Впрочем, стрелков оказалось всего четверо. И те усажены, чтобы отход прикрывать, а не чтобы переговорщиков выцелить. Пришедшие говорить с Крузом, похоже, хорошо понимали, на что играют.
Говорили через огонь - полдюжины разложенных рядом костров, пахнувших пряно, смолисто. За огнем и тонким ароматным дымом - трое в кухлянках. Старейшины. Морщинистые, синеглазые, мелкорослые, грязные. Круз видел много таких в давности, когда лазил с приятелями, мелкой гопотой, по питерским задворкам и спальным захолустьям. Полуспившиеся, полубомжи, полууголовники, подрабатывавшие там и сям на следующую бутылку. Выжившие и сделавшиеся главными мудрецами у людей, знавших прошлое только в виде пулемета.
Крайний справа ухмыльнулся, сверкнув фиксами.
- Привет, начальничек. Уже и не чаял, что свидимся снова!
- А ты меня видел раньше? - поинтересовался Круз.
- Может, тебя и не видел. А вот таких, как ты, гнид ментовских с ряхами в три полы, навидался досыта еще пацаном. Не сдохнуть умудрился и пришел шкуры драть?
- Это хорошо, когда понимают сразу, - Круз усмехнулся. - Пришел. Хороший наш мир. Закон - тайга.
- И как вы, гниды, не передохли все? Позасрали все, дохли напропалую. А что осталось, мы со своих земель выжгли. Видно, не всех.
- Ты не гони пургу, - посоветовал Круз. - Пошутили, и ладно. Я не пихаться с вами пришел.
- Так зачем ты пришел? - спросил средний медленным, скрипучим голосом.
- За людьми, - ответил Круз. - Мне нужны люди. Сильные мужчины и способные рожать женщины.
- Наше племя невелико, - сказал средний. - Ты хочешь убить нас?
- Я хочу сделать вас сильными, - сказал Круз. - Тут коллега твой про новые хорошие времена говорил. Только вот в старые плохие вы ни с кем не воевали. В прежние времена чуть рыпнешься - по шапке получишь. А сейчас у вас право сильного. Ты сегодня сдохнешь, а я - завтра. Так вот, вы можете стать сильнее всех оленных. А можете и сдохнуть. Решать вам.
Левый - самый маленький, сгорбленный, с торчащими из ноздрей пучками седых волос - покачал головой. Раскрыл рот - натужно, будто выдавливал слова - и прохрипел:
- Волков дашь?
- Дам, - пообещал Круз.
Левый вдохнул - тяжело, с присвистом - и выхрипел:
- Будут люди.
- Мы что, под этого фраерка ляжем? - крикнул правый.
- Ша! - прохрипел старик. - Мы сегодня не сдохнем, понял?
6
Когда накатывала лихорадка, Круз шептал: "Я не умру, не умру, не умру". Мантра. Повторить три тысячи раз, десять тысяч. Поверить - и не умрешь. Не станешь вовсе беспомощным, иссохшим, увечным, не начнешь гадить под себя. Сможешь и сегодня, и завтра, держась за стену, добраться до смердящей параши.
За стенами шумит море. Недалеко, совсем недалеко. За глухой бетонной стеной, за колючей проволокой и пулеметными гнездами. Оно как сон. Выбраться отсюда, заползти в свою яхту - и в теплую, волнистую синь. Там свежо. И чисто. Там нет невыносимой, удушливой, ядовитой вони умирающих тел.
Ждал чего угодно - пули, ножа, шальной волны, отвала, течи. Но подыхать от грязи в кишках… мать твою! Говорят, средневековье кончилось, когда люди приучились руки мыть. И вернулось, когда забыли, зачем это делать. Веке еще в восемнадцатом чуть не главный повод подохнуть - кишечная инфекция. Склонность не мыться после латрины и чесаться в складчатых местах.
Как все-таки смердит! Говорят, к такому привыкают и перестают замечать. Счастливцы. Уже пятый день - и все то же самое. Впрочем, это, наверное, не сам запах, а память запаха, намертво вцепившаяся в рассудок.
В углу, за перегородкой, застонали. Круз, морщась, приковылял туда. Глянул. Этот, как его, то ли Махмуд, то ли Жак - живой еще, надо же. Легкое навылет и лежит в собственном дерьме - а еще живой. Сосед его, коротыш кривоногий корсиканского вида, уже концы отдал. Глядит в потолок стеклянно.
Махмуд-Жак вдруг захрипел протяжно, вытянулся, зашарил по скользкому матрасу. Затих. На губах розовая пена. Пузырек за пузырьком опадают, лопаются. Брызжут на желтушную щеку.
Круз вздохнул и поплелся обратно. Прикинув маршрут, оттолкнулся, шагнул безопорно трижды до лестницы. Не упал, ухватился за поручень. И - медленно, втаскивая слишком большое, бессмысленное тело, побрел вверх.
Два пролета. Дверь, коридор и еще пролет. И дверь. Низкая, тяжелая. За ней - солнце и ветер с моря. Хорошо.
Упал на четвереньки. Завалился на бок. Это ничего. Полежать… чуть полежать. Отдохнуть. Воды бы. Там, за будкой, гнездо. Там пулеметчики и вода. Обматерят, конечно. Но дадут напиться. Вниз почему-то никто не несет. Опять махмуды насели, что ли? А смердит как! Точно, память запаха. Тут откуда вони взяться?
Круз, кряхтя, встал на четвереньки. Обполз будку. И увидел возле пулемета, задравшего в небо ребристый ствол, раздувшийся труп.
Интересно, кто это? Франсуа? Вроде нет, Франсуа с бородой. Или молчун из Оверни? Да ляд с ним. Круз прополз мимо трупа, нащупал жестянку с водой. Тьфу, дерьмо. И тут воняет - но уже таблетками. Дезинфекция. Сковырнул крышку, приложился жадно. Заглотал, дергая кадыком. И тут же невыносимо заворочалось в кишках.
Далеко отползать сил не было, опорожнился прямо за пулемет. Потом сел, обессиленный, прислонился к стене. Закрыл глаза. Бриз шевелил волосы, гладил прохладно по щекам. Убаюкивал.
Когда открыл глаза, уже смеркалось. Болели пересохшие губы. Но в теле ощущалась легкость. Круз нашарил подле пулемета еще флягу, выпил. На этот раз пошло нормально.
В городе постреливали. Один. Один. Очередь. Снова один. Тут и не поймешь - перестрелка или просто от душевной тоски и обилия патронов. А может, Михай потрошит кого. Зачем, интересно? Скорее всего, просто потому, что может. Вместо того, чтобы плюнуть на всех и вся и сматываться из этого теплого места. Мститель, ети его. Кому и за что?
Тогда, в первый день, все и началось. Хоть Франсуа рубаху на груди рвал, мирил, клялся - хватило на две недели. Ненависть заразна. А у Михая будто предохранитель из мозгов вывинтили. Остервенел. Чуть живой был - но за полминуты сломал бедняге руку и переносицу. А из сорока трех бойцов на посту города Марселя - двадцать три мусульманина. Здравствуйте и приехали. А еще жара и гнусная вода. И гнилье по улицам. Еще через две недели из этих сорока трех осталось десятка два, так же увлеченно лупящих друг по дружке. И на хрена мы вообще сюда приперлись?
Круз вынул из кобуры кольт. Проверил. Вот он, ключик в страну чудес. Спокойнее с ним. Всегда под рукой. Интересно, как же выцелили бородатого? Наверное, из тех домов за набережной. Далеко, однако. Интересно, почему в гости не пришли? Впрочем, чего беспокоиться. Придут еще. Не те, так другие. Интересно только, куда подевались неспособные стрелять? Куда им теперь-то бежать? Было человек семьдесят гражданских всяких мастей, бабы большей частью, и пригоршня детей. Прятались по подвалам, а той просто сидели по домам, затихарившись. Неделю тому, когда еще мог ходить, видел семейство - старуху, пару баб, младенца, заботливо приколоченных гвоздями к паркету. Возможно, и не Махмудовых рук дело, а свои побаловались, те, кто за Михаем ходит.
Круз вынул обойму, защелкнул обратно. Надо черту провести. Звезды дождаться какой-нибудь или пока Михай вернется. Или до ста выстрелов сосчитать в городе. Нужна метка, ориентир уму. А то и зацепиться не за что, бессмысленность задавит, и ни мозги себе вышибить вовремя не сумеешь, ни подстрелить кого, если полезет.
Круз принялся считать выстрелы.
На тридцать первом поблизости залязгало, загрохотало. А на сороковом на набережную выкатился, поводя плоской башней, огромный пятнистый "Леопард".
Тогда Круз и встретил впервые Дана. В обличье прусского оберста, разве что в пятнистом вместо "фельдграу". Но с тростью и при пенсне. Улыбающегося снисходительно, краешками губ. Дан посмотрел на кольт в дрожащей Крузовой руке и спросил у Михая по-немецки:
- Так это и есть ваш ударный капитан?
- Я-я, херр коммандант! - отрапортовал Михай, ухмыляясь.
- Тогда забирайте его!
Приказал и сошел вниз, размеренно лязгая каблуками по ступенькам. А Михай присел на корточки подле Круза и сообщил:
- Теперь все хорошо. Конец черномазым.
- Кто это? - спросил Круз.
- Швейцарцы, - ответил Михай, улыбаясь. - Ты не пугайся - это хорошие швейцарцы. Которые в здравом уме. Они за людьми пришли. У них коммуна в горах и жизнь настоящая.
- А тут что? - спросил Круз ненужно.
- А тут пусть сдохнут все, - ответил Михай. - Пойдем, мой капитан.
Круз не помнил, как покинул Марсель. После разговора с Михаем рассудок нырнул в темное и липкое и выбарахтался оттуда к ночному ветру, шелесту над головой и приятной, очень чистой женщине в белом, охватившей Крузово предплечье и заботливо вгонявшей туда белесую жижу.
- Спите, спите, - сказала женщина, - вам лучше спать.
- Угу, - согласился Круз и закрыл глаза. Ему было хорошо от женщины.
Через два месяца она понесла от него сына. А через два года Круз, сделавшийся главой западной поисковой команды, вернулся в Марсель. Поисковые команды из Давоса периодически прочесывали города, когда-то приютившие иммунных. Марсель оказался пустым и мертвым. И пулемет все так же торчал, целясь в небо, и лежал подле него скелет. И жестянка с водой, опорожненная Крузом, по-прежнему валялась рядом. Ветер гнал по улицам пыль, и в озерке, разлившемся по площади от засорившихся сливов, уже завелись лягушки.
Тогда Круз испросил разрешения явиться в Ниццу. Разрешение дали неохотно, по настоянию Дана, уже ставшего главным Крузовым покровителем в давосской коммуне. Команда Круза потратила четыре дня на разминирование дороги. А когда наконец вломилась в город, разворотив танком завал из ржавых авто, - не нашла даже крыс. Город был мертвей Марселя, где хоть кваканье лягушек оживляло вечер. Сухая листва замела скелеты на набережной. Михай долго бродил по городу, искал чего-то. А Круз сидел на пирсе и смотрел в море. Потом стрелок из Михаева взвода подорвался на растяжке и пришлось срочно возвращаться, а по возвращении долго и неприятно объяснять совету, зачем и почему явились в Ниццу. И стоил ли привезенный груз лекарств и оборудования из госпиталей и института биофизики увечья одного из немногих квалифицированных солдат.
Впрочем, такое могло случиться где угодно. В любом городе, чьи жители умирали в безумии, особо злом у тех, кто был обучен убивать. А когда безумие истлело вместе с его носителями, Европа превратилась в тихую спокойную пустошь, неторопливо заселяемую забывающим человека зверьем. Конечно, были исключения. Круз знал десятка полтора их - отчаянно старающихся выжить, уцепившись за привычное. Были и другие, привычное отбросившие. Из-за них Давосу и приходилось большую часть сил и средств тратить на солдат и оружие. Балканы стали запретной зоной после исчезновения двух экспедиций. Там непрерывно кто-то с кем-то воевал, и временами ненавоевавшиеся набегали на север Италии, дочиста разоренный швейцарцами, и на Австрию и даже забирались в Альпы, где с ними приходилось иметь дело Крузу и его коллегам. Эти налетчики вовсе не походили на безумцев, доходящих на налоксоне. Не лезли наобум. Удирали, обходили, пробовали, шкодили всяко, нащупывая слабину. А нащупав, били точно и безжалостно. Круз три дня гонялся за ними по долинам, а когда загнал в угол, чуть сам не оказался в западне - с такой яростью кинулись загнанные прорываться. Не ушел никто, но эта стычка стоила Крузу троих - укрытых броней, расположенных удобно и недосягаемо, но убитых юнцами, выросшими на бесконечной войне.
Северная Африка тоже стала запретной зоной. Не вся - в Тунисе, в Марокко еще оставались общины, собирающие выживших, старающиеся наладить жизнь по-старому и не чурающиеся чужаков. Одна из них погибла у Круза на глазах. Раздор, назревавший давно, затем набег кабилов с гор. А потом: "Возьмите нас с собой, возьмите хотя бы детей!" Везде одно и то же: старались собрать всех, здоровых и больных, и прокормить всех. Везде не хватало рабочих рук, еды, бойцов. Везде собравшиеся, разноплеменные и разношерстные, едва уживались друг с другом.
А с теми, кто находил новый способ выжить, общаться приходилось большей частью через прицел.
Давос не цеплялся за старое. Снаружи могло бы показаться, что все по-прежнему, осколок размеренной, бюргерской, застарело мирной, правильной и вежливой жизни. И - родильный цех. И - кастрация всех, кто может жить лишь под налоксоном. Община Давоса и выжила лишь потому, что во власти повезло оказаться иммунным - кто, пользуясь ею, своевременно частью разоружили, частью перебили живших под налоксоном. Сумели блокировать перевалы, тасуя немногих надежных людей, и уцелеть в шторме безумия, охватившем страну. Помогло то, что злоба и ярость, рожденные налоксоновой депрессией, оказались направлены вовне. Давно не воевавшая страна вспомнила вдалбливаемые с детства истории давней славы, когда перед спускавшимися с гор варварами, дико бесстрашными и закованными в железо, разбегались лучшие европейские армии. Швейцарцы пошли наружу - в Германию, Францию, Италию, Балканы, - выжигая и разоряя все на пути. Назад возвращались немногие. Швейцария, перегреваясь, всякий раз выпускала опасный пар.
Кастрировать депрессивных придумал Дан. Он заметил, что, если достигающий зрелости подросток начинает заболевать и выжить может лишь с налоксоном, кастрация предотвращает агрессию. Налоксоновая депрессия развивается обычным образом, но вместо брызжущего слюной, крошащего все вокруг безумца получается равнодушное, глуповатое, послушное, размеренное существо, вполне пригодное для труда. Способное копать или дробить камень, пока не свалится от изнеможения. Или сортировать детали на конвейере. Впрочем, шизофрения развивалась тоже обычным образом, и через несколько лет образцовая рабочая сила превращалась в образцовые же растения, неспособные даже жевать. Но к тому времени из родильного цеха и школ выбиралось новое поколение.
Заболевающих девочек отправляли рожать. Беременность странным образом препятствовала счастью. И первые месяцы кормления грудью тоже. Потом хворь подступала и, если не случалось новой беременности, быстро брала свое. Чтобы такого не случалось, существовал отдел "Е", укомплектованный иммунными и генетически правильными самцами. Кроме того, отдел "Е" охотно принимал помощь от любого генетически правильного самца. Установлением генетической правильности занимался этот же отдел "Е", руководимый доктор-полковником по имени Фридрих Грац, чей дедушка избег денацификации лишь потому, что Австрию посчитали страдавшим от нацизма государством. Херр Грац взглядов своих не скрывал и жаловался на недостаток голубоглазых блондинов. Херр Грац считал, что вообще все женщины, иммунные или нет, пригодны лишь для деторождения и мужского удовольствия, и понуждал секретарш танцевать на столе. Прочие члены совета докторские шалости молчаливо одобряли, и условно юным женщинам Давоса, не имеющим персонального покровителя или остро необходимой квалификации вроде педиатрии или докторской степени по биологии, оставалось либо: а) рожать, рожать и рожать; б) развлекать утомленных занятиями мужчин. Открытое насилие каралось сурово, но не имеющей занятия и покровителя женщине предлагалось либо найти самой мужчину, заботящегося о ней, либо предоставить заботу совету. А проституция была официальным, одобряемым и востребованным промыслом.
Геля, коловшая Крузу антибиотики на окраине Марселя, а затем улегшаяся в Крузову постель, часто плакала. А наплакавшись, рассказывала. Кто, когда и сколько раз, когда били, когда заставляли раздеваться, когда насиловали походя, на полпути от лифта к туалету. Лежала, глядя в потолок, и говорила, говорила, стравливала бесконечную гнусь, скопившуюся за годы и километры. Круз слушал. Ее немецкий понимал еле-еле, но нравилось слушать женский голос. У Гели был хороший, теплый голос. Чуть хрипловатый. Геля не хотела возиться в постели, не умела и не любила совокупляться, а свое тело - нескладное, длинное, тощее - ненавидела. Геля любила всхлипнуть, прижавшись, уткнуться лбом в плечо и заплакать - тихонько, по-коровьи. А потом говорить.
С Крузом она улеглась потому, что егерь Шмидт снова разодрал на ней чулки, подкараулив на лестнице. Круз егеря Шмидта не бил, но правой рукой сдернул с дрожащей Гели, а левой сдернул с егеря Шмидта штаны. Егерь Шмидт, висящий над лестницей без штанов, был забавен. Круз аккуратно опустил его в пролет, а штаны бросил сверху. Егерь был впечатлен произошедшим и не угрожал. Он был разумный, осторожный человек и поспешил на пост в верховьях долины. А Крузу досталось утешать Гелю. Совокупился он с нею всего раза три, и прекрасно обошелся бы вовсе без совокуплений, но Геля понимала женский долг и старалась исполнить. И мгновенно забеременела. Это Круз любил. Гладил круглеющий живот, щекотал темнеющую дорожку от лона к пупку.
Но было Геле уже изрядно за тридцать. Раньше она не рожала, весила для своих метра семидесяти слишком мало, и беременность ее пошла трудно. После первого месяца начало мутить, и ослабела она так, что не могла подняться по лестнице. На третьем месяце Крузу пришлось уехать. Совет наконец решил навести порядок в Швейцарии, а заодно позаботиться о пище и рабочих руках. Круз командовал третьей ротой: Михаем, тремя десятками разномастных головорезов, не уместившихся в две первые швейцарско-германские роты, и полудюжиной разнокалиберных броневиков, от "хаммера" до французского АМХ-30. Покорение и наведение порядка заняло куда больше, чем полагал совет. Первая рота попала в засаду близ Люцерны, потеряла танки и половину людей, пробиваясь назад. Земля почти обезлюдела. Но где еще оставались люди - непременно учинялась стрельба. Захваченных приходилось отправлять в Давос, постоянно не хватало бензина и припасов, а заниматься поисками - значит лишь распылять силы. Совет быстро понял, что ввязался в настоящую войну, с выскребанием по сусекам последнего, с крайним напряжением и риском. Но игра стоила свеч. К концу лета население Давоса увеличилось на две сотни иммунных и тысячу с лишним больных, живо распределенных по родильному цеху и окрестным полям. Хотя кастрация на взрослых действовала не так эффективно, как на подростков, поддержание порядка облегчала заметно.
Круз, доложив совету, отправился искать Гелю. А в ее квартире жила уже другая женщина, то ли итальянка, то ли турчанка, смуглая и чернявая, с автоматом "узи" под мышкой. Круз ее и расспрашивать не стал. А вечером к Крузу пришел егерь Шмидт, угрюмый, с рукой на перевязи, и отвел на кладбище за старой больницей. Подвел к свежему холмику, сказал: "Вместе они тут. Она и сын". И побрел прочь. Круз постоял немного. Пожал плечами и пошел восвояси. Хотелось вымыться и наконец поспать на чистых простынях.