– А меня Балазей. Вставай! Пошли!
И пошли они. Шли очень хорошо, потому что за миколайкины байки их везде кормили и поили в три горла. Вот, скажем, придут они в какую хату, сядут, Миколайку блинами накормят – он мяса не ел, – а потом Балазей, собравшимся тайно моргнув, степенно спросит:
– А скажи нам, учёный человек, откуда люди на земле взялись?
Миколайка:
– С деревьев. Люди раньше были дикие, мохнатые, с хвостами.
Все молчат, головами кивают. Ведь сказано им: Миколайка обидчив; чуть что, он сразу замолчит. Но уж если над ним не смеялись, так он, бывало, такое вещал, что просто представить нельзя. Да только что нам Миколайкины слова, когда его дела и того хлеще оказались!
А было это так. Шли они, шли и дошли до Архаровска. А день тогда был ясный, солнечный, поле вокруг, цветы цветут, в трёх верстах – городская застава. На душе хорошо и светло! Вот и сели друзья отдохнуть. Балазей разулся, портянки на кустах развесил. А Миколайка свою торбу развязал и стал доставать из неё деревяшки, прутики, дощечки, крючки, закорючки, обрезки холста…
– Что это? – удивился Балазей.
Молчит Миколайка, сопит. Щепку к закорючке, закорючку к дощечке цепляет, тут же рядом деревяшку приспособил, холстом обернул, потянул – закрепил. После попробовал на крепость. Не удержался Балазей, встал, подошёл, посмотрел…
Ничего не понятно! А Миколайка, опять же молчком, своё строение расправил, хомуты за плечами приладил, руки кверху поднял, улыбнулся и спросил:
– Похожи?
И только теперь Балазей догадался! Спрашивает:
– Крылья, что ли?
– Они.
Стоят друзья, молчат, и у каждого мысли свои… А потом Балазей говорит:
– Давай! Показывай!
Посмотрел Миколайка на небо, признался:
– Я солнца боюсь. Как бы оно мне крылья не спалило.
– А ты высоко не бери.
– Э! – говорит Миколайка. – Тут только взлети, а потом разве удержишься?! – и в небо смотрит, щурится, весь светится.
А Балазей головой покачал и подумал: не жилец Миколайка, как пить дать не жилец! Ведь же убьётся!
А Миколайка по поляне походил, попрыгал, испробовал крылья на крепость, а после снял их, разобрал и в торбу спрятал. Сел, снова в небо посмотрел и говорит:
– Есть, мне сказали, в Архаровске лекарь, от всех болезней лечит. А ещё, говорят, есть у него холодильная мазь. Вот бы мне бы этой мази добыть!
– Зачем?
– Крылья смажу, и они тогда не загорятся, – говорит Миколайка. – Да только мазь очень дорогая, а где столько денег взять? – и смотрит синими глазами. Вот такущими! Глянул в них Балазей… и решился. Сказал:
– Государь нам поможет! – и встал, и ружьё подхватил, и повертел им для красы.
А что? Ружьё богатое: дуло чернёное, курок золочёный, приклад деревянной душистой породы в рисунках. Да за такое даже не в базарный день большие деньги выложат – ещё бы! Но испугался Миколайка, говорит:
– Как же такое можно? Ведь это подарок!
– Молчи!
И… отвернулся валацуга, и носом зашмыгал. Жаль ему верного товарища и, конечно, жаль ружья. Но и охота крылья испытать! И смолчал. Пошли они, вошли в Архаровск. А там, даже в корчму не заходя, сразу повернули к лекарю.
Лекарь про мазь не отпирался, говорит:
– Да, наилучшая! От горячки спасает, от жару, от пару, от свары. Пятьдесят ассигнаций стакан.
Миколайка:
– А если в обмен? Например, на ружьё? Сколько дашь?
И Балазей ружьё с плеча снимает. Лекарь прищурился.
– Дай-ка сюда, – он говорит, – я посмотрю.
А Балазей:
– А что смотреть? Сейчас и так проверим! – да и клацнул алмазным курком!
Лекарь в крик:
– Ты чего? Очумел?
Балазей ему ружьё к брюху приставил, спрашивает:
– Сколько стоит? Не слышу!
Лекарь зажмурился.
– Даром берите, не жалко.
Взяли ровно полведра – и сразу в дверь, а там через забор, а дальше подворотнями, оврагами, канавами, собачьими лазейками…
И затаились в воровской ночлежке, в полуподвальной конуре, тьма, смрад, зато надёжно, тихо, и стали ждать утра. Миколайка, крылья мазью натирая, неумолчно вздыхал, причитал:
– Эх, не к добру этот разбой нам обернётся! Я же не знал! Я же думал, мы меняемся!
Балазей терпел, терпел, а после говорит:
– Ну так пойди, верни!
– А крылья как?
– Тогда молчи!
Молчит Миколайка. И дальше мажет, старается. А что! Крылья – это вам не поросёнок, тут поступиться никак не возможно. Тут же великое дело!
Но не всякое великое к добру. И так оно тогда и было. Назавтра они встали до зари, побрились начисто, и натощак – для пущей лёгкости – пошли. Да, а крылья надели, конечно. И вот Миколайка в них идёт, к бокам их прижавши, а Балазей перед ним. А сзади за ними уже начал народ собираться и на Миколайку глазеть. А они идут себе, ни на кого не смотрят.
И вот вышли они на базарную площадь, потому что там лучше всего, там для разбегу просторно. Но как только купцы-продавцы увидали Миколайку с его крыльями, так сразу кинулись к нему и уже совсем проходу не дают, а сразу все наперебой интересуются:
– Почём товар? Зачем товар? Чего так много просите?
– Не продаётся! – кричит Балазей. – Не хватайте! Не рвите! А кто чуда желает, валите за мной. По пятаку беру, по-божески!
Вот там до чего тогда дошло! Но Миколайка никого не видит и не слышит. Идёт себе через толпу как через бурелом, а Балазей перед ним и кричит:
– Не лапай! Не замай! Это, может, заморское чудо; не трожь!
Но тут вдруг как назло кто-то цоп его за руку! Цепко! Обернулся Балазей, хотел нахалу по сусалам съездить… И обмяк!
И то сказать – ведь перед ним его штабс-капитан! Усы вощёные, глаза кровавые. И грозно шепчет:
– А, беглый солдат! Балазей! Вот ты где!
Балазей побелел, отвечает:
– Обознались, вашбродь, ну ей-богу обознались!
– Ну уж нет! Всё как есть! – ревёт штабс-капитан. – И повесят тебя, Балазей, за измену отечеству!
А что? И запросто повесят. Он ведь мало того, что со службы сбежал, так ещё украл секретное трофейное ружьё. Да, тут верная смерть! Разве что…
Подскочил Балазей, заорал:
– Полетел! Полетел! – и пальцем в небо тычет.
Штабс-капитан поверил, глянул… А Балазей рванулся, вырвался – и кинулся в толпу, и в ней сразу пропал! Штабс-капитан, осерчав, по-военному свистнул. Солдаты – на свист, а народ – кто куда. Невозможная давка. И тут…
Как только люди в переулки схлынули, так Миколайка на просторе разбежался, крыльями – мах! мах! – и полетел!
Остолбенел народ, шапки снял. Ну, ещё бы! Такое знамение! Один говорит:
– К недороду.
Другой:
– К урожаю.
А третий, пятый да десятый… Ну, дело ясное – привычное брожение умов!
А Миколайка всё выше и выше летит, ничего не боится. А что? Полведра холодильного средства извёл, так теперь хоть на солнце садись!
А Балазей среди толпы стоит, на товарища смотрит… И стыдно ему! Эх, сколько он над ним смеялся, сколько потешался, думает, а сам он на проверку кто? Дурак дураком!
И вдруг слышит:
– Цыть! Стоять! И не дышать! Глаза направо!
И Балазея как околдовали! И словно не было тех долгих вольных лет, и никогда он не бродил по белу свету, а всё время в казарме сидел! Стоит Балазей и не дышит, направо косит. Там, справа, солдаты по небу стреляют, а штабс-капитан народу объясняет:
– Нельзя, чтобы в небо летали, запрет. Вам же только позволь, никого на земле не останется. А кто тогда будет налоги платить, государству служить? Разойдись!
Не уходят. Стоят и молчат.
А солдатам никак Миколайку не сбить, и он всё выше, выше в небо забирается. Вот штабс-капитан и говорит:
– Сейчас мы этого злодея запросто подстрелим. Есть у нас для этого дела специально натасканный бравый солдат, он за меткую пулю в фельдфебели выйдет. Эй, Балазей!
И – сам не свой, как очумелый Балазей. Словно во сне! Царское ружьё с плеча срывает и преданно ждёт. Штабс-капитан командует:
– Ступи! Фитиль с курка! Фитиль на место! Пулю вбей! Порох на полку!
И Балазей как неживой команды справно, дельно, ловко выполняет и душистый приклад к плечу приставляет. Руки белые, пальцы дрожат, оторваться желают.
– Пали!
Закрыл глаза, повёл стволом куда подалее и стрельнул!
Открыл…
Ан завертелся уже Миколайка, в летнем небе осенним листом закружился…
Тяжко охнул народ, зароптал. А Балазей ружьё в песок отбросил, в небо смотрит и слёз не стыдится. Штабс-капитан:
– А подать ему водки! Фельдфебелю! Ха!
Все молчат. Только вдруг слышно в толпе:
– Улетит!.. Вот улетел бы!
А глянули – точно! Миколайка вновь крыльями машет, и хоть, конечно, всё ниже и ниже летит, но, видно, что за город вытянет. А там за огороды, за поле, за речку…
Штабс-капитан:
– Взять! За мной! – и первым побежал.
И солдаты за ним – полурота. А Балазей…
И он туда же, за ними. Выбежали в поле – там бабы жито жали – закричали:
– Куда он?!
– А туда, – говорят, – в осоку залетел.
Там возле речки болото. Камыш, осока – высоченные и выше. Гиблое место, тут разве найти? Но они по-военному, цепью пошли.
Балазея поставили с краю, по берегу речки идти. И вот он идёт и думает: эх, сейчас бы неловко ступить да не выступить! Эх, какая красота сейчас бы утопиться!..
И вдруг видит – лежит в грязи Миколайка. Щёки белые, губы красные – потому как в крови, – грудь навылет пробита. И крылья в мелкий щеп изломаны, изодраны. Тонет в болоте, моргает, молчит.
Стоит Балазей, подойти не решается. Миколайка к нему повернулся, едва улыбнулся и шепчет:
– А крылья хорошие… были. И мазь… холодит. Лепота наверху, красота, – потом прислушался, спросил: – Кто это ходит?
– Солдаты, – отвечает Балазей, а сам уже не видит ничего, потому что всё плывёт перед глазами.
Миколайка губы облизал и говорит:
– Ох, сердце горит! Ох, не могу терпеть! Остуди меня в речке.
Балазей, глаза утерши, подошёл.
– Прости, – чуть слышно говорит.
– За что? Я сам же попросил. Ну, что стоишь? Давай!
И зажмурил глаза Миколайка. Взял Балазей товарища за плечи, толкнул – и тот пузырями на дно. Вместе с крыльями. И стало тихо. Стоит Балазей, в речку смотрит и думает…
Нет! Вдруг он слышит – солдаты подходят! Всё ближе и ближе. У Балазея сразу слёзы высохли, ум прояснился. Закричал:
– Держи его! Держи! – и как паш-шёл, паш-шёл бежать да камышом трещать!
Бежал, бежал, споткнулся и упал, чуть сам не утонул, а всё кричит!..
Набежали солдаты, и с ними штабс-капитан, спрашивают:
– Что за шум?
– Улетел! – говорит Балазей. – Вот так вот, низенько, по-над самой речкой улетел!
Штабс-капитан его р-раз! – по зубам.
– Врёшь! – кричит. – Не было!
– Было!
Стали его сапогами топтать и прикладами бить, ну а он всё равно:
– Улетел! Улетел!
Били его, не жалели, а после устали, связали и повели на скорый суд. Полем шли – он молчал, а как вышли на площадь, опять заорал:
– Не убили его! Улетел! Он такую машину придумал! Он солнце потрогать хотел!
А его опять прикладами! А он опять за своё! Он и на суде от этого не отступился.
– Миколайка, – кричал, – не колдун! Он машину придумал, чтобы людям летать научиться! Всем, без разбору! А всё оттого, что он голову не для шапки имел!
Заткнули рот. Сказали:
– И ты, Балазей, тоже голову не для шапки, а для плахи, для топора имеешь.
И так оно и вышло, голуби мои. Тем Балазея и помянем.
Ядрёный фугас
Вы думаете, что если я лысый, то, значит, умный или старый? Нет. Это я просто служил на Ыртак-Ю. Про такое не слышали? Вам повезло. А я там восемь лет отбарабанил. Это места далёкие, всеми забытые. Там девять месяцев в году зима, а остальные весна, осень и между ними три дня лёта. Зимой там хорошо: мороз, пурга, заносы снежные. То есть спокойно. А только снег сойдёт…
И эта гора Ыртак-Ю оживает. Стоят под ясным синим небом скалы чёрные, все в паутине зелёной, и отовсюду: ширк! ширк! Чуть зазеваешься – и этот ширк, то есть паук, из паутины выскочит… И отпоют тебя, болезного, зашьют в тесный мешок и бросят паукам же на съедение. А те пауки здоровенные были – вот такие, с кулак. И ещё глазастые, пушистые. Мы их котятами звали. Иной котёнок, если он поматерее, мог запросто шинель прокусить. А то и голенище. И тех поганых пауков было на той горе не счесть. Потому что если "Ыртак-Ю" с туземного на наш язык перевести, то получается "Гора Голодных Пауков".
Да, кстати, в тех гиблых местах и туземцы живут, очень дикий народ, сыроядцы. Сыроядцы по тундре кочуют, оленей пасут, но к той горе они никогда и близко не подходят. Они о ней так говорят:
– Мык шаман! Гур кусак!
Что в переводе означает "Сильный колдун! Плохой, однако".
Но сыроядцам хорошо, они народ вольный. Запряг собак, чум разобрал, на сани положил, причмокнул, гикнул – и поехал куда тебе надо. А мы присягой связаны, мы долг исполняем. То есть мы копаем рудники, дуран-руду берём и переплавляем её в слитки.
Дуран-руду шестнадцать лет тому назад открыл наш иноземец Гирхард Клюйст, обер-маркшейдер Берг-коллегии. Открыл и, быв укушен пауком, умре. Но дело было уже начато, секрет открыт, оценён по достоинству – и гору Ыртак-Ю отдали в ведомство шестого департамента Коллегии Военных Дел. Приехал в эти гиблые места генерал-адъютант Максилим Хабанеров – красавец саженного роста, герой, кавалер девяти орденов и, главное, человек на удивление учёный. Приехал и начал командовать. Поставил съезжую избу, расставил караулы, а восьмистам колодникам назначил рыть шурфы, бить штреки, строить мельницу.
И началась работа! В пять тридцать – барабан, в шесть – завтрак, в шесть пятнадцать – по местам. В одиннадцать – обед, в пять пополудни – ужин, в девять – построение, отбой. Раз в две недели – выходной. К зиме пошла богатая руда. Но что значит богатая? В сезон полпуда наберём – и это уже считается большим успехом. Везём его, этот успех, на мельницу, дробим, просеиваем…
А дальше государственный секрет, ибо эта самая дуран-руда такой свирепой силой обладает, что просто страх! И, главное, когда она рванёт, пёс её знает. Иной колодник бьёт её киркой, крошит полсмены, смену… И вдруг как бабах! Кирку, забойщика, его подручных – всё это в мелкие клочья. Дым, смрад кругом, все кашляют, слезами умываются. Потом в три дня все те, которые тогда в том штреке были, наголо лысеют. А потом, ещё через неделю-две, они уже с нар не встают. А ещё через месяц их всех в холщовые мешки и снимают с пищевого довольствия. Так что колодников к нам гнали сотнями, но при этом в превеликой тайне. Ведь тогда думалось сделать из той дуран-руды особый, наимощный в мире порох.
Ну, и сделали. Убойный получился порох, влаги не боится, и в дождь, и в снег стреляет. И вот собрали наиверную команду, придали им полфунта того пороху, и они срочно, тайно двинулись в столицу.
В столице – сразу в Генеральный Штаб. Там Хабанеров честь по чести доложил, фельдмаршалы его доклад одобрили. Послали флигель-адъютанта во дворец. И вот приезжает царица… Да! Красоты неописуемой! Глаза большие, чёрные, стан стройный, голос ласковый. Ступает мягко, плавно. Говорит:
– Мон шер! О, как вы изменились!
А Хабанеров, он и вправду на Ыртак-Ю крепко сдал. Румянец растерял, на лбу появились морщины, на макушке лысина. Но, как и прежде, браво отвечает:
– Не обессудьте, матушка-царица, виноват. Зато какой я вам гостинец привёз! Извольте посмотреть, – и подаёт ей маленький сафьяновый мешочек.
Царица глянула в него, в этот мешочек, бровки нахмурила и говорит:
– Что это?
– Порох, – отвечает Хабанеров, – из дуран-руды. Убойной силы… двестикратной против прежнего!
Царица улыбнулась, говорит:
– Ах, генерал, опять пугаете. Зачем мне ваш дуран? – И этак, извините, гадливо мешочек ему отдаёт. – Я, – продолжает, – мирная вдова, народ мой не воинственный, с соседями у нас взаимопонимание.
А Хабанеров ей почти что дерзко:
– Так, государыня, это же не ради войны, но токмо ради устрашения.
А она руками машет, говорит:
– Нет-нет! Увольте, не хочу.
Тогда уже весь генеральный штаб не выдержал. Фельдмаршалы давай наперебой:
– Матушка родимая! Заступница! Ты же прежде глянь хоть бы одним глазком, а уже после решай.
А самый старый лейб-фельдмаршал – он восемь лет до этого молчал – вдруг встал, вышел вперёд и очень громко и твёрдо воскликнул:
– Хочешь мира, готовься к войне!
Тогда царица покачала головой и говорит:
– Какие вы горластые! Мне, бедной вдове, вас не переспорить. Ладно, показывай, мон шер, этот ваш грозный дуран.
– Здесь, – Хабанеров говорит, – нельзя, все стёкла вылетят.
Тогда они сошли во двор. Поставили чугунную мишень. Хабанеров гордо говорит:
– Сейчас её на клочья разорвёт. Поберегись!
Все отошли. А он командует:
– На линию!
И тотчас бравый унтер-офицер Земцов – он с нами прибыл – взял специальный пистолет, стал в сорока шагах, прицелился. Хабанеров командует:
– Пли!
И полыхнуло! Ахнуло! И…
О! Мык шаман! Потому что мишень чёрт не взял, она стоит как и стояла, а унтер-офицера нет. Только дымок поднялся к небу и рассеялся.
Фельдмаршалы молчат сконфуженно, на генерала смотрят. А он, белый как снег, говорит:
– Промашка вышла. Я готов под трибунал!
Но фельдмаршалы опять молчат, не отзываются. Они думают, как быть. Зато царица, как слабая женщина, сразу:
– Позор! Смертоубийство! – закричала. Скорым шагом вышла со двора, села в карету и уехала к себе.
А фельдмаршалы всё также молча возвратились в штаб, и там опять молча сидят и ждут, что будет дальше. И Хабанеров с ними же – стоит в углу, уже без шпаги, без наград и даже, на всякий случай, без эполетов. Долго он так стоял! Потому что только, может, часа через три приезжает к ним сенатор Ухин и подаёт высочайший указ. В нём сказано: рудник на Ыртак-Ю закрыть, засыпать известью и заровнять, и все бумаги, что его касаются, немедля сжечь, а генерала Хабанерова судить, разжаловать, перевести в дисциплинарный батальон без права повышения по службе, и чтобы государыне о нём никто и никогда больше не смел не то что ходатайствовать, но и даже просто докладывать.
Фельдмаршалы ответствовали:
– Есть!
Сенатор уехал.
И вот только тогда и начался настоящий военный совет! Фельдмаршалы наперебой кричат:
– Да как же так? Ну и закроем мы рудник, а что потом? Может, тогда и пушки тоже запретим, от них ведь тоже много шуму! И скоро нам, глядишь, только одни парады останутся! Ей, государыне, легко так рассуждать, ей бы только маскарады да балы, а кто о державе подумает? И так мы нищие да сирые, а вот имели бы дуран, так нас бы сразу все зауважали!
Вот такие там тогда кричались речи – патриотические, гневные. Но воля царская есть воля непреложная. Старейший лейб-фельдмаршал прибыл во дворец и доложил:
– Исполнили!
Царица говорит:
– Вот и прекрасно. И больше меня, бедную вдову, так не стращайте.
– Есть! – отвечает ей фельдмаршал, даже глазом не моргнув.