И, надо признать, у кого-то это здорово получилось!
Я застонал от бессилия и злости.
А ещё можно было списать всё на жёлтые шары.
Предположим, их тут много, целая команда. А это ощетинившееся травой болото - их территория. Всех чужаков убивают. Раз убили, два убили. Поползли слухи. Вот и отправили сюда экспедицию. И Катерину с ней. Вот и не стало экспедиции. И моей Катерины. А депиляцию сделали по религиозным мотивам, как американские индейцы скальпировали трупы своих врагов…
И до того мне плохо стало… захотелось встать на четвереньки, заломить голову кверху, к этому глухому к человеческой жизни небу, и завыть. Может, от того женщины и воют в своём горе, чтобы тем, кто сверху, так же тошно стало? Хотя бы от их визга. Мы мечтали быть вместе. Мы чувствовали, что если в этом мире есть понимание и утешение, то оно в нас, в наших объятиях… мы всегда спали тесно прижавшись друг к другу. Это было несправедливо. Слишком много пришлось пережить нам обоим, чтобы всё вот так, безрадостно и горько закончилось.
Я достал из кармана пенал аптечки, открыл его и коснулся пальцем чёрной капсулы, в которой было спрятано лекарство от жизни. Белый череп ухмылялся и скалился в неверных отблесках костра. Я закрыл пенал и отложил его.
Будем считать, что с истерикой покончено. Для начала следует всё-таки выяснить, чем они тут занимались. Я пошарил в темноте, подтянул пованивающий мертвечиной импровизированный вещмешок и достал телефоны. Это точно такие же аппараты, что и у меня. Ещё бы, Шеф больше всего на свете любил единообразие и скидки при оптовых закупках. Поменять батареи и прозвонить по последним номерам, которые остались в памяти телефонов, - что может быть проще?! Если удачно построить беседу, то знание "результатов" экспедиции можно будет выгодно обменять на информацию о задаче, с которой экспедиция была сюда отправлена…
В кустах кто-то засопел, завозился.
- Давай сюда, поближе. Суп остывает, - поддержал я его.
- Ты немец? - донеслось в ответ.
Неожиданный вопрос.
- Сам ты "немец"! - от растерянности брякнул я.
Из зарослей показался человек. Большой, измученный. Глаза блестят, руки непрерывно двигаются.
- Bist du Lebendig? - спросил он.
- Lebhaft.
- Und ich?
- Ты живой? - Живой. - А я? (нем).
- А ты подойди ближе, вот и посмотрим.
По-видимому, этот вопрос его сильно интересовал, потому что он споро выбрался из зарослей и в три шага, слегка подволакивая левую ногу, подошёл ко мне.
Я вздрогнул: он был лыс. Ни бровей, ни ресниц.
- От тебя воняет, - нахально заявил незнакомец, останавливаясь.
- Всех нас сделали из дерьма, - я решил не обостряться.
- Ты похож на меня, - сбавив тон, даже с каким-то удивлением заметил он.
- Вот как? - я пригладил волосы и поскрёб пальцами щетину на скулах.
- Но ты - не я.
С этим было сложно спорить.
- Возьми, - я протянул ему бульон. - Поешь.
Он посмотрел на мою посудину, и на мгновение его взгляд прояснился:
- Славный чумпель!
- Похлёбка не хуже.
Он осторожно взял в руки "чумпель". Пробуя, сделал первый глоток, потом второй. А после, войдя во вкус, выпил всё досуха, и ничего мне не оставил. Это, конечно, было не совсем по-товарищески, но… "сумасшедший, что возьмёшь"?
Он опустился у костра, отложил в сторону мою посудину и протянул руки к огню. Лицо гладкое, ухоженное. На сам огонь старается не смотреть, болезненно щурится.
"Не очень-то он похож на потерявшего рассудок человека, которому пришлось несколько суток скитаться по болоту, - подумал я. - Скорее, мирный путник, вышедший на огонёк костра. Вот только одежонка на нём приметная, точь-в-точь как у меня. И у тех ныряльщиков, которым я сегодня помог под воду спуститься… навсегда".
Я не торопил его. Пусть себе греется. "Институты питания" не зря свой хлеб едят. В этих питательных таблетках много чего полезного. На том запасе, что сейчас есть, пожалуй, можно даже попытаться унести отсюда ноги. Это осуществимо. Но если замахиваться на нечто большее, чем просто сдаться властям, то прошагать придётся не сотню километров, а порядка трёх тысяч. Без карты, оружия, денег и документов… Главное - без документов. В этой проклятой стране без документов шагу ступить нельзя. Такое чувство, будто они в этот мир приходят с готовым удостоверением личности. Прямо из утробы матери. Кстати, чтобы сдаться, и шагать никуда не надо.
Один звонок по телефону. Хотя, кто его знает? Что-то в последнее время у них то бензина нет, то лётчик запил, а ещё чаще ни бензина, ни лётчика, ни вертолёта одновременно.
- Он такой же, как и я! - очнулся незнакомец.
- Да, - глубокомысленно вздохнул я. - Все мы люди…
- Но он - не я!
- Точно! - я всё ещё пытался втянуть "гостя" в беседу. - Человек человеку - рознь.
- У него всё моё! - торопясь высказаться, давясь, глотая окончания слов, заныл, заскулил бедняга: - Куртка, штаны…
- Чумпель, - сказал я.
Человек вздрогнул. Пошарил рядом с собой и достал мою "кастрюлю".
- Нет, - авторитетно заявил он. - Это не чумпель. Остяки его делают из трёх полос бересты. А это берёза. И концы неправильно загнуты…
- Неплохо, - одобрил я его речь. - А кто такие "остяки"?
- Местные, - он неопределённо махнул рукой куда-то в сторону. - Далеко отсюда.
Это замечание не отличалось логикой.
- Но они, как и мы, в парме?
Он повернул ко мне голову. "Лет тридцать, - подумал я. - Не больше". Его голый череп отсвечивал красными сполохами костра, и почему-то сильно меня тревожил, не давал сосредоточиться.
"Куда они подевали свои волосы? Этот парень, не похож на инфицированного. Слабоумие только в парламентах заразно. Да и не слыхал я что-то о таких инфекциях, чтобы выпадали волосы…"
- Парма - это леса. Непроходимые леса от горизонта до горизонта, завалы, - пояснил незнакомец. - А мы на болоте. Здесь эта местность называется "согра".
- Согра? - ну, вот: Шеф блеснул эрудицией, а мне отдуваться! - Точно, мы в согре! Мы у костра в согре! Я - Отто. А ты?
Он крепко задумался, потом согласился:
- Верно, мы в согре.
- Кто в согре?
- Мы, - простодушно ответил он, глядя мимо костра.
- Как тебя зовут? - рискнул напрямик спросить я.
- Василий.
Не так уж он и плох. Только длинно это как-то.
- Я тебя Иваном буду называть. Всех русских "иванами" зовут. И ты будешь Иваном. Не возражаешь?
Василий молчал.
- Вот и славно. Чем занимаешься, Иван?
Он долго молчал. Но едва я потерял надежду на ответ, вдруг ответил:
- Кажется, я толмач Божьей милостью.
- "Кажется"? И что это значит?
- Думаю, что могу объясниться с кем угодно, независимо от языка…
- Переводчик? - уточнил я.
Он даже скривился. Очень хороший признак.
- Нет, - не согласился Василий. - Переводчик переводит с незнакомого языка на знакомый. А мне не нужно знать язык, я чувствую, что ты говоришь.
- Как же можно понять, о чём идёт речь, если не знаешь языка, на котором говорят? - и я перешёл на сложную смесь джукун с камбари, на этом наречии говорят в верховьях Ликвалы: - Когда Солнце взойдёт в твоей жизни в последний раз. Когда звёзды придут к тебе, чтобы проститься с тобой навсегда. Когда, закрыв глаза, у тебя не хватит сил, чтобы ещё раз их открыть, Ты вспомнишь своих женщин и горько пожалеешь…
Я скосил глаза на Василия. Он смотрел на меня и слушал так, как, наверное, будет слушать меломан с двадцатилетним стажем незнакомую песню "Битлз".
- … что никогда не сможешь больше их любить, - закончил он на том же наречии.
Он не просто понял! Он растягивал дифтонги так, будто это он, а не я, провёл в саванне Африки долгих четыре года. Это его, а не меня выхаживала чёрная до синевы, согнутая не годами - столетиями, престарелая т'Камала. Это ему до рассвета танцевала Наимбви, обучая языку самым приятным из всех возможных способов.
Я смотрел на него, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не перекреститься.
- Велики дела Твои, Господи, - вырвалось у меня.
Передо мной сидел гений.
Если бы кто рассказал, я бы ни за что не поверил. Потому что такого не может быть. Я не верю в совпадения: минуту назад он даже не догадывался о существовании этого наречия. В тех краях три-четыре дня перехода, и тебя перестают понимать. И, пока не вернёшься в ставшее родным селение, и в самом деле становишься "немцом": немым, глухим и беспомощным.
Но он не просто понял язык. Он уловил суть песни, её ритм, и абсолютно точно, без всяких приближений, воспроизвёл заключительную строчку припева.
- Ты ведь немец, да? - он улыбался мне.
Глаза теперь были ясными, мимика и жесты приветливыми и дружелюбными.
- Да, чёрт подери! - я не решился спорить, - я - немец.
- Но не из Германии, - уверенно сказал он. - Скажи ещё что ни будь.
- А ведь я о тебе слышал, Иван. Это ты тот самый миллионер-полиглот, которому я консервированные лимоны нёс?
- Консервированные лимоны? - он нахмурился. Учитывая отсутствие бровей, выражение лица совершенно не соответствовало удивлённым интонациям: - Точно! - он захлопал в ладоши. - Австрия. Верно? Небольшой городок, нанизанный на автостраду, на высоком холме замок, нет, древняя крепость. Да и не холм, пожалуй, - гора. Река, мосты…
Я с ужасом ждал, что он назовёт мой родной Грац, но он обмяк, опустил плечи и сощурился на тлеющие угли угасающего костра. Мне вдруг стало холодно. Что судьба с нами вытворяет?! Всего десять часов назад я был отцом семейства и владельцем океанской яхты, дрейфующей у берегов Австралии. А теперь сижу с полусумасшедшим гением и участвую в лингвистических изысканиях на открытом воздухе. Без яхты и без семьи…
Да и ему, наверняка, не сладко: гений, "толмач от Бога", вместо тишины библиотеки, размеренной, налаженной жизни, вынужден сидеть у костра с неизвестным бродягой.
Вот только Грац… никогда его не считал "небольшим городком".
IY
Утро выдалось хмурым и неприветливым. Холодный, шквалистый ветер прибоем давил траву, которая, едва успев разогнуться, тут же склонялась под его следующим натиском. Лохмотья серых туч проносились над головой, безуспешно пытаясь дотянуться до поверхности болота сиреневыми клочьями липкого тумана.
Было мрачно, сыро и холодно.
Василий, обхватив себя за плечи, внимательно следил за действиями Отто, который сноровисто развёл костёр, и повторил вчерашний трюк с чумпелем. Не сумев справиться с пережитым потрясением, Василий производил угнетающее впечатление великолепной, дорогой, но сломанной машины. Его огромная лысая голова временами раскачивалась из стороны в сторону, движения были скованы, мышцы лица расслаблены и неподвижны, разговор отрывочен и часто бессвязен.
Он с удовольствием выпил свою порцию супа, но, к большому разочарованию Отто, прояснить ситуацию то ли не хотел, то ли не мог. Утверждения, что это важная государственная тайна перемежались мольбами ничего не рассказывать матери. Терпение Отто истощалось: единственный свидетель трагедии не собирался ему помогать.
Когда "беседа" захлебнулась утверждениями "он - это не я, а я - это точно я", Отто решил прекратить бесполезный разговор.
Эксперименты с телефонами тоже не принесли никаких результатов. Парни были на редкость дисциплинированными: все исходящие звонки замыкались на номера автоответчиков "Новых услуг", а входящие были заблокированы сложными паролями, с которыми Отто не сумел справиться. Он попытался прорваться к электронным записным книжкам телефонов, но вновь столкнулся с просьбой программы ввести пароль и тут же отступил. Отто знал, что при таком режиме секретности, любая, даже самая безобидная команда, может привести к полной очистке памяти телефона.
И эта линия никуда не привела.
Ближе к полудню немного потеплело: ветер утих, и выглянуло солнце. Отто вылез на верхушку одного из мегалитов и попытался в бинокль разглядеть свою вчерашнюю вешку. Безуспешно. Зато хорошо просматривался хвост вертолёта, всё так же упрямо попирающий далёкий горизонт.
Отто связал вещмешок обручем, перекинул его через плечо и двинулся по направлению к вертолёту. Василий, чуть прихрамывая, последовал за ним, не делая попыток догнать, но и не отставая.
Лишь когда они подошли к вертолёту, он поровнялся с Отто и, показывая пальцем на торчащую из травы трубу, заявил:
- Это вертолёт!
- Точно, - буркнул Отто. - Он - это не ты.
Василий счастливо заулыбался. Рядом с сухим, поджарым австрийцем он выглядел великаном.
- Ты добрый.
Отто вздохнул. Только два человека когда-то рискнули произнести эти слова. И оба они мертвы.
Он сбросил с плеча вещмешок и расстегнул тяжёлый пояс с ножами, затем подтянул шнуровку костюма на запястьях и лодыжках, герметизируя одежду. Последний шнурок на шее он проверял особенно долго. Ему очень не хотелось лезть в тёмную, отсвечивающую чёрным воду. Но надо было или сделать это, или признать своё поражение и идти сдаваться. Там внизу его ждали карты местности и, возможно, оружие, без которого отправляться в долгий пеший переход было неразумно.
Стараясь больше ни о чём не думать, шагнул вперёд и с головой ушёл под воду. Вынырнул. Вода была очень холодной, сразу заломило в ушах и сдавило голову. С минуту вентилировал лёгкие, потом сделал глубокий плавный вдох, перевернулся головой вниз и, придерживаясь рукой за борт вертолёта, пошёл на погружение.
Здесь было темно. Отверстие в травяном ковре давало мало света. Но вскоре глаза приспособились, и по смутным силуэтам Отто смог ориентироваться. Он добрался до открытой пассажирской кабины и сразу столкнулся с первым покойником.
Отто отодвинул его, легко втянул своё тело в кабину и первым делом ощупал штурманский столик, стоявший посередине. На нём ничего не было. Учитывая угол, под которым стоял вертолёт и силу удара о воду, в этом не было ничего удивительного. Тогда Отто принялся выдвигать ящики под столиком. Уже в первом из них он обнаружил контейнер с очень удобной ручкой сбоку.
Отто ухватил его и пошёл на всплытие.
На поверхности он не стал разбираться, что ему досталось, просто выбросил контейнер на траву подальше от проруби.
Отдышавшись, снова нырнул.
Он сделал ещё не меньше десяти погружений, пробыв в воде чуть больше получаса. Остальные попытки были не такими удачными, как первая. Найти что-нибудь полезное в мешанине проводов и покорёженной обшивке оказалось нелёгким делом. Только в отделении пилотов, съёжившемся от сильной деформации, Отто обнаружил ещё один наглухо закрытый ящик, который удалось отправить наверх. Он сильно замёрз, и в голове всё настойчивей звенело. Но очень не хотелось выходить на поверхность, - высохнуть, согреться… и лезть обратно в воду.
Он неловко обыскал покойников, одной рукой удерживая их за одежды. У пилотов оружия не оказалось, а у человека в пассажирской кабине кобура была пуста.
"Достал пистолет, когда меня увидел, - подумал Отто. - Чтоб времени не терять. А от удара выронил. Пистолет где-то тут, рядом. Но разве в этой темени без маски что-то найдёшь"?
Напоследок Отто опустился на самое дно и убедился, что вертолёт не завалился на бок, потому что сплющенная кабина застряла между двумя огромными камнями.
Он вынырнул, ухватился руками за рваные края дёрна и попытался вылезти… безуспешно. Предательский ковёр то колыхался в такт усилиям, то расползался под цепкими пальцами, разваливаясь, когда Отто ледоколом выпрыгивал из воды в попытке "выехать на сушу".
Через несколько минут ему пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание.
"Вот это да"! - подумал Отто и в панике огляделся.
От его беспорядочных усилий полынья вокруг хвоста вертолёта расползлась, увеличилась в размерах. Повсюду плавали клочья травы, бурая пена лезла в ноздри и рот, затрудняя дыхание.
Тысячи лет эта трава росла, сплетая побеги в прочный узор, который поддерживал её на поверхности. Падение вертолёта разрушило это плетёнку, и теперь растения, подобно развязанным шнуркам на ботинках, могли только распускаться, под настойчивыми попытками усталого пловца выбраться, не давая ему опоры.
Отто зарычал и рванулся в атаку. Острая боль в левой икре отрезвила его. Судорога схватила ногу и не отпускала. Кое-как выгребая руками, Отто держался на поверхности. Он подплыл к хвосту вертолёта и обнял его, прижавшись щекой к холодному металлу обшивки. Его разобрал смех. Какое-то время Отто ещё крепился, сознавая несвоевременность и даже опасность этого непрошеного приступа смеха, но вскоре, отфыркиваясь и отплёвываясь от воды, рискуя захлебнуться, он уже хохотал во всё горло.
Суток не прошло, как он нёсся по равнине прочь от этого вертолёта, а сейчас обнимает его, как мать родную. Стрелок вертолёта уже приготовил пистолет… И он был уверен, что вечером встретится со своей девчонкой, сходит с ней на танцы или в кафе… А может, у них были такие отношения, что и незачем куда-то идти, особенно если койка неподалеку. А теперь он там, внизу, и без своего пистолета. Лабиринты судеб, сходятся-расходятся, но всегда заканчиваются тупиком.
Это уже было не смешно. Почему-то стало не до смеха. Быстро приходя в себя, Отто увидел, что Василий стоит в опасной близости от воды.
- Отойди от края, - едва слышно прохрипел Отто. - Провалишься.
Судорога не отпускала, нога болела и ныла, будто скрученная стальными руками.
Василий послушно отошёл назад и вдруг спросил:
- Холодно?
Отто вгляделся в его лицо: никаких признаков шизоидной расслабленности!
- Свежо, - по старой привычке ответил Отто.
- Я могу помочь?
- Брось мне нож, - пуская пузыри, больше в воду, чем вслух, попросил Отто.
"Я же выбрался в прошлый раз, - уговаривал он себя. - Просто разрез нужно сделать с другой стороны…"
- Лови!
Бросок был точным. Нож по навесной траектории полетел к Отто, ударился о хвост вертолёта и соскользнул в воду. Инстинктивно дёрнувшись всем телом, Отто спровоцировал судорогу на другой ноге. Не обращая внимания на боль, загребая руками, он опускался на дно вслед за сверкающей полоской металла. И догнал её.
Стараясь не спешить, изогнулся, разрезал шнурки на ботинках, освободился от них и принялся терзать ногу уколами. Вскоре судороги отступили, теперь горели порезы.
Отто вынырнул. Он понимал, что это лишь отсрочка, и весьма короткая. Слишком долго он пробыл в ледяной воде. Сделав глубоких вдох, нырнул. Но теперь он плыл не к грунту, на дно, а под зелёный ковёр травы. Всё дальше и дальше от полыньи. Наконец, посчитав, что отплыл достаточно далеко, пропихнул пальцы сквозь "ковёр", прочно ухватился и воткнул нож в дёрн. Сделав небольшой, в полметра разрез, он попытался просунуть в него голову. Силы были на исходе, сдерживать последний, губительный вдох, казалось, уже не было возможности…
Его выдернули из воды прямо сквозь травяную вязь. Через мгновение он лежал на траве под солнцем, хрипя и кашляя, ещё до конца не веря, что опять выкрутился.