...В кадетской казарме было тепло, светло и гулко. В смысле - в небольшом вестибюле, из которого дверь направо вела в спальник, налево - в классы, а лестница наверх - в форт. За столом сидел дежурный - не снимая ноги со спусковой педали установленного под столом старого "максима". Таково правило - дежурный может открыть огонь по малейшему подозрению, откроет огонь - сразу блокируется дверь первого этажа. А других входов сюда нет. И окон нет. Дежурному, естественно, было скучно, потому что на посту ни с кем заговаривать и ничем заниматься нельзя. Сиди и жди. Самые интересные мысли приходят типа - нажать педаль, вот будет веселуха... но это только у новичков. А так кадеты как правило на этом посту оставляют уголок сознания для наблюдения, а вообще что-нибудь учат или повторяют - в уме. Сашка раньше себе и представить не мог, что так вообще возможно. Впрочем, он и что видеть в темноте начнёт - тоже не представлял...
На лестнице возился с ведром и тряпкой Аркашка. Одиннадцатилетний Аркашка Степанков был не кадет, а "букашка" - вот уже год как. Так называли мальчишек, которые хотели стать кадетами, но не были выбраны "витязями" по их праву выбора и добивались кадетства самостоятельно. Они учились - а точнее, их мучили - по отдельной программе, спали по пять-шесть часов в сутки, тащили все хозработы по корпусу, служили манекенами в тренировках кадетов и учебных боях, и ещё много чего на них сваливалось.
"Букашек" было около десятка, и в любой момент любой из них мог вернуться в ряды "граждан". Просто уйти, и всё. Даже оружие не оставлять - "гражданам" оружие было не просто разрешено, но прямо положено. Ни одной безоружной семьи в посёлке не было в принципе. Разве что совсем малыши ходили без оружия - точнее, кое-как передвигались, именно что мелкие мельче некуда.
Иногда Сашке становилось смешно. "Букашки" проходили через мучительные испытания, чтобы добиться права жить мучительною жизнью. Сумасшествие. Иначе не скажешь. Но это было. И "букашек" не убавлялось.
Три месяца назад Круг приказал повесить одного из кад... нет - Сашка не желал вспоминать его имя, и кадетом его называть не желал. Тот попытался сделать из двух "букашек" личных слуг - подай-принеси-постирай. Это стало известно почти сразу, и мгновенно спонтанно избитого в кровь самими же кадетами пятнадцатилетнего парня повесили на плацу перед строем его вчерашних друзей на следующий день. Рядом с одним из помощников завхоза Сергейчука, вздёрнутым за день до этого. Тот был виновен в том, что детям на завтрак в тот день не выдали обязательный стакан молока. Его выдавали всем, кому не исполнилось 14 лет, и это входило в прямую обязанность повешенного. Коровы - двадцать коров - стояли в помещении с "искусственным солнцем". Их молоко только туда и шло - детям. Ну и немного - телятам.
В тот день молока не выдали. И в полдень помощник завхоза уже висел. Ему дали рассказать, что к чему - но оправдания не были признаны значимыми Кругом...
...Аркашка при виде Сашки распрямился, встал "по стойке смирно". С тряпки капало. Вид мальчишки выражал полную, абсолютную преданность Идеалам. Может быть, если бы Аркашка не выглядел так смешно, как он выглядел - Сашка прошёл бы мимо. А тут вдруг вспомнилось про нагрудный карман, и Сашка полез в него и достал лимонный аэрофлотовский леденец:
- Держи, подсласти уборку, - сказал он, опуская конфету в нагрудный карман рубашки Степанкова. Тот заморгал - Сашка никогда к младшим не проявлял внимания. Это было настолько необычно, что Аркашка осмелился спросить:
- Это ведь... твоя?
- Зуб ноет, - поморщился Сашка, берясь за ручку двери. - Застудил... Лопай, только домой сначала.
- Ага, спасибо! - обалдело, но радостно крикнул ему уже в спину Аркашка. И зашлёпал тряпкой...
...Дарить - приятно. Раньше Сашка посмеялся бы над этим. Нет, он не был жадным никогда... но ведь иметь и получать - приятней, чем дарить, разве нет?
Нет, оказывается. Оказывается, когда даришь - тебя как будто становится немного больше. И даже если тебя не станет - ты всё-таки остаёшься. Вон, у "букашки" Тольки ручка с шестью разноцветными стержнями. Её подарил Тольке на Новый Год Тимка. Кадеты тогда посадили "букашек" за один с собой стол, подарки были для всех. Но это были просто подарки, как традиция, а ручку Тимка подарил Тольке сам, от себя и просто так. Низачем и нипочему. Тольке было очень трудно, он на взгляд Сашки не годился для роли "букашки" и тем более в кадеты, и спокойно мог бы уйти в посёлок, где у него были родители. Родные, между прочим, огромная редкость. И две сестры. Может, потому Тимка и подарил эту ручку? Потому что у самого Тимки не было никого, хотя он пытался спасти младшую сестру и не смог - она замёрзла во время перехода уже недалеко от спасения - и пришёл в посёлок почти невменяемый от горя и вины, чёрный и словно бы каменный?
А через месяц после того подарка его убили во время стычки с бандой. Он с верха развалин указывал пулемётчикам цели трессерами, и его подстрелили насмерть. На такие похороны - на сожжение - никого не пускают, кроме "витязей" и кадетов. А тут вдруг Толька пришёл и показал ручку, как пароль. И сказал: "Вот у меня... это он подарил..." И Воженкин его молча пропустил - Толька так и стоял в первом ряду, держа - нет, сжимая - ручку, словно оружие.
А с тех пор Сашке стало казаться, что Толька, похоже, всё-таки выкарабкается в кадеты...
...Казарма встретила Сашку привычным - оружейными запахами, тонкой струйкой хлорки, разговорами. Над центральным проходом через одну горели лампы. Кадетов сейчас тут было шестеро, остальные "в разгоне" - на работах, в патрулях, на занятиях, на каких-то заданиях... Ещё - на одной кровати спал мальчишка, тоже кадет, но приехавший с "поездом" из Нижнего Новгорода - точнее, проезжал его старший, "витязь", а парня подранили, и он остался тут долечиваться, чтобы на обратном пути присоединиться к своим опять. Митька Зайцев и Денис Кораблёв боксировали около двери запасного выхода - довольно лениво, правда. Борька Мигачёв что-то подрисовывал на своей картине - он под неё занял целую стену, просто взял и однажды, ещё год назад, нарисовал на штукатурке где-то добытыми красками солнце, лес и реку. Ругать его никто не стал, и он с тех пор частенько что-то добавлял к рисунку. То стога на лугу, то дом на берегу реки. Над ним даже не посмеивались - смотреть на рисунок было приятно, и иначе как "Картина" его никто и не называл. Тем более, что Борька на самом деле умел рисовать, как выяснилось. Он и для стенгазеты делал рисунки, и для поселковой стоштучной тиражки, и просто зарисовки в большой альбом. Васька Анохин и поляк Богуш играли в шашки. Тим Семибратов возился со своим автоматом, точнее - с планкой для прицелов.
Сашке тут нравилось. Вернее... ему тут было спокойно. Тут все были свои, и в казарме у него было место - левый ряд, третья от входа кровать. Самая обычная кровать, панцирная сетка, в ногах - стул и столик-тумбочка с лампой для занятий, в головах - стойка для оружия, шкафчик для одежды и всего прочего. Личное место кадета Шевчука.
Иногда, впрочем, Сашке казалось, что он спит и всё это видит во сне. А иногда наоборот - что он спал раньше и видел во сне, что в шестнадцатиэтажке на пятом этаже у него была своя комната. И компьютер. И стереоцентр. Иногда он вспоминал эту комнату очень подробно, а иногда - наоборот, не мог вспомнить простейших вещей. (Кажется, в мобильнике были какие-то фотографии, в основном из летнего лагеря, где он отдыхал в те дни... но мобильник лежал на складе, мобильники у всех кадетов отобрали "витязи", не объясняя, почему. Да и села давно батарея.)
Нет, подумал Сашка, садясь за столик и стягивая свитер. Последний раз на мобильник я фотографировал уже потом, сильно потом, перед последним боем с настоящими вражескими солдатами.
Да...
...ООНовский батальон был составлен из европейских солдат - дисциплинированных и хорошо обученных. Кроме того, они, видимо, понимали, что дисциплина и спайка - хоть какой-то залог возможности остаться в живых среди того, что творится вокруг. Может быть - Сашка потом иногда думал об этом - они в принципе и не хотели вступать в бой, просто пробивались... куда? Куда-то. На родину, была же где-то и у них земля, на которой они родились, где их кто-то ждал... А может - всё ещё продолжали выполнять какой-то приказ, кто знает? Не меньше пятисот человек, бронетехника, а том числе три танка "леопард". Ещё с ними было "усиление" из сотни кавказских боевиков - слишком тупых, чтобы понимать глобально происходящее и ненавидевших русских природной ненавистью бездельника и работорговца, ненавистью, смешанной с завистью и страхом. Тот ещё компотик.
У Воженкина людей было меньше. Человек двести солдат из разных частей, столько же гражданских с разным (иногда очень серьёзным, впрочем) оружием. И обоз с теми, кто не мог воевать. Не с "детьми и женщинами", как это определялось раньше, а именно с теми, кто физически не мог воевать. А те, кого раньше называли детьми, и женщины почти все были вооружены...
...Сашка помнил, что тогда почти всеми владела апатия и непонимание того, что надо делать дальше. Когда стало понятно, что боя с появившимся врагом не избежать - все даже как-то оживились, бой давал определённость и цель, снова делил мир на своих и врагов. А вот как назывался городок, в котором всё происходило - Сашка не помнил. В городке ещё кто-то жил, кто-то даже отстреливался от вошедших в город первыми кавказцев, но разрозненно.
Воженкинцы прихлопнули муслимов разом, как гнилой помидор каблуком. По-тихому просочились на окраину, замкнули кольцо и за десять минут, не больше, перебили всех, никого не беря в плен, хотя желающих сразу нашлось очень много. Сашка тогда уже считал себя - да и был - ветераном...
...но с танками до этого он дела не имел. ООНовцы пошли в атаку штурмовыми группами, бронетехника поддерживала удар. Сашка до сих пор помнил - хотя это было не самым ярким и не самым жутким из того, что он увидел за последние годы - раскисшее заброшенное картофельное поле, утыканое серыми тростинками жухлых сорняков, серый дождь из противно беременного неба, ветер и склонённые фигуры. Тоже серые. Глупо это было. По грязи на поле нельзя было бежать. И ползти было нельзя без риска захлебнуться. Воженкин это увидел сразу и боялся только "брони". Поэтому приказал её сжечь...
...Сашка вызвался сам. Да много кто вызвался. Не от какой-то храбрости или ненависти к врагу - храбрость давно сталда обыденностью, а ненавидеть этого врага уже не имело смысла - просто момент боя забивал тоску и ужас жизни.
Воженкин выбирал подростков - они были сильней детей и быстрей и гибче взрослых, всё разумно и логично.
Они вчетвером спустились в овраг, уходивший через поле косой стрелой. Овраг был заполнен холодной густой жижей, доходившей до пояса, кое-где - до горла. Идти было трудно, чёрная гуща расталкивалась нехотя, липла и отвратительно разила чем-то. Сверху лило и лило, дождь тоже вонял - пластмассой и гнилью. Впереди шли Илья, сын отрядной врачихи, и Васька, он прибился к отряду только что, в городке. Артём - казачонок с юга - и сам Сашка - сзади. У Ильи и Сашки было по две "мухи"...
...Сашка не помнил, что он почувствовал - толчок опасности, заставивший его рвануть Артёма за рукав ближе к краю. Он сам тоже передвинулся - как мог быстро - туда и замахал рукой, ожесточённо шипя, Илье с Васькой, они даже обернулись... но опоздали. Надо было не оборачиваться.
Наверху, в сером мокром небе, появились круглые чёрные головы с мутными бликами на месте глаз, плечи... Раздался непонятный истошный крик: "Нerre gud, ryssar!" - и тут же - очереди, непохожие на сухой деловитый треск "калашниковых", звонкие, густые, почти музыкальные. Илья упал сразу, ничком, а Сашка крутнулся, неловко повалился набок, начал тонуть, выплёвывая мерзкую жижу и кровь - и, к счастью, ему попали ещё раз, в голову.
Потом Артём махом выпустил в тех, наверху, полмагазина, и они исчезли, взорвавшись тёмными брызгами и ошмётками. Мальчишки, не сговариваясь, рванули на склон. Склон плыл, осклизал, проседал. Они ползли по нему наверх вечность. Сашка знал, что сейчас наверху появятся ещё круглые головы, раздастся красивая стрельба, и он упадёт в грязь и утонет, перестанет существовать. От ужаса хотелось перестать лезть и покориться склону, грязи внизу, дождю сверху - и пусть всё кончается, потому что невозможно жить среди такого ужаса... Артём, как видно, ощущал то же самое, потому что вдруг тонко монотонно завыл, не сводя с края оврага расширенных мокрых глаз - и этот звук был таким кошмарным, полным страха, ненависти, тоски, безнадёжности, что Сашка понял: схожу с ума...
...Они вылезли на край раньше, чем ещё двое добежали от грузно идущего в полусотне метров танка. Бежали - ползли, как мухи по старой клейкой бумаге. Артём, не переставая завывать на одной тонкой жуткой ноте, метнул им под ноги "лимонку", она густо, но очень тихо хлопнула, подняв небольшой фонтанчик грязи, тот, что бежал первым, сломался пополам, встал на колени и, уткнувшись головой в шлеме в жижу, застыл. Голова утонула по шею. Второй хотел выстрелить, но, кажется, заела винтовка, и Артём пустил в него всё, что оставалось в магазине, уложив наповал. Сашка между тем, перетащив себя через мылистый край, упал за лежавшие один на другом трупы первых двух ООНовцев, приготовил, спеша, но точными движениями, обе "мухи".
Танк начал разворачиваться, но не успел. Первую гранату Сашка вогнал в борт кормы, вторую - в основание башни. "Леопард" сперва остановился, потом огрызнулся длинной, но неприцельной очередью из зенитного пулемёта... и вдруг сперва густо задымил, а потом разом вспыхнул. Пламя металось и по-змеиному шипело под дождём, но не гасло...
...Остатки ООНовского батальона, потеряв всю бронетехнику и множество убитых, попытались отступить за дорогу, пролегавшую в километре за полем. Но Воженкин послал туда полсотни бойцов на последней БМП и спешно найденных и заправленых машинах. Они проскочили по асфальту, соединявшему городок с автострадой и встретили отступающих густым огнём. С поля не ушёл никто.
Потом бойцы долго бродили по полю, с трудом вытягивая ноги из грязи, в которой они вязли по колено. Искали в основном продукты - в общий котёл - но брали всё, что каждый считал нужным. Добивали раненых - впрочем, их было очень мало, большинство захлебнулись в раскисшем чернозёме. Были и живые, хоть и всего несколько. Они надеялись перележать на поле до темноты и как-то выползти; может, кому и удалось, но вряд ли.
В том бою - последнем серьёзном бою с регулярной частью оккупантов - погибли многие. Сашка вспоминал одного писателя - сам он его книг не читал, но читал кое-кто из старших, Воженкин читал тот же - он очень обрадовался и удивился, когда к ним прибился этот человек с ещё десятком других - хорошо вооружённые и снаряжённые, но полуголодные и очень вымотанные. У писателя были прозвища - Леший и ещё Комиссар, и он больше всего беспокоился за свой рюкзак, где в большом тройном пакете лежали запаянные в толстый полиэтилен почти три сотни дисков, дивидюшных.
Сейчас эти диски в местном хранилище. Там и правда оказалось очень много интересного и нужного, хотя и без особой системы, личный архив, в котором легко разибрается только хозяин - пришлось попотеть... А писатель похоронен на окраине того города. Города, конечно, уже нет давно, а над братской могилой - два-три метра слежавшегося снега. Но, подумал Сашка, он, наверное, был бы доволен, что его диски выжили...
...А лучше бы и он сам выжил. Они вломились во двор, где кричали, и Сашка сразу выстрелил в одного бородатого ублюдка, который ждал своей очереди, а писатель - в другого, который трахал на крыльце кричащую женщину. Ещё один - бросился сбоку, он там тихо-незамеченно срал под забором, успел вцепиться в автомат писателя, а другой рукой с визгом замахнулся ножом. Писатель отпустил автомат и перерезал серуну горло раньше, чем тот успел ударить - выхватив из ножен на левом предплечье кинжал, тем же движением; он обожал холодное оружие. Толкнул от себя булькающий кровью труп - и тут же из сеней выстрелили. Из темноты. Сашка выстрелил в ответ, попал, оттуда с хрипом вывалился носатый хиляк в зелёной повязке на чёрных патлах... и только потом увидел, что и хиляк - тоже попал. Писатель сел - не упал, а сел, с усилием - в проёме калитки, аккуратно вытер и убрал на место кинжал. Покачал головой.
"Чёрт, обидно - не солдат, а крыса зеленозадая... ладно, пойду посмотрю новые мес..." - сказал он, усмехнулся, покривился, мягко завалился назад и умер. Воженкин сам потом таскал и постоянно проверял его рюкзак - не случилось ли чего...
... - Сашка, ты спишь, что ли? - Митька стукнул Шевчука в спину. - Пошли, лекции же ещё.
У Митьки было круглое весёлое лицо. Лопоухое. От коротких "по приказу" причёсок он жутко страдал и держался подальше от девчонок, потому что был уверен, что они над ним смеются. А когда Воженкин присвоил ему позывной "Зайчик" - Митька так набух губами, так молча посмотрел на "витязя", что Воженкин поперхнулся и поправил на "Зайца". Это звучало солидней, хотя сам Митька от этого солидней выглядеть не стал. Он и боксом-то всерьёз занялся, чтобы поднять самоуважение, Сашка в этом был уверен.
Митька появился в посёлке, уже когда они тут обжились. Зайцев больше ста километров тащил на снегокате полумёртвую от истощения и изнеможения, но живую мать, а сам весил двадцать пять килограмм. Не мог он не то что тащить кого-то, но и сам-то ходить был не должен, так сказал Йост.
Но Сашка сам это видел. Своими глазами видел это. Видел, запомнил. И сейчас только кивнул - мол, иду.
Хотя ходить особо никуда было не надо. С потолка просто спускали на цепях длинный стол, за него усаживались со своими табуретками кадеты - и пожалуйста, готова комната для занятий. По вечерам чаще всего читали лекции и проводили семинары и практикумы по чисто теоретическим предметам. Причём по таким, о которых Сашка в прежней жизни и не слышал толком. Логика, эвристика, мнемоника, теория управления и ещё много-много всякого. Кадеты как раз успели рассесться, когда в помещение вошёл доцент Сипягин - его лекции как раз "стояли" сегодня.
Выслушав доклад дежурного и буркнув что-то насчёт малого количества людей, "витязь" прошёлся у стола, явно собираясь с мыслями. Кстати, отсутствие на занятиях даже по уважительной причине не избавляло никого от необходимости знать материал, который ты "пропустил". Это Сашка уже давно понял. Так что...
...Сипягин был так же не похож на "типичного доцента", как Воженкин - на "типичного военного". Высокий, в белом свитере с аккуратно отвёрнутым толстым воротом, в синих джинсах и белых с коричневым обшивом бурках, с двумя револьверами на украшенном серебром поясе, с чеканным лицом, светловолосый, ещё молодой, он скорей напоминал киношного "крутого плохого парня". Могло бы показаться, что Сипягин форсит, но это было ничуть не форсом. И револьверы у него служили не для украшения, и "витязем" он был не за красивые глаза...