Тогда первый:
– Негр-генерал!
А больше уже ничего не помню.
А после, как я понимаю, часов через пять, меня растолкали и сказали, что явились вы, ваша честь, и будете меня судить. Ну и судите, кто же будет против законных судебных решений. Но судите меня только за то, что совершил лично я, а не за все те грехи, которые содеял господин генерал. Я не хочу отвечать за чужое. Генералу генералово, а мне моё собственное.
Как это я и есть тот генерал!? Ну и что, что я на него похож? Это совершенно временно, то есть пока я жив. А когда вы меня расстреляете, то всё вернётся на свои места и вы воочию убедитесь, что я никакой не генерал. То есть случится то же самое, что и с теми двумя несчастными, которых я закапывал в одном обличье, а вы откопали в другом. Так будет теперь и со мной, поэтому когда меня откопают, мои дети из города меня сразу опознают. И их, кстати, не надо будет за казённый счёт вызывать на следственный эксперимент, а они приедут сами, взяв все расходы на себя. Они же приедут к родному отцу, какая тут к чертям казна, казне тут делать нечего, скажут мои дети, я их знаю. Так же бесплатно для казны сойдутся и мои соседи, да и вся ближайшая округа. Народ у нас любопытный и жадный до знаний, а новостей у нас почитай никаких не бывает. И тут вдруг такой жареный факт: вопиющая судебная ошибка, казнили не того, а генерал опять сбежал, затаился в чаще и собирает новый отряд инсургентов. Ну как тут не придти!
Как-как вы сказали? У меня и своих грехов достаточно? Семерых одним штыком? Не буду спорить, готов подтвердить под присягой. И, опять же, видите, какая раньше была боевая подготовка? Нет, я не восхваляю всё подряд в нашем бывшем продажном режиме, я восхваляю только боевую подготовку в одной отдельно взятой роте капитана Завирухи, а за господина генерала меня агитировать не надо, я его речей наслушался ещё в те времена и сыт ими по горло, даже ещё больше, ну даже просто подташнивает и так и прёт наружу…
Но дальше я не буду говорить, потому что вижу, ваша честь, что вы всё равно мне не верите. Вы по-прежнему считаете, что перед вами стоит генерал, тот самый, который двадцать лет подряд трепал здесь всё и всех и в хвост и в гриву, а теперь вам это будет очень лестно расправиться именно с ним, а не со мной, потому что мало чести, даже её совсем нет в том, чтобы приказать расстрелять никому не известного старого дезертира, а вот отдать отмашку, когда перед тобой стоит бывший герой трёх революций и двух контрреволюционных переворотов, лично отдавший двадцать семь тысяч расстрельных приказов – это да! Это яркий штришок к биографии. Я рад за вас! Я сделал для вас всё что мог – попался вам в руки и не вырываюсь из них. А взамен прошу о самой малости: если уж вы всё равно считаете меня генералом, то тогда дайте мне умереть по-генеральски, то есть позвольте мне самому командовать своим собственным расстрелом. Я, ваша че…
Благодарю! Ещё раз! И ещё! Что? Нет, мне не страшно. Совершенно. А чего страшиться, если я бессмертный? Это вам сейчас должно быть страшно! Чего задрожали, сосунки?! Вы хотите убить своего генерала? Ну так убивайте, если сможете. Поднимайте свои вонючие винтовки, цельтесь! Но только знайте: ваши пули для меня как горох после супа! Выше головы! Зажмурьте левый глаз! Приклад к щеке! Убить бессмертную душу – какая нелепость! Щенки! Революция вам не простит! Р-раз! Задержать дыхание! Два! Товсь! Пли!!!
…Да что же это я…
На 912-м км
Там был даже не полустанок, а так называемый стрелочный пост. А по простому, там перед железнодорожной развилкой была установлена стрелка, которую время от времени требовалось переводить то в одно, то в другое положение. Делать это нужно было редко – раз в два, а то и в три дня. Делал это стрелочник, человек пожилой, опытный, без вредных привычек, надёжный. Жена у него давно умерла, а дети уехали учиться и больше там не появлялись, так что стрелочника ничто не отвлекало от службы. Да и что другое там могло бы отвлекать, если до ближайшего человеческого жилья было 36 км? Сам же стрелочник жил прямо при стрелке, в сорока шагах, в маленьком аккуратном домике, сложенном из когда-то новеньких, непропитанных мазутом шпал. От пропитанных тяжёлый дух, особенно в жару, и на строительство жилья они не годны. А в том домике всегда было свежо и чисто. В жилой половине на окнах даже висели белые занавески с рюшечками. Зато в служебной части никаких излишеств не было, а только стоял голый стол, а на нём телеграфный аппарат.
Аппарат работал редко, или, правильней, только затем, чтобы предупредить о приближающемся поезде и указать, в какое положение нужно переставить стрелку. Поезда, как было указано выше, проходили там весьма нечасто, и стрелочник обычно уже минут за двадцать до включения телеграфа входил в служебное помещение и садился за стол. Затем, по прошествии ещё некоторого времени, аппарат начинал гудеть, затем потрескивать, из него лезла бумажная лента с текстом, стрелочник его зачитывал, вставал и шёл устанавливать стрелку в нужном положении. Вот и вся его работа!
Да, и ещё: поезда ходили только в одном направлении – от ближайшего города к стрелке, и только уже за ней, после развилки, где железнодорожное полотно разделялось, поезда сворачивали или по одной его ветке, или по другой, и обе, кстати, уходили в лес. Лес был очень густой и обширный, а что было за ним, стрелочник не знал. Да он и не интересовался этим, тем более что по служебной инструкции ему знать не полагалось. Он должен был делать только вот что – и это строго обязательно! – вовремя оказаться возле телеграфного аппарата, получить инструкцию, установить стрелку в заданное положение, встать в двух шагах от полотна и поднять служебный флажок в положение "путь свободен". А когда поезд пройдёт, сделать отмашку и убрать флажок. Поезда чаще всего были пассажирские, второй класс, два-три полупустых вагона, и только раз-два в месяц проходили грузовые, которые обычно везли брёвна, чугунные чурки или какие-нибудь ящики. Поезда проходили за стрелку, на ту или другую ветку, и исчезали в лесу. И обратно никогда не возвращались! Может, у них там разворотное кольцо, иногда думал стрелочник. А ещё реже, в плохую погоду, он произносил это вслух.
Говорить-то ему было не с кем! Жена, как было уже сказано, у него умерла, кажется, от чахотки, а дети уехали учиться – вначале сын, а после дочь. Вот тогда, выходя к поезду, и это оба раза были пассажирские, стрелочник поднимал свой служебный флажок в положение "внимание", поезд начинал притормаживать, и в первый раз сын, а во второй раз дочь запрыгивали на подножку, после чего стрелочник делал отмашку – и поезд вновь набирал ход.
Дети уехали и больше никогда не возвращались, и не проезжали мимо, потому что стрелочник никогда не видел их в окнах вагонов, а у него было хорошее зрение – и даже не слали ему телеграмм.
Да и вообще, кроме служебных телеграмм, касавшихся перестановки стрелки, он только ещё раз в месяц получал уведомление о том, что его очередное жалование положено в банк на его имя. Со временем там накопилась кругленькая сумма, её нужно было бы забрать, но стрелочник не мог покинуть место службы и поэтому всё чаще думал о том, что надо как-то собраться, сделать выписки из метрик и переслать по телеграфу в банк доверенность на сына или дочь.
Но время шло, а до доверенности дело никак не доходило. Да и её же ещё кто-то должен заверять, иначе это будет простая бумажка, вот и всё, а затевается дело серьёзное!
А потом вдруг стало не до денег – поезда стали ходить чаще, каждый день! Привычный многолетний ритм жизни нарушился, стрелочник начал нервничать, он уже не мог, как раньше, спокойно расхаживать по приусадебному участку и осматривать грядки, а он всё время невольно прислушивался, не трещит ли телеграф.
А телеграф и в самом деле трещал всё чаще и чаще! И поезда теперь тащили за собой не два-три вагона, как раньше, а по восемь-десять, и в них было полно народу. Люди смотрели в окна. А некоторые даже стояли в открытых дверях тамбуров и курили, хмуро поглядывая по сторонам. Также и грузовые составы изменились. Мало того, что они стали ходить каждый день, так на них теперь возили не только лес или чугун, но и лошадей, и коров, и ещё что-то громоздкое, накрытое брезентом. Который не везде был одинаково надёжно закреплён, поэтому кое-где его углы на ветру задирались, и стрелочник только качал головой, когда ему открывались где полевые кухни, где санитарные фургоны, а где и пушки, много пушек! Вот оно что, думал стрелочник, надвигая на глаза фуражку, когда следом за грузовым составом следовал пассажирский, а в нём все пассажиры были призывного возраста. А телеграф трещал и трещал! Всё громче и надрывней! По пять, шесть, десять раз на дню!
А потом он вдруг сломался. То есть он, конечно, продолжал стучать, выбивая морзянку, но лента не лезла из него вперёд на стол, а комкалась внутри на одном месте, стрелочник дрожащими руками пытался ей помочь, осторожно тянул её, подсовывал под прижимную планку перочинный нож и аккуратно вытаскивал ленту, но она была в таком ужасном состоянии, что ничего на ней понять было нельзя.
И аппарат уже затих. Стрелочник стоял возле него и рассматривал ленту. Она была почти вся чёрная от краски. А поезд, как нетрудно было догадаться, приближался! Что делать? Телеграфировать в город? Но как?! Стрелочник никогда не отправлял никаких телеграмм, ему же это было не нужно…
А поезд подъезжал всё ближе! А стрелка была выставлена в нейтральное положение! Что делать? Стрелочник выбежал из домика, посмотрел в одну сторону, в другую…
А после подбежал к стрелке и перевёл её на себя! И отступил, и поднял сигнальный флажок в положение "будьте внимательны, вам угрожает опасность!". Локомотив уже выскочил из-за поворота, машинист сразу заметил сигнал – и в ответ тоже просигналил, с пересвистами, "вас понял!". И прибавил ходу! Стрелочник отшатнулся назад. Локомотив, продолжая свистеть, промчался мимо. Промчались и девять – двенадцать – шестнадцать вагонов, битком набитые призывниками. Они что-то кричали, но что именно, понять было нельзя.
Поезд ушёл, и вскоре стало совсем тихо. Стрелочник вернулся в домик, сел к аппарату и принялся ждать. Аппарат молчал.
Он заработал только ночью. Стояла кромешная тьма. Стрелочник подскочил к аппарату, на ощупь проверил ленту и понял, что она опять зажевана. Тогда он, уже не спеша, зажёг огонь. Аппарат ещё немного потрещал и смолк. Стрелочник убрал зажеванную ленту, надел форменный китель, фуражку, взял служебный флажок и вышел к полотну. На этот раз он выставил стрелку в положение от себя и поднял флажок так, что соответствовало сообщению "я не обладаю информацией".
Поезд, не сбавляя хода, прошёл мимо.
Весь следующий день стрелочник провёл возле телеграфного аппарата, пытаясь его починить. Но безрезультатно. И ещё: все поезда, следовавшие через его стрелочный пост, он в тот день направлял так: чётные составы по одной ветке, а нечётные по другой.
И последнее: когда он пытался кричать и указывать на домик, в служебном окне которого был виден телеграфный аппарат, солдаты, ехавшие в проходящих поездах, откровенно смеялись над ним, а один из офицеров даже выхватил пистолет и выстрелил в стрелочника. Но пуля, к счастью, пролетела мимо.
С тех пор так оно и повелось, что чётные составы стрелочник отправлял в одну сторону, а нечётные в другую. Ведь там и там война, думал он, значит, надо распределять наши силы так, чтобы противнику нигде не было послабления.
Шли дни, недели, месяцы. Стрелочник вошёл в азарт, теперь он считал не только составы, но и что они везли, и сколько, поэтому порой бывало так, что один состав в одну сторону он засчитывал за три в другую, а когда они проезжали мимо него, он в одной руке держал служебный флажок, а вторую браво прикладывал к козырьку и замирал по стойке смирно. Из вагонов ему на это отвечали радостными выкриками или даже стрельбой вверх из ракетниц.
И вдруг всё это прекратилось. Телеграф молчал. Поезда не ходили. Так продолжалось очень долго – вначале день, затем неделю, вторую, третью, целый месяц…
А потом внезапно появился поезд, хоть телеграф и молчал. Да это и неудивительно, подумал стрелочник, лихорадочно надевая фуражку, – поезд ведь шёл не из города, а с обратной стороны, от леса, то есть оттуда, где война! Больше ни о чём уже не думая, стрелочник выбежал к полотну и переставил стрелку на приём состава. Он это сделал очень быстро, но всё равно, когда он выпрямился, поезд был уже невероятно близко от него.
И какой это был странный, необычный поезд! Во-первых, он был очень длинный, вагонов в пятьдесят, не меньше, а локомотив не наш, значит, трофейный, тут же подумал стрелочник, значит, наши победили! И сколько знамён торчит из окон! И все, кто их держит, радостно кричат "ура!"! На крыше штабного вагона сидит духовой оркестр и играет марш! Вагоны проезжали, проезжали, проезжали мимо, стрелочник стоял по стойке смирно и держал руку под козырёк, и он тоже кричал в ответ, он ведь тоже чувствовал себя причастным к победе, ведь кто как не он дни и ночи не спал, пропуская составы к войне, да и ещё беспокоясь, чтобы удары по противнику наносились бы со всех сторон! И враг не выдержал и побежал, и вот он наконец разбит, вне себя от счастья думал стрелочник, солдаты-победители, глядя на него из окон, радостно смеялись, оркестр продолжал играть, заливались гармошки, стучали колёса на стыках, солнце сияло, было очень хорошо, голова кружилась, зато рука со служебным флажком твёрдо застыла в условном положении "путь на всём перегоне свободен"…
И снова наступила тишина. Поезд прошёл, пыль постепенно улеглась, стрелочник опустил флажок, постоял ещё немного уже не так широко улыбаясь, пошёл обратно, к домику.
Там он сел к телеграфу и принялся ждать. Телеграф молчал. Поезда не ходили – ни с нашей стороны, ни со стороны поверженного противника. Тишина продолжалась три дня. А на четвёртый день, ближе к вечеру, когда стрелочник не выдержал, вышел из домика и осмотрелся по сторонам…
Он вдруг увидел, что со стороны леса, но не по той ветке, откуда прибыл поезд-победитель, а по другой, шли люди. Они никак не были похожи на победителей, хотя все они были в нашей форме, тут же отметил стрелочник. Они шли безо всякого строя, толпой, многие из них были без головных уборов и далеко не у всех были при себе винтовки. Эти люди очень злы, тут же подумал стрелочник, их надо очень опасаться. Нет, от них нужно срочно убегать, или они убьют его! Но стрелочник стоял на месте. А эти отступающие люди всё выходили и выходили из лесу, их серая толпа всё увеличивалась и увеличивалась, они шли совершенно молча, нигде не было видно знамён и уж тем более военных музыкантов с трубами. Неужели он на эту ветку направил меньше сил, чем на другую, откуда пришли победители, лихорадочно подумал стрелочник, неужели его расчёты оказались ошибочными?! Ну, если это так…
И стрелочник, поправив фуражку, пошёл навстречу этим людям, остановился возле стрелки и принялся ждать.
Ждать пришлось совсем недолго. Вскоре эти люди подошли к нему и начали обступать его со всех сторон. Он молчал. Они тоже. Потом один из них, судя по петлицам, офицер, обернулся на своих товарищей, кто-то из них подал ему короткую сапёрную лопатку, и он, сделав шаг вперёд, протянул эту лопатку стрелочнику. Стрелочник взял её. Офицер сделал два шага назад и приказал сделать тоже самое всем остальным. Кроме, конечно, стрелочника, который остался на месте и начал копать – так ему было приказано. Грунт возле железнодорожного полотна всегда очень твёрдый, плотно сбитый, с гравием, и стрелочнику пришлось изрядно попотеть, пока он сделал, то что ему было велено. Затем он, по команде офицера, встал на краю ямы. Затем был залп, и он упал. После его в той же яме и похоронили, и ушли. По направлению, конечно, к городу.
Да, и ещё, очень важно: стрелку поставили в такое положение, чтобы путь был открыт на победную ветку, и в этом положении стрелку заклинили насмерть. А пораженческую ветку разобрали шагов на пятьдесят вперёд. И даже шпалы тоже растащили и сожгли. И уже только после этого двинулись дальше.
Затем прошла ещё неделя, и поезда вновь начали ходить мимо того бывшего стрелочного пункта и дальше, по победной ветке, и только в одном, конечно, направлении – в победном. А из победного в обратном – нет. Но это уже их дело. И так продолжалось достаточно долго.
А потом вдруг начались аварии. Поезда сходили с рельсов и почему-то заскакивали на разобранную пораженческую ветку. Хотя стрелка стояла в правильном, так называемом победном положении. Но зато машинисты, если они оставались живы после аварии, все как один каждый раз утверждали, что они ясно видели проклятого стрелочника, который выбегал из ближайших кустов и переводил стрелку в неправильное положение! После четырёх подобных свидетельств стрелку вообще убрали, а на неё месте поставили новые рельсы.
Но от аварий это не спасло! Как не спасли и вырубка кустов и даже перезахоронение стрелочника на кладбище в ближайшем населённом пункте, находящемся в 38 км от того злополучного места. Стрелочник продолжал выбегать! Несуществующая стрелка продолжала перещёлкиваться! Составы продолжали сходить с рельсов! Число жертв пугающе росло.
И вот тогда было принято единственно правильное решение – то направление закрыли вообще! То есть уже от того самого последнего населённого пункта до злополучной бывшей стрелки все рельсы были сняты и отправлены на переплавку, а рельсы продали на дрова.
С тех пор все, кому нужно пользоваться той дорогой, ходят по ней пешком, при этом раскладывая свои силы так, чтобы преодолевать то по-прежнему, кстати сказать, нехорошее место обязательно в светлое время суток. И не в туман. Потому что всякий, кто пренебрегал этими предосторожностями, затем рассказывал, что стоит только приблизиться к месту, где раньше находилась стрелка, как уже в шагах пятидесяти вы вдруг начинаете видеть красный предупредительный огонь. Это горит железнодорожный фонарь! Это тот неугомонный стрелочник предупреждает вас: дальше не суйтесь! Здравомыслящие люди разворачиваются, отходят на безопасное расстояние и там ждут утра. А не здравомыслящие продолжают двигаться вперёд – и исчезают. Бесследно!
Так говорят. Но мало ли что люди говорят, тут же начинают возражать другие люди. И продолжают: это не фонарь, а это он просто на рельсах, рядом со взведённой стрелкой, сидит и курит. Красное пятно – это всего лишь огонёк от его папиросы. Он курит, смотрит в сторону, и мимо него вполне можно пройти так, что он вас и не заметит. Вот что говорят другие люди. И многие им, к сожалению, верят. А ведь это откровенное враньё! Потому что, как это доподлинно известно, покойный стрелочник был некурящим. Ну да разве кого переспоришь?! Люди же во что угодно готовы поверить, лишь бы только не признаться в своём страхе. И исчезают – опять же, бесследно.