Митрофаныч работать не заставлял. Он ничего не просил, напротив: давал все и ничего не требовал взамен. Но работать, глядя на него, хотелось. А вернее сказать, не работать было стыдно.
И содранные лопатой ладони даже не навели на мысль о том, что можно отмазаться от похода за дровами. О сорванных мозолях я вспомнил тогда, когда с десяток раз махнул топором. Руки саднило нещадно, но работа все равно была в кайф.
Давно забытое ощущение. Уже ради этого стоило остаться в Коровьем броде.
- Слушай, Артем, - позвал я, - я так и не понял, как вы на самом деле называетесь? Митрофаныч говорил Белокаменный, потом Коровий брод…
- Запутались, дядя Сереж? - улыбнулся Артем.
Он вообще был улыбчивым и не очень разговорчивым. Не то стеснялся, не то склад характера такой. Бывают же молчуны, что предпочитают слушать, а не говорить. Артем с самого начала выслушал, что мы пришли из червоточины и остановились у Митрофаныча, удовлетворился этим объяснением и с глупыми вопросами не приставал. Меня это более чем устраивало, потому что пересказывать последние пару месяцев своей жизни еще раз не хотелось.
Меня парень с ходу стал называть дядей Сережей. Говорил он мало, скупо и по делу. При этом всем видом показывал благодушное расположение. И я решил сам его разговорить.
- Запутался, - кивнул я. - Есть малость.
- Белокаменным мы официально называемся, - заговорил Артем, орудуя топором в такт словам. - Дядя Кирилл говорит, что это туфта. В девяностых придумали. А, по-моему, это круто.
Я кивнул. В девяностых с развалом СССР переименовывали все подряд, до чего руки дотягивались. Да в той же Москве десятки улиц и станций метрополитена переименовали. Просто так - типа, к истокам возвращались. На самом деле - совковых идолов низвергали. Но молодежи, понятно дело, нравится. На то и молодежь.
- А Коровий брод - это раньше так деревня называлась?
- Поселок, - обиженно протянул Артем. - Какая вам деревня… Поселок мы, дядя Сереж. Нет, раньше поселок назывался Вороний брод. Я у мамки спрашивал, почему такое название, она сказала, что наша речка Пышма раньше мелкая была. Настолько, что ворона вброд перейти могла. Потому и название такое - Вороний брод. А Коровий брод это уже потом, после пробуждения придумали. Асбестовские.
- Какие? - не понял я.
- С Асбеста. Это там. - Артем махнул топором в сторону.
- А коровий-то почему?
- Как почему? - удивился парень. - Так ведь это… свет, из которого вы пришли. Он по руслу Пышмы в одном месте идет. Там как раз мелко. Так в том месте, раз в неделю в один день и примерно в одно время, из света корова выходит.
- Дикая?
- Нормальная. Вполне себе домашняя. Причем, как будто, одна и та же. У нас за три месяца тех коров целое стадо набралось. И все на одно лицо… то есть на одну морду. Ну вот. А дядьки с Асбеста приходили, как узнали, так давай ржать: Коровий брод! Так и пошло. Но мне Белокаменный больше нравится. Красиво.
- А те, с Асбеста, чего хотели?
- Да ничего. Обмен наладить. У них там своя жизнь, свои правила.
- Наладили?
- Так… - отмахнулся Артем. - Заходят иногда, меняются. Корову все выменять хотят, а лучше несколько. Но мы коров не отдаем. Одну им подарили по-соседски и всё.
Коров беречь - это правильное решение. Кто его знает, сколько их еще выйдет из света. И быки оттуда, насколько я понимаю, не приходят. Значит, рассчитывать на потомство не следует. Так что коровок поберечь стоит.
С другой стороны, их ведь можно и силой отнять. Но, судя по тому, что стадо с каждой неделей разрасталось, а на поселок никто не нападал, в Асбесте тоже жили не самые плохие люди.
Кстати, интересно, а местные не боятся, что на них как-нибудь нападут, и их анархии настанет крышка? Оружия-то я в поселке ни у кого не приметил. А народу маловато, придет толпа побольше и не отобьемся…
Я поймал себя на том, что думаю о себе как о части поселка. Быстро ж я к нему привык. Невероятно и неожиданно.
Возвращались мы уже совсем в темноте. С Артемом я распрощался на полдороги к дому Митрофаныча. Нечего парню в провожания играть: чай не баба, сам дойду. Тележку, на которую свалил лесозаготовки, я бросил возле покосившегося сарая.
Окошко дома светилось неярким подрагивающим огоньком. Из трубы в ночное лунное небо тянулась тонкая струйка дыма. Внутри дома фальшиво тренькали струны.
Я толкнул дверь. Пахнуло теплом и жареной картошкой. Домашним уютом. Поверх плывущих аккордов негромко зазвучал голос Митрофаныча.
Боже! Сколько лет я иду, но не сделал и шаг.
Боже! Сколько дней я ищу то, что вечно со мной.
Сколько лет я жую вместо хлеба сырую любовь.
Сколько жизней в висок мне плюет вороненым стволом
Долгожданная да-а-а-а-аль!Черные фары у соседних ворот!
Лютики, наручники, порванный рот!
Сколько раз, покатившись, моя голова
С переполненной плахи летела сюда, где
Родина!
Еду я на Родину!
Пусть кричат: "уродина".
А она нам нравится!
Хоть и не красавица.
К сволочи доверчива,
Ну а к нам тра-ля-ля! Ля-ля-ля! Ля-ля-ля-ля-ля-ля…
Эй, начальник!
Гитара фальшивила. Митрофаныч пел чисто, но как-то по-своему, не подражая Шевчуку, отчего песня звучала совсем иначе. И не сказать, что мне это не нравилось.
Я скинул верхнюю одежду в прихожей, вошел в комнату и тихонько остановился в дверях.
Митрофаныч самозабвенно долбил по струнам. Гитара лажала. Митрофаныч морщился. Впрочем, благодарных слушательниц фальшь не трогала.
Боже! Сколько правды в глазах государственных шлюх!
Боже! Сколько веры в руках отставных палачей!
Ты не дай им опять закатать рукава,
Ты не дай им опять закатать рукава суетливых ночей!Черные фары у соседних ворот!
Лютики, наручники, порванный рот!
Сколько раз, покатившись, моя голова
С переполненной плахи летела сюда, где
Родина!
Еду я на Родину!
Пусть кричат: "уродина".
А она нам нравится!
Спящая красавица!
К сволочи доверчива,
Ну а к нам тра-ля-ля! Ля-ля-ля! Ля-ля-ля-ля-ля-ля…
Эй, начальник!
Митрофаныч заметил мое появление.
- А, Серега, жрать будешь?
- Буду.
- Садись, - кивнул он, приглашая к столу. - Наливай, наваливай. Для тебя песенка.
Я присел, налил из знакомой бутыли, подцепил со сковороды картошку. Выпил, закусил. Картошка оказалась сладковатой, прихваченной морозом. Но и такая была по нынешним временам деликатесом.
Хозяин справился с проигрышем и вышел на третий куплет.
Из-под черных рубах рвется красный петух,
Из-под добрых царей льется в рты мармелад.
Никогда этот мир не вмешал в себе двух,
Был нам богом отец, ну а чертом…
Родина!
Еду я на Родину!
Пусть кричат: "уродина".
А она нам нравится!
Спящая красавица!
К сволочи доверчива,
Ну а к нам тра-ля-ля. Ля-ля-ля. Ля-ля-ля-ля-ля-ля…
Эй, начальник…
Последние строчки Митрофаныч пропел неожиданно тихо. Коротко, едва слышно тренькнули напоследок струны.
Звездочка от души захлопала в ладоши, но, не получив поддержки, притихла.
Митрофаныч склонил голову в полупоклоне. Поморщился, отставляя гитару:
- Совсем издохла балалайка. Ее за тридцать лет несчастную так перекосило. Я уж чего с ней только не делал, все одно - струну не держит.
- Хорошая песня, - подала голос Яна. - Я ее помню.
- Угу, - кивнул Митрофаныч и подмигнул мне: - Про тебя песенка, Серега. Про тебя и для тебя.
- Почему это? - опешил я.
- Потому что идешь давно, а не сделал ни шага. Ищешь, а чего ищешь, не понимаешь. И Родину еще не нашел.
- Что-то ты недопонял, Кирилл Митрофаныч. Я домой иду. И ничего не ищу. Мне не нужны ответы. И лишние вопросы тоже не нужны.
- Врешь, - уверенно заявил хозяин. - Вопросы у всех возникают. У каждого свои, тут от рода, от воспитания зависит. Но вопросы задают себе все. И ответы всем нужны.
Я активно работал челюстями, чувствуя, как наполняется желудок, по телу растекаются тепло и сытая нега. Наконец отвалился от стола довольный и расслабленный.
- А мне вот, Митрофаныч, представь себе, неинтересны ответы на большинство ваших вопросов. Потому что не вопросы это, а глупое никчемное любопытство. И ничего, кроме лишнего геморроя, попытки найти на них ответы не дадут.
- Преувеличиваешь, Серега. Вот если б тебе сейчас предложили тайну анабиоза раскрыть, неужели б отказался?
- А зачем мне знать, почему так случилось? Какая от этого практическая польза?
- Немец знал, - подала голос Яна. - Даже рассказывать пытался.
Митрофаныч спал с лица. Смотрел то на меня, то на Яну, будто пытался понять, не разыгрывают ли его.
- И что?
- Ничего, - мотнул головой я. - Нам Фарафонов со своей шоблой на пятки наступал. Мне не до его откровений было. Да и толку?
- И вы не узнали, что произошло? - глупо переспросил Митрофаныч.
Глаза его, казалось, готовы были выкатиться из орбит.
Я пожал плечами.
- А зачем?
- Как зачем? - еще больше удивился хозяин, хотя казалось, больше уже некуда. - Сотни тысяч людей по всему земному шару пытаются докопаться до истины, понять, что случилось. Строят догадки, предположения. Вам же информация сама шла в руки, а вы…
- Сотни тысяч людей тридцать лет назад, а если реально смотреть на вещи, то фактически еще вчера, пытались понять, кто убил Кеннеди. Сотни тысяч людей мучились вопросом, отравился ли Гитлер, или в бункере помер кто-то другой. Толпы народу пытались выяснить, куда делся Борман. Тысячи строили предположения о том, как на самом деле умер Сталин или чьими стараниями развалился Советский Союз. Иногда эти сотни тысяч вспоминали о всякой древней бурде, и тогда их интересовали загадки пирамид в Гизе, каменных чурбанов на острове Пасхи или каракулей в пустыне Наска. Они строили предположения, выдвигали официальные версии, устраивали между этими версиями конфликты… Скажи-ка, Кирилл Митрофанович, сегодня кого-то волнует хоть один из этих вопросов? А ведь люди остались те же самые. Просто сегодня их теребит загадка анабиоза. Но, на самом деле, в загадке анабиоза, как и в загадке египетских пирамид, нет ничего важного.
Митрофаныч насупился, выпятил губу, всем видом показывая, что не согласен, но спорить не будет.
- А ты оспорь, - поддел я. - Давай! Ну? А я тебе так скажу: есть насущные вопросы и любопытство. Так вот насущные вопросы - это вопросы выживания. А все эти домыслы о том, чего мы на самом деле не знаем и никогда не узнаем - пустое любопытство.
- Без знания прошлого нет будущего, - ввернул Митрофаныч расхожую фразу.
- Ерунда! От того, что все эти тысячи узнают, как развалился Союз, или почему произошел анабиоз, ничего не изменится. И в будущем не изменится. Разгадки этих загадок никому ничего не дадут. От этих знаний ничего не изменится. Допустим, вам сейчас покажут пальцем на того, кто виноват. Дальше что? Что вам это даст? Пойдете и убьете виновника? Хорошо. Допустим. И что потом? Ничего не изменится. Анабиоз назад не отыграешь, он уже случился. И не важно, кто виноват и что произошло. Важно понять, как жить дальше. Важно конкретные задачи решать.
Митрофаныч наклонил голову и посмотрел с ехидцей.
- Красиво говоришь, - уличил он. - А сам-то понял, как дальше? Ты вот прыгаешь с места на место, как блоха, а какие конкретные задачи ты этим решил? И к чему ты, в конечном итоге, допрыгать хочешь? Сам же говорил, что у тебя в Москве ни родителей, ни детей, ни жены. Так чего бы не остановиться и не решать конкретные задачи?
Митрофаныч смотрел с хитрым прищуром. Уел зараза.
- Я и остановился, - буркнул я.
- Надолго ли?
- Это здесь при чем? - проворчал я. - Мы о другом говорили.
- Может, и ни при чем, - согласился Митрофаныч. - Тебе виднее. А?
Укладывались мы в темноте. Митрофаныч притворил дверку топливника, задул свечу, посетовав, что запас кончается, и скоро придется возвращаться к лучинам. Залез на печь, поворочался и притих.
Звездочка улеглась на лежаке поменьше. Нам с Яной достался тот, что попросторнее. В хозяйстве Митрофаныча нашлись набитые сеном тюфяки и побитые временем, но все же годные верблюжьи одеяла.
Яна легла к стенке, повернулась ко мне спиной. Притихла.
Сон не шел. В голову лезли дурные мысли. Пустые, ни к чему не ведущие. Видимо, навеяло разговором с Митрофанычем. А он засранец. Нагадил мне в голову и дрыхнет теперь, сопит в две дырки.
А я что? Сам же говорил, что меня все это не трогает. Или трогает? Выходит, врал себе? Да нет, не врал. Просто ничто человеческое мне не чуждо, включая глупое любопытство. Плюс усталость…
Вот именно, усталость! Я сейчас должен был без задних ног дрыхнуть, а вместо этого думаю черт-те о чем. Лучше вон о Яне думать. А то, с того момента, как мы план побега придумали, я даже поцеловать ее не успел.
Я повернулся на бок, обнял Яну и запустил руку под кофту.
- Не тяни лапы, - недовольно прошептала девушка. - Мы не одни, между прочим.
Я послушно убрал руку. Тут же озлился на себя задним числом. И что, что не одни? Я ж не оргию устраиваю.
Захотелось подняться и поднять всех на уши. Да какого черта? Немец помер. Я, можно сказать, убийцей стал. Возможность до Москвы добраться в обозримом будущем пропала. А тут еще один, философ деревенский, меня жизни учит, другая нос воротит и на место ставит, как пацана сопливого. Какого хрена?
Я тихо скрипнул зубами. Лучше б Янку со Звездой положил, а сам один лег.
Мысли сделались совсем мрачными. Заснул я злой и неудовлетворенный.
…На кухне было накурено. На столе стояла бутылка грушевого "Абсолюта". Закусывать эту водку не хотелось, но ощущение было таким, словно духов хлебнул. Эту хреньку приволок Борис. В другой раз я не упустил бы случая подначить, но в тот момент мне было пофигу. Я страдал, переживая разрыв с… кажется, с Ольгой. Да, точно, с Ольгой.
Впрочем, тогда мне не так важно было, с кем кончились отношения. Важно было, что они кончились.
- Ты, Серенький, не прав, - обстоятельно втирал Борзый, наливая в очередной раз грушевое пойло. - С бабами надо расходится легко. Без ущерба для здоровья.
Борис захмелел, и голос его приобрел размеренность и благозвучность, какими никогда не отличался.
Странное дело: мне было плохо, я хотел нажраться и позвал этих двоих для компании. В итоге - Борян захмелел, Олежка нажрался в сопли, а я как дурак сидел ни в одном глазу, злой и прибитый горем.
- Хочешь, я тебе мастер-класс дам по общению с противоположным полом?
- И я могу, - встрепенулся Олег.
- Ты сиди, - отмахнулся Борис. - Твои навыки общения с противоположным полом измеряются толщиной кошелька. Пока ты своим шлюхам тайским платишь, общение идет. А время вышло - досвидос.
- У меня, между прочим, жена еще есть, - насупился Олег.
- Не считается, - забраковал Борзый. - Мастер-класс по сдаче мозга в сексуальное рабство не актуален.
Я поднял рюмку, Борис перехватил меня за запястье раньше, чем я успел выпить.
- Погоди, Серенький. Я уже нажрался.
- Так я-то еще нет. - Я попытался перехватить рюмку в другую руку, но Борис вцепился в тару и потянул вниз, к столу.
- Погоди, говорю. Успеешь. Слушай: с женщинами главное…
- Борян, тормози, - оборвал я. - Мне твои советы не подходят. Я просто так не могу…
- Это потому, что ты дурак, - ввернул Борзый.
- Спасибо.
- Еще заходи.
Я кивнул и поспешно опрокинул рюмку. Водка с привкусом дюшеса прокатилась по пищеводу, но не добавила даже тепла. Только горечь.
Борис поглядел на меня уничижительно.
- Я просто так не могу, - повторил я. - Мне влюбиться надо.
- А мне что, не надо? - фыркнул Борис. - Ты меня за кого принимаешь?
- Я тебя за друга принимаю, - устало сказал я. - И как другу говорю: ты не знаешь, что такое серьезные отношения. У тебя когда последний раз было, что б девушка с тобой дольше двух-трех месяцев продержалась? Ты, извини, тупо пялишь всё, что движется.
- И что? При чем здесь любовь?
- Вот именно, ни при чем.
- Вот именно. Просто ты, Серенький, не знаешь, что такое влюбиться на одну ночь.
- Знаю, - не согласился я. - Это называется потрахаться и разбежаться.
Борис выудил из пачки сигарету, прикурил.
- Это у тебя так называется. Потому что у тебя к женщинам подход утилитарный. Ты ни на ночь влюбиться не можешь, ни на всю жизнь. Потому что одна ночь для тебя только койкой меряется, а длительные отношения это вообще серьезный и многоступенчатый расчет. Потому и колбасит тебя, что планы твои порушили. А вовсе не потому, что ты любовь потерял. А это всё, - он обвел прокуренную кухню и стол, на котором кроме трех рюмок, пузыря "Абсолюта" и пепельницы ни черта не было, - приступ самобичевания.
- Спасибо, дорогой друг, - огрызнулся я. - То-то мне так больно. Из-за порушенных планов, наверное.
- Где болит? - хищно ухмыльнулся Борзый.
Я хлопнул ладонью по груди.
- Здесь.
- Здесь не может, - отрезал Борис. - Я в одной статье читал, психологи говорят, что эмоциональная боль длится двенадцать минут. Все остальное самовнушение. Так что болит у тебя вот здесь.
И он тихонько постучал пальцем мне по лбу…
Проснулся я неудовлетворенный и злой. Яна спала рядом. Не то у нее снова сменилось настроение, не то просто замерзла ночью. На соседнем лежаке тихо посапывала Звездочка. Митрофаныча не было, несмотря на то, что за окном едва светало.
Я поднялся, стараясь не шуметь, обулся, набросил куртку на плечи и вышел во двор.
Ночью снова приморозило, и теперь было откровенно холодно. Я поспешно влез в рукава и застегнулся под горло.
Митрофаныч нашелся за сараем, где я накануне вечером сгрузил добычу. Разгоряченный хозяин, самозабвенно хакая, колол дрова. Топор взлетал вверх и опускался вниз, расщепляя поленья с одного, редко с двух ударов.
Топором хозяин махал, видно, давно: бушлат валялся рядом, рубаха на Митрофаныче была расстегнута до пупа, из-под нее выглядывала волосатая грудь.
Я остановился в сторонке и некоторое время наблюдал за чужой работой. Приятно смотреть, как люди работают с удовольствием и без раздражения. Для Москвы это редкое зрелище. В столице большинство жителей просыпается с мыслью, что кругом одни уроды. На улице, в транспорте, на работе. Начальник полный урод, да и работа уродская, и надо только успеть урвать свой кусок. Да чего кривить душой: у меня самого и работа уродская, и начальник козел еще тот. Ну, во всяком случае, прежде так было.
Митрофаныч хакнул в последний раз, легко загнал топор в колоду, на которой колотил поленья и подошел ко мне.
- Утречко доброе.
Я кивнул. Глядеть на полураздетого Митрофаныча было холодно. Тот улыбнулся.
- Да хорошо же! Об одном только жалею - курева нету. И табака нету. Мне б хоть кустик, уж я бы рассадил. А нету.