннаму, не глядючи, кто в рубище грязном пред ним предсташа, а кто в одеже новой. И бысть пред светлым ликом милостивца едина истина. В сиянии оной и твориша он свой суд правый.
И ликоваша люд простой, глаголя: "Вот князь наш. Люб он нам, и слово его любо, ибо по покону оное речет и нужду нашу всю ведает доподлинно.
Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г.
Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.
* * *
Что же касается народных преданий о том, как он был милостив к сирым и убогим, включая рассказ о бедной женщине с двумя детьми, которой Константин вернул нехитрое имущество, отнятое злым боярином после смерти ее мужа, а еще накормил и приодел, то тут все очень спорно.
Спорно, невзирая на упоминание в тексте конкретных имен, как то: Орина - мать, Беляна и Велена - дети, боярин Житобуд и т. д.
На мой взгляд, это является лишь красивой легендой, сказкой, но не более. К тому же дошла она до нас только в одной летописи, да еще в виде песни гусляра, который был вхож к тому князю, пользовался его благосклонностью и, соответственно, ничего плохого про него никогда бы не сочинил.
Из той же песни узнаем мы ряд и вовсе совершенно неправдоподобных преданий о том, как князь мастерски сумел найти вора среди трех купцов, загадав им всем хитрую загадку и много-много других из того же числа.
Думается, что ни один из здравомыслящих историков не поверит ни одной из этих легенд, пусть и красивых.
К тому же согласно другой летописи события, произошедшие на суде, трактуются совершенно иначе. Отличается и содержание приговора князя Константина, так что непонятно, какой именно из них верить.
Думается, что эти легенды о необычайной справедливости и доброте Константина к простому люду говорят, по моему мнению, лишь о большой любви народа к своему князю и о восхищении его умом и мудростью. Да еще, пожалуй, о неосознанном стремлении широких масс приписать все решения судей того времени, включая главного судью Сильвестра, одному человеку.
В доказательство того, что князь и впрямь выносил порою решения в пользу простого люда, а также утесняемых боярами купцов, у нас есть подлинные архивные записи. Но, с другой стороны, имеются и другие данные, гласящие о совершенно противоположном, о судебных ошибках и явной несправедливости в пользу бояр, причем судебные заседания вел именно князь и он же выносил решение.
Правда, датированы они более ранним временем, поэтому можно с уверенностью полагать, что у Константина просто поменялся вирник, который и подсказывал князю, рядящемуся в тогу Фемиды, то или иное решение.
Впрочем, надо отдать должное Константину. Законам он и впрямь уделял большое внимание, и, пожалуй, ни одно изменение в них, ни одно новшество не оставалось без его внимания.
И даже смерть главного вирника, то есть судьи Сильвестра, которому, по всей видимости, и принадлежит главная и основная заслуга во всем, что касается судебных вопросов, а также самих законов, уже не смогла остановить или как-то притормозить этот благодатный процесс.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 86–87. Рязань, 1830 г.
Глава 20
Махнемся не глядя?
Вдвойне приятно обманывать обманщика.
Жан Лафонтен
Ох и невесело сиделось боярам ноне в княжьей гриднице.
Веселиться-то было не с чего.
Мосяга все вспоминал купеческий домишко, который проплыл у него между пальцев, Житобуд с тоской думал, что завтра придется отдавать упрямой вдове всю скотину, а Завид и вовсе погрузился в печаль, почти физически ощущая, как гривна за гривной - и так все тридцать штук - выпрыгивают из его рук и разбегаются кто куда. Большая часть к князю в закрома, а меньшая - к подлому Охриму, вчера еще закупу, а ныне вольному смерду.
Да еще невесть сколь взыщет с него за лечбу холопа девка-ведьмачка. А ведь с нею тоже расплачиваться Завиду.
Ох, беда, беда…
Даже песни гусляра не веселили, хотя тот сегодня, против обыкновения, пока не позволил себе ни единого критического слова в отношении не только князя, но и бояр.
Глаза Стожара светились радостью, и он охотно выполнял все пожелания Константина, уважительно выслушивая их и стараясь угодить, чего за ним ранее никогда не водилось.
- Ишь как присмирел, - кивая на него, отметил такой крутой поворот в поведении певца Онуфрий. - А если еще в твоем порубе, княже, посидит, так и вовсе станет яко глина податливая. И из песен тоже задиристость-то повыбрасывает, споет что нам угодно да как угодно.
Гусляр, до того в задумчивости легонько перебиравший струны, услыхав речь Онуфрия, зло вспыхнул, гордо выпрямился, но Константин не дал разразиться неизбежному скандалу и, упредив вероятный дерзкий ответ Стожара, властно осадил его, махнув рукой, и сам, обернувшись к боярину, ответил вместо певца:
- Как думаешь, Онуфрий, долго ли о тебе память пребудет после кончины твоей?
- Ну сколько род мой жить будет, столько и память, - неуверенно протянул боярин, опасливо поглядывая на странным образом внезапно изменившегося князя.
Последние месяцы, начиная с той самой зимней поездки в Переяславль к Ингварю Игоревичу, Онуфрий постоянно ловил себя на неприятной мысли, что он сам хоть и умен, а вот князя понимать перестал.
Раньше тот был перед ним как на ладони, и поведение его предсказывалось с неописуемой легкостью. Если сказать в лоб что-либо неприятное, то он впадет в гнев, наложит опалу на боярина, как это получилось с прямодушным Ратьшей. Зато если польстить с умом, то можно заполучить хороший подарок.
С зимы же все испортилось, все пошло наперекосяк.
По первости боярин думал, что это ведьмачка каким-то непостижимым образом сумела околдовать князя, но потом понял - тут надо искать куда глубже.
Предполагал он еще, что Купава - ишь, старая любовь вернулась - тихонько нашептывает Константину по ночам разную скверну. Она, известно дело, холопка, вот и печется о подлых смердах.
Но потом понял Онуфрий, что и не в ней дело, ох не в ней, иначе зачем бы князь вызвал Ратьшу. Хорошо еще, что тот задерживается с приездом по причине болезни. Вот бы господь смилостивился, да и вовсе прибрал к себе старого ворчуна.
А может, кто из бояр тайные козни учиняет?
Он подозрительно оглядел всех присутствующих - кто именно?
Завид? Этот может. Нутро у него в точности как его имя. Для него и лошаденка чужая завсегда выносливее, и терем у другого боярина куда как краше, и угодья у него самого хуже, чем у всех прочих.
Хотя нет, Завид из числа возможных тайных наушников выпадает, иначе князь сегодня не взыскал бы с него аж тридцать гривен.
Получалось, что искать надо среди тех, кого Константин не помянул на своем суде.
Тогда остается один Куней.
Неужто он?
- А ты уверен в этом? - где-то вдалеке послышался голос князя.
Онуфрий чуть нахмурился, затем облегченно вздохнул, вспомнил, о чем шла у них речь, и степенно ответил:
- Иначе и быть не может.
- Ну тогда назови своего пращура в десятом колене, - не отставал князь.
Боярин усмехнулся, мол, запросто, потом озадаченно почесал в затылке, крякнул огорченно и виновато развел руками.
- Воля твоя, княже, ан запамятовал я.
- Вот, - назидательно поднял указательный палец Константин. - Так и ты. Внуки еще вспомянут о деде, ну пусть правнуки и их дети, а уж после все - как и не жил ты, боярин, на белом свете, меды сладкие не пил, по земле не ходил, на пирах у меня не сиживал. А его слава, его песни, - он показал на гусляра, - не только внуков наших, века переживут, потому как народ петь их будет да его самого добрым словом поминать.
- Ну и возвысил ты его, княже, без меры, - не удержался, обидчиво возразил Онуфрий.
- И в меру, и по заслугам, - не согласился Константин. - Ибо он правду поет. И о тебе, и обо мне. И когда потомки твои уже забудут, что ты был и жил, другой гусляр им напомнит, споет что-нибудь о твоих деяниях.
- Это о каких же? - нахмурился боярин.
- А какие были у тебя в жизни, о таких и споет, - насмешливо заметил Константин.
- Это как же, что сам захочет? - возмутился боярин.
- Именно так, - подтвердил князь. - И слова его тебе не остановить, не пресечь. Коли что легло в строку песенную - все. Это как печать будет, на всю жизнь и даже после смерти. Кому золотая, кому серебряная, кому из деревяшки простой, а кому… каинова, - веско подытожил Константин, вспомнив слова Доброгневы, сказанные ею в ладье, и внимательно посмотрел в глаза боярину.
И сразу же, судя по тому, как они тревожно забегали, заметались, понял - права была травница, ох как права, но дальше эту тему развивать не стал, решив не торопить события.
Тем более скоро приедет Ратьша, а потому Онуфрия все равно придется смещать с поста тысяцкого.
Разумеется, свой отряд, который он обязан выставить, у него останется, но, не имея власти над княжеской дружиной, он навряд ли насмелится на что худое.
Да и нельзя ему учинять какие-то разборки, тем более до второго августа, то есть до Перунова дня. Наоборот, в его княжестве, пусть пока, внешне должна царить тишь да гладь, чтобы как можно выше поднять свой авторитет перед прочими князьями.
А Онуфрий меж тем продолжал недоумевать, гадая, кто мог выдать его тайную беседу с князем Глебом, в которой шла речь о дальнейшей судьбе Константина.
По всему выходило, что вроде бы выдавать некому. Послухов тому не имелось - разговор велся в светелке, за плотно закрытыми дубовыми дверями, и выставленные внизу у лестницы ратники услышать что-либо при всем желании никак не могли.
"Сам Глеб остерег? - растерянно подумал Онуфрий. - Да нет, не должно. Не будет он своего верного слугу выдавать. Ему это ни к чему. Нужен я ему, и еще долго у него во мне нуждишка будет - уж я постараюсь".
И вновь его мысли перекинулись на соседей по пиру, которые - с них станется - запросто могли оговорить его перед Константином, чтобы свалить, а самим занять его место.
"Вот только кто? - прикидывал он. - Куней не мог - он всегда мне в голос подпевал. Знает, пока едины мы - силой останемся. А может, князь хитро сделал? Легонько наказал своего наушника, дабы у меня и помыслов про него не было. Сегодня, пожалуй, легче всех отделался Житобуд, да и то придрался к нему князь. Оно ведь и впрямь никогда такого не бывало, чтоб у боярского смерда по его смерти все князю отходило. Наверное, хоть как-то да надо было его ущемить, дабы соблюсти видимость. Ну точно, он. Ай да Житобуд. Хитер, бес, но ведь и я не промах! Ничего-ничего, сочтемся!"
Решив непременно посчитаться с наушником, только попозже, он смело повернулся к Константину:
- А что, княже, не повелишь ли гусляру, коль решил его в почете держать, что-нибудь веселое спеть, а то вон лики у всех хмурые больно. Будто не пируем, а на тризне сидим.
- Все в точности и есть, яко ты сказываешь, - мрачно откликнулся Завид. - Она и есть тризна по моим трем десяткам гривен, да еще сколь за лечбу взыщут - не ведаю. Сплошной разор. Тебе, Онуфрий, легко речь вести, сундуки-то, поди, в скотницах от злата ломятся, а тут… - И он, не договорив, сокрушенно вздохнул и с горя опрокинул в себя очередной кубок с хмельным медом.
- Ну не печалься, - поднялся со своего стольца князь и, окинув лукавым взглядом сумрачных бояр, провозгласил: - Ныне обещался я свому слуге верному восполнить утрату, а княжье слово верное.
Завид встрепенулся, да и остальные бояре, включая Онуфрия, насторожились - как бы милость княжья мимо не прошла, золотым дождем на одного Завида излившись.
- И вот тебе мое слово, Завид. Решил я, гривны твои взяв левой дланью, правой еще больше тебя наделить. Кто, как не ты, еще вместе с батюшкой моим в походы хаживал? - рискнул предположить Константин.
Судя по возрасту Завида, такое вполне могло иметь место.
- Известно, я, - подтвердил тот, светлея лицом.
- Кто живота не щадил за князя своего на сечи лютой?
- Бывало и такое, - подбоченился Завид.
- Тут подарок богатый нужен. - Князь ненадолго задумался и бесшабашно махнул рукой. - А-а, знай мою доброту. Всю скотницу княжью тебе ныне…
Он не успел договорить. Прямо на глазах стремительно багровея лицом, боярин всхрапнул и рухнул, угодив бородой в стоящее перед ним блюдо с заливной рыбой.
Поднялась суматоха. Все разом повскакивали с мест и кинулись к Завиду.
Кое-как слуги отволокли грузного боярина во двор, на свежий воздух, куда высыпали и переполошенные гости.
- С радости это у него, - перешептывались бояре. - Ишь, дураку счастье привалило, а он, вместо того чтоб в ноги князю кинуться, мешком свалился.
- Да с какой радости, - перебил их Житобуд. Живот страшно мешал ему, но он, невзирая на все неудобства, старательно прислушивался к нечленораздельному бульканью Завида и, разогнувшись, сокрушенно заявил Константину: - Не берет он, княже, подарок твой. Говорит, недостоин, дескать, такой милости.
Услыхав такие кощунственные слова, Завид, хоть и находился в полубессознательном состоянии, однако напрягся, из последних сил приподнялся на руках и хрипло, с тоской в голосе выдохнул:
- Княже… не…
Он хотел сказать: "Не верь подлому Житобуду", но силы кончились, и он вновь откинулся навзничь, на этот раз полностью отключившись от всего происходящего.
Боярин Житобуд, оторопевший и никак не ожидавший такой прыти от полумертвого Завида, облегченно перевел дух и огорченно развел руками.
- А я что говорил, княже? Не захотел Завид дара твоего принять. Ну да ты не печалуйся. Али у тебя и без него слуг верных нет?! Меня, к примеру, взять - я и с батюшкой твоим на сечу ходил, а один раз, - вдохновенно врал он, на ходу изощряясь в выдумке, - от верной смерти князя Володимера Глебовича спас, щитом его закрыв. Чуть вороги мне руку вместе с щитом не срубили, однако ж удержал, оборонил родителя твоего, царствие ему небесное. По сию пору к непогоде плечо ноет - память осталась с того боя.
Что он брешет, Константин понял сразу, но решил не прерывать игру. Если уж рыба так охотно идет на крючок, пытаясь по своей дури и жадности хапнуть жирного червя, - значит, так тому и быть.
- Ну тут подумать надо… - протянул он в нерешительности и осторожно стал подниматься по ступенькам на высокое крыльцо.
Житобуд и тут не остался в стороне.
Метнувшись к князю и растолкав всех прочих, успевших лишь подивиться такой прыти и стремительности тучного и немолодого боярина, он подставил князю свое плечо для опоры и бережно приобнял его за талию, будто красну девицу.
- Али недостоин? - сопя и пыхтя, канючил он, бредя в обнимку с князем в гридницу. - Али в опале я? Или хоть слово худое молвил когда-нибудь?
- Да нет, - все так же нерешительно отвечал князь и, пробравшись на свое место, вдруг махнул рукой. - Ну да ладно. Быть по сему. Да только слыхал я, что у тебя и у самого богатств не счесть. Будто скотница вся битком златом-серебром забита, да жемчугами, да яхонтами, да каменьями драгоценными. Тогда зачем тебе мои богатства? Глянешь на них, да и брать не станешь - побрезгуешь.
- Да плюнь ты в глаза, княже, тому, кто тебе невидаль такую рассказал. Вот хочешь, перекрещусь, - и он размашисто осенил себя крестом, - что в скотнице моей мыши и те не живут - с голоду сдохли.
- Это понятно, - кивнул Константин. - Мыши золото не едят, да и камни, какой бы красоты они ни были, тоже им не по зубам, потому и сдохли. Или ты хочешь сказать, что и впрямь нет у тебя ни злата, ни серебра?
Совсем отрицать такое было бы глупо, и Житобуд, потупившись, молвил тихо:
- Ежели и есть чуток, так и то в ларе на днище самом горсткой жалкой сложены.
- Ну тогда быть по сему. - согласился Константин и приказал слуге привести Зворыку. - Только вот что, - обращаясь вновь к Житобуду, заметил он, - давай уж тогда мену совершим, а то я вовсе без ничего останусь. Я тебе не глядя всю свою скотницу с ларями да сундуками отдаю и всем, что в них есть, а ты мне, стало быть, свою. Сколько у меня, - строго спросил он примчавшегося Зворыку - добра в скотнице припасено, сколько ларей да сундуков там?
- Четыре ларя у стен стоят, а сундуков… Ежели под злато с серебром - то немного, всего полдюжины, а прочих поболе, с два десятка наберется, - горделиво заявил предупрежденный заранее Зворыка, с которым Константин переговорил еще до начала пира.
- Повели все это немедля со всем добром вынести и отвезти к боярину Житобуду. А у него тоже сундуки из скотниц все повынимаешь, да ко мне перевезешь. А чтоб не думал боярин про обман какой, ты и его людишек с собой в подмогу возьми. Да в скотницу заходите все вместе, а перед тем как выносить, каждый из сундуков для надежности прямо при них моим перстнем опечатай. Пусть они тоже увидят, что князь ничего себе не оставил, все верному слуге отдал.
- Погоди, стой! - опамятовался Житобуд, но окликал он Зворыку напрасно, тот уже метнулся исполнять княжью волю. - Так посчитать бы надо, - растерянно повернулся боярин к князю.
- А чего считать? - удивился Константин. - Я же все отдаю, что есть. Мена так мена. Или ты думаешь, - лицо его посуровело, голос стал строгим, - что у князя в скотнице поменьше твоего буде? Или ты вовсе обманывал меня тут, на бедность плачась?
"И впрямь, - мелькнула в боярской голове мысль. - Неужели у князя в скотницах добра поменьше моего? К тому же одних ларей четыре. Ну они ладно - они и пустые там могли стоять, но зачем тогда аж два десятка сундуков в скотницу вносить? И опять же дворский сказал, что токмо под злато-серебро еще полдюжины имеется".