А дальше - сам знаешь…
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
Если случайно заглянуть Петюнечке в его ласковые, бессмысленно прозрачные пуговицы-бельма куклы из папье-маше (ма-ма! мама моя! ма..), то можно разглядеть:
…петух.
Роскошный, исчерна-рыжий кочет с кровавым гребнем. Пляшет; переступает с ноги на ногу, подпрыгивает, растопырив крылья. Грозно мелькают шпоры: где соперник? заклюю! Вертится голова на пушистой шее, косит налитым глазом. Сверху тополиный пух сыплется, летним снегом. Так веселее.
Пляшет кочет, как хочет.
На раскаленной сковороде.
А где-то рядом гармошка смеется-заливается…
* * *
На другой день все отсыпались до полудня. Потом, продрав глаза и выкурив по паре цыгарок, лениво решили, что стоило бы заняться обедом. Силантий был отправлен в лес, и вскоре вернулся, таща на себе убитую косулю. Петр зачал свежевать, ты, натаскав воды, принялся колоть дрова.
Кашеварил Карпуха.
Через час-полтора, все так же неторопливо, чтобы не сказать - степенно - хлебали наваристый бульон, хрустели зажаренным на угольях мясом и сухарями; водки выпили только одну бутылку на всех - разбойнички-"артельщики" оказались люди хозяйственные, с понятием, не чета всякой пьяни вроде Филата Луковки. Тот бы точно не просыхал, пока весь запас хмельного не прикончил!
- А Филата поймаю - башку оторву.
Это ты вдруг произнес вслух без видимой причины.
Само вырвалось.
- Может, и ловить не придется, - загадочно ухмыльнулся Карпуха. - Филат, слыхал я, из балаболок, а Ермолай Прокофьич ихнего брата страсть не любит!
- Зачем же тогда Филату поручил? Неужто под рукой никого понадежнее не нашлось?
- Видать, не нашлось. Да и то сказать: надежному человеку плата полагается, а Филат - он за полбутылки мать родную пришибет! Вот только, чую, боком ему выйдет та сивуха…
Да, похоже. Осторожный мужик Ермолай Прокофьич. А сгинуть по-всякому человек может: от пьянства сгореть, в болоте утопнуть… Все одно дознаваться с пристрастием некому - велика ли птица? Ну да бог им судья, хоть купцу, хоть Филату. Ты лучше о себе подумай, Валет Пиковый. Вот, к примеру, выяснится, что есть-таки хвосты за Княгиней - станет ли купец рисковать, тебя в живых оставляя? Бритый, варнак пришлый, на язык дерзкий… Думай, Валет Пиковый, думай, что делать. Может, и впрямь когти рвануть? Мало ли что купец про гиблые места болтал - авось, не сгинешь?..
- Глянь-ка, Силантий: вроде идет кто? - прервал твои мысли тихий возглас Карпухи.
Когда было нужно, с Карпа разом слетало все его дурацкое фиглярство, и он мгновенно становился собранным, жестким; и взгляд короткий, точный, оценивающий - словно на мушку берет. Из такого бы славный подельщик вышел, а там, глядишь, и маг в законе. Но, как видно, не судьба.
Вдалеке, меж деревьев, действительно мелькнула человеческая фигура. Силантий (очевидно, самый зоркий из троицы) вгляделся из-под руки.
- Тимоха-лосятник, - махнул рукой. - Небось, жрать попросит.
- Тимошка? это хорошо-о-о, - протянул Карпуха и залихватски подбоченился, вновь становясь прежним. - Пожрать мы ему дадим - отчего ж не дать? Только за это мы его в село отправим, на баб охотиться! Небось, бабятинки-то всем хочется?
- Дело! - радостно осклабился Силантий. - Только ты, Петька, гляди! Удавишь какую - всех кончать придется, а там и нас со свету сживут.
Петр только хмыкнул, а Карпуха ухмыльнулся в редкую бороденку. Видать, была у "артельщиков" любимая подначка - насчет удушенной Лупатым богомолки.
Шутка, значит.
- Здоровы будьте, артельщики! - еще издали заорал Тимошка. - Пошамать чего найдется? Брюхо, почитай, к спине прилипло! Э, да у вас пополнение! Што, и ты, ссылочный, в гулевые подался?! Ну, тут самая што ни на есть твоя кумпания и собралась!
- Тебя одного дожидались. Все глазоньки выплакали, - лениво бросил Карпуха.
- Дык пожрать дадите? - осведомился тоном ниже Тимошка, подходя поближе.
- Садись уж, жри.
Жрал Тимошка, что называется, в три горла. Он бы наверняка еще и добавки попросил; вот только понимал лосятник, с кем трапезничает; догадался промолчать.
Губы вытер и ждет.
- Слышь, Тимофей, - Карп выколотил трубку, которую предпочитал цыгаркам, - сходи-ка за бабцом, а? Нам, сам знаешь, в село заявляться не с руки, а тебя там всякая собака знает…
- За мной хучь баба, хучь девка, за тридевять земель! - лосятник выпятил грудь колесом, но глянул на тебя и прикусил язык. - Для хороших людей мы завсегда… Марфу-солдатку с дочкой вести?
- Правильно понимаешь. А не окажется дочки - одну Марфу тащи. Она баба справная, в теле, на всех хватит. Да и сам подсластишься, ежели захочешь.
- Моя хотелка осечек не дает! - вновь не преминул похвастаться Тимошка. - Ну, я пошел. Как раз до вечера обернусь.
- Лады. И штоб языком лишнего не трепал! Особливо - вот про энтого, - Карп мотнул головой в твою сторону.
- Да нешто я совсем без ума? - обиделся лядащий охотничек. - Я болтать болтаю, да тока знаю, об чем болтать можно, а об чем - нет. Мне што, жить надоело?!
- Правильно понимаешь, - пустил фистулу душа-Силантий.
* * *
- А бабы нас потом уряднику не продадут? - поинтересовался ты, когда лосятник ушел.
- Ни в жисть. Марфе с дочкой не впервой. Да што они, дуры - живого приварка лишаться?! Они с этого дела и кормятся. Эх, Бритый: вот она, судьба наша! Сидим в лесу, от дела к делу гнус кормим! Бывает, в село забегим - только втихаря, и по одному. Мужички-то не выдадут; кой-кто и про место это ведает, навроде дурака-Тимошки - да помалкивает. Одна забота: неровен час, урядник там или объездчик заприметит… тебе хорошо, ты хоть погулял до сего часа…
"Мне хорошо", - без слов согласился ты.
XVI. РАШКА-КНЯГИНЯ или ПОШЛИ ДЕВКИ НА ГУЛЯНКУ
Сохрани меня от силков, поставленных на меня, от тенет беззаконников;
падут нечестивые в сети свои, а я перейду.
Псалтирь, псалом 140
- Кур-рвы! - вдруг буркнул Федюньша, заворочавшись.
Сперва ты не поняла.
- Что?
- Вона… телепаются, мать их в падь!.. и Тимоха, к-козлина, с ними.
Впереди, на взгорке, от которого до Кус-Кренделя было рукой подать, и впрямь замаячили три фигуры. Две женщины - плотные коротконожки, словно их в одной форме плавили; рядом с женщинами - мужичонка-маломерок.
Глаза видели плохо, - спирало горло, и оттого часто накатывалась слеза, вынуждая моргать. Поэтому ты не сразу узнала людей.
- Кур-рвы! - еще раз с чувством успел сказать Федюньша, прежде чем вы подъехали поближе.
- Здорово, Сохач-снохач! - гаркнул старый твой знакомец, Тимоха-лосятник, любитель побаловаться сладеньким; пошутковал, значит. - Чем в городе-то потчевали?!
Крестный сын вдовы Сохачихи натянул вожжи.
Лошаденка аж присела.
- Я тебе сказывал, штоб на дороге не попадался?! - вопрос был задан Федюньшей с той долей приветливости, после которой намечается изрядная потасовка. - Ты, глухарь, не молчь, ты отвечай: сказывал аль нет?
- Ну, сказывал, - ухмылка чуть не разодрала лосятнику рот. - Мало ли чего не скажешь во злобе? Я, махоря, и не серчаю - бывает…
- Вот ить какие жихори в ихних Вералях имеются: им в рожу плюй - утрутся, "божья роса!" сбрешут…
Федюньша еще что-то говорил, обращаясь то к тебе, то к начинающему темнеть небу, беря его в свидетели; кобель-Тимоха отгавкивался помаленьку - видно, какая-то давняя свара числилась за обоими, мелкая, пустячная, годная лишь на скучную перепалку.
Ты не слушала.
Смотрела на женщин.
Ты знала обеих: Марфа-солдатка, блудница вавилонская, то бишь кус-крендельская, с дочерью, прижитой во грехе невесть от кого. С первого взгляда и не различишь: где мамка, где дочка! - обе грудастые, круглолицые, обе стоят, широко расставив ноги, будто упасть боятся… Носы-пуговки "караул" кричат, в щеках утонули. А глаза пустые-пустые, налимьи: вот шли, теперь стоим, после снова зашагаем!
Парни-неженатики, а порой и блудливые мужички, сбежав тишком-нишком от законных супружниц, нет-нет да и захаживали в Марфину избенку. Тащили кто во что горазд: один - самогонки с пирогом, другой - плат шерстяной или там щуку-материху, на зорьке пойманную; третий просто забор починит, крыльцо подновит - и ладно. Бабы не брезговали, не привередничали - брали и давали. Местная "полиция нравов" во главе с пасмурной вдовой Сохачихой все порывалась Марфу "опружить" - вывалять в дегте с перьями, а дочку голой гнать хворостинами по селу…
Не складывалось как-то.
Видно, понимали жены мужние: окажется кобелям негде хрен чесать, вовсе сказятся. Лучше уж так, под боком.
Спокойнее.
- …эй, Рашелька! - ухарски ворвался в трясину твоих мыслей вопль Тимошки. - Айда с нами! Пить будем, гулять будем! Што тебе заживо гнить? али Сохач по сердцу?!
Ты не ответила. Да он и не ждал ответа: так, попросту вякнул, для пущего куража. Иначе не умеет. Нет, ты не ответила, ты уже забыла и о лосятнике с бабами, и о их сваре с Федюньшей. Сидела, молчала, копила в себе то страшное, о чем хотела по приезду говорить с Валетом Пиковым. То, что стояло тенью за нелепой мордвинской трагедией, за приветливостью князя Джандиери, за его намеками, за совпадениями и случайностями…
Скоро.
Скоро уже.
- Ты ее не зови, Тимофей-котофей, - назойливой мухой забился, зажужжал в ушах женский тенорок. - Ты ее не зови, а? Неровен час, решат: тоже убегла, навроде ее дружка!.. пущай едет, докладается…
Не поняла.
Сперва не поняла; да и потом - тоже.
Подняла глаза на Марфу-солдатку: ее ведь голос?
- Кто убежал? куда?!
Из-под набрякших, пронизанных лиловой строчкой век на тебя глядело тайное злорадство.
Удовольствие падшей от вида той, кто хоть в чем-то, а ниже ее.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
Ой, глаза у Марфы-солдатки! ой, глазищи! с девичества остались - большие, влажные, ресницы метелками! а под теми ресницами уже не девичье, бабье мерцает:
…харя.
Мужская; трепаная. Вроде личины шутейной, какие парни на святках пялят. Обвисла, надвинулась; колышется туда-сюда, вверх-вниз. Сопит пористый носишко, по щетинистой скуле капля пота ползет. Язык широкий, лопатой, губы облизывает - словно лихорадкой обметало. Упала харя ниже, ткнулись губы куда-то, все равно, куда. Вверх-вниз, вверх-вниз; вот и охнул, болезный.
То не харя на самом деле. То мешок мучицы, первача бутыль да забор починенный.
Вот.
* * *
- Сбежал твой чернявый, - лениво пояснила Марфа, а дочка лишь дернула щекой, поддакивая. - Коня у Ермолай Прокофьича свел, Мишку-немого по темечку ошарашил - и в бега подался. Купец уж всем доложился, к уряднику гонца послал…
- Врешь! врешь, сволочь!
- Врать не обучены, - солдатка обиженно поджала губы (потрескавшиеся, в мелких белых шрамиках); дочка же вновь щекой дернула. - Мы по вертепам не шастали, мажьей пакости не учились, каторгой не хаживали!.. мы хучь и сволочь, а честного звания!..
Она еще бурчала, тешила остатки бабьего гонора - благо повод есть, грех не потешить! - а ты уже спрыгнула с телеги.
В грязь.
Тузы дождем сыпались из чужого рукава; наспех крапленые, липовые. Один в один складывалось: пока тебе в Мордвинске предъявляют к опознанию изувеченную Ленку-Ферт, здесь, в Кус-Кренделе, исчезает Друц. Бежит? черта с два! Куда ему бежать? Зачем?!
Смысл тайной игры был для тебя темен, но пристало ли Даме скучать на прикупе, пока темные шестерки в короли выходят?
Они - кто они? неважно! пока неважно!.. - да, они просчитались, оставив твои руки развязанными. Пусть ты можешь сейчас всего ничего, пусть Костлявая всякий миг стережет за плечом - пусть!
Сыграем в четыре руки?!
- Кто видел? - деловито спросила ты. - Кроме купцова Мишки, кто-нибудь видел?
Марфа-солдатка вскинула подбородок, демонстрируя нежелание отвечать "всякой каторжанке", но бабу опередил неугомонный Тимоха.
- Слушай ты их! - доверительно сказал он тебе, с опаской подходя ближе. - Шавит Марфа, как бог свят, шавит!.. никуда твой ром не делся.
- А я говорю: убег! - Марфа решила стоять до последнего.
И тут Тимошка-лосятник сказал те слова, за которые тебе вдруг захотелось кинуться к нему на шею и расцеловать в обе щеки, сплошь заросшие пегой бороденкой.
- Дура ты, Марфа! - сказал он. - Ить прийдем на гулянку, сама глянешь: кто убег, а кто на лавке сидит! Ладно, хватит бары растабаривать… смеркается. Пора идтить.
Ты смотрела им вслед, чувствуя, как внутри, удивительным ребенком, зреет решение.
Улыбалась.
Так улыбалась, что Федюньша глянул было тебе в лицо, да и отшатнулся, закрывая рот ладонью.
- Эй, красавец-мужчина!
Лосятник обернулся.
- На гулянку, говоришь? А кто только что пел: "Айда с нами! Пить будем, гулять будем!"? Брехал, выходит?
- Я? брехал?!
Он просто не в силах был поверить своему счастью. Хлопал редкими ресницами, гонял желваки на скулах. Точь-в-точь бездомная псина, когда ее вдруг поманят от двери куском калача.
Тебе было его жалко, Княгиня?
Нет.
Тебе никого не было жалко; даже себя.
- Дык что это? как это? идешь, значит?!
- Иду. Эй, бабоньки, примайте товарку!
Догоняя их, ты заметила: лица Марфы с дочкой изменились. Оплыли, налились добродушием. Понимающе брызнули светом. Словно они давно ждали от тебя такого поступка; ждали, устали, а вот дождались-таки!
А Федюньша не стал тебя останавливать.
- Н-но! - послышалось за спиной. - Н-но, постылая!..
Уже на опушке ты обернулась.
Маленькая телега стояла на взгорке, и молодой Сохач спорил о чем-то с невесть откуда взявшейся девчонкой - рябая егоза юлой вертелась на месте, и рядом возвышалась башня могучего собеседника.
Жалко, что ты не умеешь рисовать, Княгиня.
Просто помаши им рукой: Федору, вертлявой Акульке, выбежавшей вам навстречу - помаши и иди себе дальше.
Хорошо?
* * *
Шли мало.
Не на самом деле, потому что к месту вышли уж затемно, при свете бледного, чахоточного месяца, в пятнах болезненного румянца - просто тебе показалось, что и не шли-то вовсе.
Летели.
Откуда силы? откуда веселье? откуда эта странная торопливость?.. даже думать не хотелось. Что-то близилось к концу. Удача? беда? жизнь? Пустяки. Ты шутила, заигрывала с растерянным от нежданного счастья Тимохой, раскрутила обеих баб на водопад частушечной похабени, умело поддержав вторым голосом; сама спела два-три романса, из тех, что "пожесточе", для белошвеек - и все остались довольны.
Спросила про волков.
"Не волчьи места", - равнодушно отозвался охотник, закидывая ружьишко подальше за спину.
Ладно. Только отчего ж тогда спина чешется? Не от клопов гостиничных - от ощущения чужого взгляда. Откуда желание оглянуться, и не просто так, а резко, или исподтишка, или еще как? - но увидеть, подглядеть? Бред, чушь! - Тимоха дурак, но лосятник бывалый, учуял бы, будь что неладно…
Он и учуял.
Уже на подходах, когда за кучугуром валежника, по левую руку от гряды мачтового сосняка, замаячила избенка-растопырка - Тимоха, приобнявший тебя-послушную за плечи, вдруг извернулся. Оборвал пустую болтовню на полуслове, гадюкой нырнул в кусты. Ты не остановилась. И правильно: вон, Марфа с дочкой идут, как будто так и положено… они идут, и ты с ними.
А надо, чтоб иначе поверили: они - с тобой.
Раз надо, значит, поверят.
- Ай! пусти, дяденька!.. пусти, шиш окаянны-ы-ый!
Визг, способный поднять мертвеца из могилы, был знакомый. И девка, которую минуту спустя лосятник выволок из кустов за ухо, тоже была знакомой.
Акулька Луковка, рябая юла.
- Ты что? ты на кой?! - без смысла орал Тимоха, пуще выкручивая нежное девичье ухо. - Ах ты, падина! Следила?!
- Я с вами-и-и!
- На кой, грю?!
- На твой! Девки с парнями на посиделках - меня гоню-ю-ют! Сами цалуются! зажимаются! в шепотки играют! а меня - в тычки-и-и! Малая, мол, рябая, на лице черти горох молотили! Я с вами!
- Да лета-то твои каковы, пустеха?!
- Шестнадцатый! Скоро уже!..
Лосятник замолчал. Отпустил ухо, зато подцепил костлявыми пальцами ворот драного кожушка.
Пригляделся.
- Ин ладно, - буркнул. - Там решат: куды…
Дура-Акулька не уловила в Тимохином голосе тайной угрозы. Запрыгала, заскакала.
- Пошли! ну, пошли!
Ты обогнала обеих баб и первой направилась к избе. Об Акульке не думалось. Не до того. Игра намечалась втемную, шулерской сдачи, и от лица, от голоса, от фарта случайного зависело больше, чем от лишних дум.
Ну что, Княгиня, заходим в избу?
Да.
Оно и в городе: полно тайных хаз, о каких всякий околоточный давно осведомлен, бывает, что и в гости захаживает, шкаликом безъакцизки побаловаться. Спросит такого следователь по особо важным:
- А правду говорят, Федотыч, что ты всех беглых по трущобам знаешь, знаешь да не арестовываешь?
- Правду, - ответит старик-околоточный. - Потому и двадцать лет на посту, а не в гробу!
Что с него взять - прав ведь!
Так и здесь: небось, полно народу, кто про сию заимку ведает, а зачни имать-допрашивать, любой ни сном, ни духом!
Народишко везде одинаков.
- …ах, какие дуси! Эй, солдатик! - будешь моим цыпа-лялей? Ну хоть лафитом с лимонадиком угостишь?!
Жаргон барышни из двухрублевого, средней руки дома терпимости сработал без осечки. Даже тот, в солдатской шинели - даром что щуплый, а глаза-то атаманские, с прищуром - даже он снял руку с карабина. А громила со свиным, многажды ломаным носом, и вовсе окосел не от водки - от твоего явления. Видно, друг-солдатик в звании загадочного "цыпа-ляли", да еще лафит с лимонадиком, столь обычные в таежной глуши, произвели на громилу неизгладимое впечатление.
Вон, даже хрюкнул утробно - засмеялся, стало быть.
Только двое не обернулись к тебе. Не до того: играли на щелбаны в "чистку перышек". Две растопыренные пятерни лежали на столешнице, рядом с полупустыми бутылками и остатками харча; два ножа с умопомрачительной скоростью отбивали чечетку, вонзаясь в доски между пальцами. Быстрее! еще быстрее! вон и кровь показалась у одного, да что там кровь? - ерунда!
Быстрее!
И встали, как упали.
Разом.
- Ну, Петр, - сказал сукин сын, беглый-сидячий Друц, весело ероша отросшую на поселении шевелюру, насквозь пронизанную серебром нитей. - Ну, гусь сизый… Подставляй лобешник!
Длинный Петр сосредоточенно зализывал палец.
Даже когда три знатных щелбана сотрясли его лоб, оставив красный след - даже тогда не бросил сего важного занятия.
Лишь подтаял льдом в голубых лужицах глаз.
- Заходь, заходь, раскрасавица! - протянул солдатик, оглядев тебя с ног до головы. - Каким ветром?
- Это ты у Ермолай-купцовича спрашивай: каким? - сдала ты первую карту, рубашкой вверх. - Он тебе и разъяснит, с понятием…
Пройдя к столу, ты взяла ту кружку, что сама подвернулась под руку, до половины налила водкой. Кинула в глотку - да нет, не в глотку, в самую душу.
Вовремя оказалось.