Назавтра Дан, хмурясь, сказал, что обычная история. В шесть с половиной месяцев повезли резать, кровотечение, перекрыть не успели, сердце стало. Ребенка не спасли. Если б нормальный хирург, а не Шмунце, наверное, выжила бы. Шмунце - недоучка. И винить его нечего. Хорошо хоть, что такие еще есть. Вы поймите, Андрей: это наша беда, мы с ней бороться не умеем. Мы сползаем в средневековье и остановиться не можем. Мы цепляемся за старые знания и умения, но не можем учить людей, как раньше. Слишком мало нас, чтобы учить полноценно хотя бы медицине, не говоря уже про физику с биологией. С молодости все силы - выжить, а не учиться. Специалистов осталось ничтожно мало. Шмунце - дантист. На весь город у нас четыре по-настоящему образованных врача. И ни одного нормального хирурга. Медсестер мы учим сами. Мы плохо их учим. Но, по крайней мере, мы еще способны учиться сами и потому - учить других. Наше с вами поколение уйдет - и мир станет средневековым. Если бы не война, мы давно бы уже сползли в средневековье. Стали бы как те племена каменного века, приучившиеся к равновесию с джунглями. Они не могли и не пытались переделывать мир вокруг - они изменились сами, пристроились к лесу, и время вокруг них застыло. Мелкие группки выживших в этом мире тоже скатятся к подобному равновесию. И неизбежно забудут все лишнее. Только мы, кто еще помнит старый мир, в силах это изменить. И вы, Андрей Петрович, можете мне помочь, именно вы! Вы поможете?
- Помогу, - пообещал озадаченный Круз.
Дан, как и Круз, был чужим в Давосе. Но Дану повезло оказаться там с самого начала. Дан был биологом в составе команды, устроившейся работать при местном Институте лавин. Команда одевала свиней в анораки, кидала одетых свиней в трещины на леднике либо закапывала в снег, а после изучала произошедшее со свиньями. Платило за эту работу немецкое министерство обороны, озабоченное воюющими в Афганистане солдатами. Выбивание талибов из горных убежищ зимой оказалось делом болезненным и неприятным, а Индия с Пакистаном не спешили делиться опытом высокогорных стычек.
После "опа" и налоксонового кошмара свиньи оказались в выигрыше. Из всей команды уцелел один Дан, свиньи же вышли на волю, размножились, мгновенно одичали и живо населили окрестности. После они, резво привыкшие к горам, стали сущей бедой для давосских попыток земледелия. Но зато и источником свежатины. От дикости они отнюдь не потеряли привитого человеком тела, но обросли шерстью в три пальца толщиной, клыками и твердокаменными копытами.
А кроме Дана в институте остались две секретарши и техник Макс, весивший сто двадцать семь кило и кушавший телятину. Обеим секретаршам было за пятьдесят. Они красились, носили платья с вырезами и, хихикая, называли Дана "кляйне золдатен". Еще они по полгода катались на горных лыжах и писали в местную газету. Они были упорно и отчаянно бесполезны.
То ли из-за холода, то ли из-за патологической неприязни местного градоначальства к лекарствам, Давосу редкостно повезло. На пять тысяч населения оказалось почти полсотни иммунных - раз в десять больше среднего. И среди этой полусотни - десяток способных держать оружие мужчин. Дан до того стрелял дважды в жизни. Но Дановы предки держали оружие полтысячи лет подряд, начиная с окологрюнвальдских времен, и выпустили его из рук, лишь будучи вышибленными из Восточной Пруссии, превратившейся в Калининградскую область. Память предков проснулась быстро, и Дан за пару месяцев снискал общее уважение. А местами и почтительное благоговение - к примеру, со стороны тогда еще лейтенанта Фридриха Граца, чей дед избег денацификации. Фридрих даже пробовал выбрасывать руку и кричать: "Хайль!" На что Дан заметил, что его, Дана, двоюродного деда расстреляли за попытку убить фюрера в сорок четвертом и он, этот дед, никогда не опускался до компании коричневых лавочников. Фридрих не огорчился и горячо Дана полюбил. Пару лет спустя именно с помощью Фридриха Дан сумел наладить работу в лаборатории. Фридрих бродил повсюду с лицом таинственным и знающим и говорил про белую расу, очищенную страданием и борьбой, про возрождение и вечный рейх. И потому всех найденных врачей, ученых и попросту людей с высшим образованием отправляли Дану для выяснения полезности. Оттого в штате появились два настоящих физика, специалист по стрекозам, проктолог и филолог-классицист. Но главное свойство любого втиснувшегося в науку - это умение учиться. И потому через пять лет Дан мог похвастаться полноценной биолабораторией, пусть и заштатно-провинциального уровня.
Первые годы его почасту отрывали от дел, занимая то сварами, то добычей. Но потихоньку нужда в Дановой работе стала очевидна всем. Вымирало не только знание. Любой умеющий складывать и вычитать понимал, что через два поколения иммунных не останется вовсе. Иммунитет по наследству не передавался, и почему он был у одних и отсутствовал у других - Дан понять не мог.
Первый успех пришел быстро - открытие, что кастрация делает безобиднее налоксоновую депрессию. Фридрих был откровенно счастлив и хвалил мать-природу, разумно лишающую недочеловеков права на размножение. Но дальше дело застопорилось. Хотя многое собрали еще в налоксоновые времена, когда мир агонизировал потихоньку, сохраняя видимость нормы, хотя во всех вылазках люди Давоса прежде всего рыскали по научным центрам и больницам - дальше коллекции штаммов дело не продвинулось. Дан знал, что в первые налоксоновые годы буквально все, кто мог работать, отчаянно старались найти вакцину. Дан не надеялся, что ему повезет больше, чем тысячам людей куда опытнее, талантливее и умнее его. Но не сидеть же сложа руки?
С годами предсказанное Даном стало очевидным для самых тугодумных и упрямых. Давос вымирал. Глупел, терял силу, заменял знающих стариков пустоголовыми молодыми вояками. И тогда Дан, вымеряя слова, рассказал, что нужно делать и сколько нужно людей, чтобы через двадцать лет Давос еще жил. Совет послушал, посовещался. Единогласно решил.
После чего Давос превратился в гнездо охотников за головами.
Поисковые команды снова перешерстили всю Южную Европу, вылавливая последние остатки выживших. Искали с собаками и термодатчиками. Запускали над подозрительными руинами беспилотники. Лазали в метро и катакомбы. Круз со временем так наловчился, что, почти и не взглянув, определял людское обитание. Через несколько лет после Дановой речи в Давосе и окрестностях собралось без малого две тысячи иммунных и впятеро больше "тусклых". А Европа от польской границы до Гибралтара превратилась в идеальную зону эксперимента по восстановлению дикой природы - за исключением разве что пары дюжин постов, оставленных Давосом для контроля обстановки. Границы зоны определились расчетом возможных потерь. Неразумно соваться туда, где положишь больше, чем захватишь. Польша, Словакия, запад Балкан, побережье Магриба - естественные границы. Дальше - те, кто научился выживать без налоксона. Экспедиция в Венгрию, на родину предков, чуть не стоила Михаю левой ноги. А двоих его коммандос, попавших в плен, разорвали конями.
Возможно, собрав столько людей, Давос бы смог выжить и без грабежа. Но тех, кто охотился на людей десять лет кряду, трудно отправить на свиноферму или перевозки подгузников. Полсовета хотело войны. Хотело больше, больше людей. И рабов. Не удалось в Венгрии и Польше, там далеко и туда трудно, - так двинем настоящую силу в Хорватию, в Боснию. К этим ворам и бездельникам, по привычке разворовавшим и распродавшим гуманитарный налоксон - и потому, из-за непонятного каприза природы, выжившим. Но не сумевшим использовать выгоду по-человечески, а тут же принявшимся добивать друг дружку. Чем бессмысленно разбойничать, лучше работать на общее благо.
Ради общего блага собрали без малого пять сотен бойцов - девять десятых давосских сил. И командовать ими поставили доктор-полковника Фридриха Граца вместе со старшим ландесратом херром Бурке. А Круза Дан не пустил. Не пошел сам из-за подцепленного весной воспаления легких и охотников своих не пустил. Впрочем, Круза не особо и звали. Херр Грац любил, встречая его, порассуждать о неполноценности славянской крови. Но, в силу германского прагматизма, в талантах Круза не сомневался и потому вздохнул с облегчением, когда Дан, не идя сам, потребовал не выпускать и Круза. В конце концов, надо же охранять вотчину, а кто справится лучше, чем такие вояки?
Выступили в июне, под хорошим солнцем, по очистившимся дорогам. Так началась третья война Давоса, едва не ставшая последней.
Через месяц вся заботливо высчитанная Даном выживательная арифметика рассыпалась мелкими клочьями.
7
Ветер стонал, взревывал, плакал, визжал, хохотал и рычал. Ветер хлестал, резал, бил в спину, сыпал и крутил. Застывал прозрачной непробиваемой стеной. Подхватывал снег, открывая обледенелую землю, поднимал и обваливал, за минуты нагромождая многометровые сугробы. Плющил и терзал, закапывал, вымораживал, смеялся. Баловался с горсткой еще теплых существ, будто соскучившийся титан.
Но существа, не обращая внимания на удары и насмешки, упорно ползли вперед. Двуногие, переставляющие лыжи, и четвероногие, плетущиеся следом. Ветер в очередной раз украл снег из-под ног - и первый из двуногих, глядя в белесые сумерки, показал вниз, в распадок между отрогами. Там среди глади темнело угловатое, коренастое, вцепившееся в землю. А рядом - легкие высокие тени, будто одетые снегом елки.
К первому двуногому подобрались еще двое. Он указал - туда, туда. Белые тени заскользили вниз. За ними, ступая по лыжне, мелькнули четвероногие.
В избе все были нагими - от мала до велика. А запах - будто в ноздри сверло. От Круза шарахнулась толстенькая бабенка, белобрысая сверху и рыженькая внизу. Мужчины, сидящие у чадного жирового светильника, повскакивали. Остался сидеть один - дряхлый, со слившейся, осклизлой бороденкой, с белесой редкой шерстью на груди, с узловатыми коленями и расплывшимся лиловым черепом в обнимку со змеей на плече.
- Всем сесть! - скомандовал Круз. - Я не собираюсь никого убивать.
Пюхти, зашедший следом, перевел. Женщины притихли. Мужчины замерли. Никто не глянул вбок - туда, где, обернутые в промасленные шкуры, стояли рядком у стены карабины и "Калашниковы". Во всех глазах виделся один непомерный расплесканный ужас.
И тогда поднялся старик - медленно, дрожа. Крузу показалось - слышен скрип суставов.
- Ты… ты как сюда попал? Ты же свою грязь приволок сюда, падло! - выговорил хрипло. - Зима сожрет тебя, тебя и твою погань! Вон!
- Ты и есть знаменитый шаман Буй? - спросил Круз, усмехнувшись. - Зима - она у нас в подружках. Это вас она жрет. А мы от нее сильнее.
Пюхти, спохватившись, начал было переводить, но умолк на третьем слове.
- Ты че, понты кидать приперся? Или за бабами?
- Если меня не обманули, ты хвастал, что грязным тебя нипочем не тронуть? Что грязь тебя не найдет и не войдет к тебе? Ты был прав, старик, - мы чисты. Грязь не коснулась нас. Мы прошли через нее, и она не пристала к нам. А твой народ чист только потому, что вы боитесь и подойти к ней.
Старик молчал, глядя исподлобья.
- Интересно, ты сам додумался до "чистоты" или тебе подсказали? - Круз усмехнулся. - Впрочем, неважно. За то, что ты сделал с нашими друзьями, я б набил тебе углей в брюхо. Но я сделаю хуже. Я заберу из этого чума всех, кого коснулось мое дыхание. И уйду. А тебя оставлю - чтобы ты сам объяснил своему народу, кто мы такие.
- Сука! - прошипел старик.
- Сука? Ты сейчас сам скажешь своим, чтобы они одевались. По одному, строго по одному. А то трупы будут. И пусть выходят.
- На понт берешь, падло? - прохрипел старик. - Я сукой никогда не был и не буду. Они все мне - дети. Они…
- Прежде чем сделать что-нибудь храброе, хорошо подумай. Мои люди и волки сейчас у каждого чума. Все твое племя умрет здесь.
- Да, - сказал старик - и медленно, сгорбившись, пошел к Крузу.
Всхлипнул ребенок. Кто-то выдохнул удивленно.
- Стой, - предупредил Круз.
Старик стал - и вдруг ударил рукой по жировой лампе, подвешенной на проволоке к потолку. Круз отшатнулся, зашипел - горячий жир попал налицо. И тут, как по команде, вскочили все.
А от двери ударили в два ствола.
- Стой! - заорал Круз. - Не стрелять! Не стрелять! Ты чего, они ж твоя кровь?!
- Они б нас завалили, - сказал Пюхти виновато, опуская автомат.
- Не стрелять! - заорал Круз, выскакивая.
В вое ветра хлопок от гранаты почти не слышен. Только дергается нелепая, хворостом обложенная связка жердей и шкур, укрывающая людей от бурана, а тот подхватывает мгновенно, раздергивает, хлещет по голым, окровавленным людям ледяной крупой. Криков не слышно, нагая женщина разевает рот над крошечным, облепленным снегом тельцем. Ветер треплет волосы, застит глаза.
- Стой! - закричал Круз.
Выхватил ракетницу, пальнул.
Крикнул Последышу: "Собирай всех, уходим!"
Когда поднялись на гребень отрога, буран утих. Словно выключили его внезапно - и снег, несшийся, хлеставший по лицам, полетел вниз медленно и лениво. Улегся.
Круз обернулся. Заимка еще догорала. В сером сумраке полярной ночи пламя казалось стаей округлых, игривых зверьков, то прячущихся в норы, то выскакивающих. А тела, лежащие вокруг, серый сумрак спрятал, растворил. Нет их и не было, и кровь спрятал снег.
- Зря не добили, батя, зря, - пробурчал Захар. - Я б это семя иродово под корень. Они ж стойбище Пюхтино под корень вырезали, никого не пощадили. Лютованы. Чистоту они наводят, дикари хреновы. Я…
- Заткнись, - приказал Круз.
- Ну что ты, батя, как всегда. Я ж понимаю, они теперь как шелковые станут, поймут, что где угодно достанем, а…
Круз ткнул кулаком, не глядя. Захар кувырнулся в сугроб. Вылез, отплевываясь, улыбка до ушей.
- Ну а говорят - старый ты стал, сдаешь. Мне б так сдавать. Кувалдой приложил, ей-ей! Эй, Пеструн, отряхни-ка.
Юрок-Пеструн подбежал, шлепая снегоступами, принялся счищать снег.
- Э-э, молодец. Ты, батя, не поверишь - опосля того, как ширнул его знахарь, та-а-кой исполнительный стал, чудо! Как сынок родной! Бабу ему подарю. Как ты, батя, смотришь, а?
- Подари, - согласился Круз и, отвернувшись, пошел размашисто вниз.
- Э-э, нам бы передохнуть! - заорал Захар вслед.
Затем вздохнул и сообщил Юрку значительно:
- Батя, он суровый, но дело знает. Закон говорит.
- Ага, - согласился Юрок радостно.
- Ты за Паленым-то присмотри, - посоветовал Захар. - Вроде на левую переднюю припадает. Может, наморозило ему между пальцев-то? А ну, геть, на ать-два!
- Передохнуть бы?
- До базы доберемся, там передохнем. А ну, пошел!
Но остановиться пришлось раньше. В буране вымотались, бойня в долине легла свинцом на тела и души. Круз видел в лицах тяжелое, тусклое безразличие. На подъеме оказалось, что буран смел с перевала снег, открыв заледенелые камни. И тогда Круз приказал стать на площадке между огромными валунами, обсевшими пригорок словно ограда. Ближе к замерзшей реке торчали из-под снега бревна, ржавая арматура - наверное, когда-то была база геологов или разбойных золотодобытчиков. Развели костер. Высушенная морозом труха хоть жару давала немного, но горела споро. Люди и волки стали у костра - греться самим, разогревать волкам мясо, а себе - жестянки с кашей и тушенкой. Выдали спирт, по полбутылки на нос. Кто выпил сразу, кто цедил потихоньку, чтоб продлить жидкое тепло, побежавшее в теле. Никто не переговаривался. Серые, измученные лица.
А с чего радоваться? Вместо того чтобы напугать и увести людей, устроили бойню. И ушли порожняком. Круз усмехнулся. Пусть думают. Неизвестно, лучше ли бы вышло, если б все как задумано. Но по метели и такой дороге с пленными… И с неизбежной погоней на хвосте. А тут место гиблое. Горы смыкаются коридором, крутые осыпи, взлобья, и подъем как лестница, от озера к озеру, снизу все как на ладони. Одно хорошо - после такой бойни вряд ли кто соберется бежать следом…
Быть может, потому, что Круз о погоне думал - он и заметил ее первым. Часовые и волки не разглядели в сером сумраке. А Круз, угадав скорее чутьем, чем зрением, крикнул, показав на гребень хребта: "В ружье!" - за полминуты до того, как над его головой брызнуло каменной крошкой.
Узнали потом: разоренное стойбище было малой частью, присными шамана. А те, кого созвал он драться с продавшимися нечистым, стояли в соседнем распадке, в получасе всего. Но в полярной ночи и люди, и волки не углядели их. И потому случилось как раз то, чего Круз боялся больше всего, - на две дюжины его людей и десяток волков обвалилась сила всех племен, соединившихся против нечистых. Со свежими силами, налегке, они побежали по гребням, перекрыли проход. И несмотря на сумрак, стреляли на диво точно. Крузова команда залегла за валунами, высчитывая, что проще: умереть, кинувшись на прорыв, или умереть, замерзнув среди камней.
Но буран, тоже отдохнувший, сам решил, кому выжить, а кому умереть.
Уцелевшие потом говорили, что дело в шаманах. Что два древних могучих колдуна, уцелевших с тех времен, когда люди утонули в своей грязи, наконец решили давний спор. Что один, великий шаман Буй, собрал добрых чистых и увел людей туда, где грязь не коснулась земли и травы. А другой, лютый и хитрый, нашел, как очищаться человечьей кровью и огнем, и собрал злых - и людей, одержимых нечистыми духами, и волков. Буй наслал на него бурю, но злой шаман пробился сквозь ревущий ветер и снег и застиг Буя врасплох. Буй умер, и вместе с ним умерли воины его дома, его жены и дети, чью кровь злой шаман выпил. Но перед смертью Буй послал свой дух в буран, и тот настиг злых в горной долине. Была колдовская битва, горы снега вздымались и сметали все на пути. Погибло много, много воинов, ушедших мстить за шамана. Злой шаман был могуч и не погиб. Но его сила осталась в буране, и многие его люди и звери, чей дух оказался закован проклятием Буя, остались в той долине. Закаменели, стали валунами - и навсегда закрыли дорогу на перевал. А союз племен, собранный Буем, рассыпался, и семьи, будто разрозненные веточки, разбрелись по долинам, оплакивая воинов. Горе, горе народу оленей!
Такого бурана Круз не видел никогда в жизни. Не стало неба, и не стало воздуха. Ноздри уткнулись в колючую белую стену. Вот она, расплата за глупость! За идиотский этот набег. Хотелось решить все проблемы разом. Переломить оленным хребет, обезглавить, показать, что может достать их везде и всюду и некуда бежать.
Как же холодно. Люто, невыносимо! Холод лезет под кожу, втыкает кривые, ломаные иглы. И не пошевелиться, не выглянуть из-за камня. Словно палкой бьет по рукам, швыряет, гнет.
Потом ухнуло - глухо, подземно, будто шевельнулась, вздохнула во сне гора. Жидкий бегучий снег потек, захлестнул, накрыл с головой. И стало тепло.
Но ненадолго. Вдруг сверху заскреблось, на лицо посыпалось холодное, обожгло, укололо. И чей-то знакомый голос пробурчал:
- Батя, ты че, заснул? Батя?
- Захар? - спросил Круз сонно.
- Батя, вылазь! Я тебя из норы не вытяну, тяжелый ты.
Круз вздрогнул. Затем выпрямился, зашипев от боли в оцепенелых суставах. Боль помогла - будто адреналина вкатили.