* * *
Новое пробуждение оказалось совершенно отличным от первого. Во-первых, был белый день. Во-вторых, прямо на Севастьяна глазел не кто иной, как Иона. Оруженосец быстро-быстро моргал и дергал углами рта, как будто готовился улыбнуться.
- Иона, - сказал Севастьян и фыркнул носом.
- Очнулся! - совершенно по-бабьи взвыл оруженосец. - Батюшка! Живой!
- Ну тебя, - пробормотал Севастьян. - Что случилось?
- А как я тебя нашел-то! - заходился Иона.
- Хватит, - сказал Севастьян тихо, но твердо. - Говори по-человечески. Довольно причитать. Сперва только скажи, кто победил и где мы находимся.
- А находимся мы под Пернау, - сказал Иона. - И победили тоже мы. Радзивилл разбит и теперь письма шлет нашему государю, просит, чтобы царь-батюшка перестал топтать Литву, точно петух курицу.
- Больно уж цыплята от этого топтания получаются скверные, - сказал Севастьян.
Иона засмеялся - угодливо, с привзвизгиваниями.
И снова Севастьян удивился:
- Что ты, как щенок борзой, скулишь и радуешься, разве что хвостом не виляешь?
- Был бы хвост у меня - вилял бы, не сомневайся! - заверил Иона. - Ты у меня три дня почти проспал. Я боялся, что никогда уж тебя не увижу живым.
- Ладно, - сказал Севастьян. - Понятно. У тебя живот болел, помнишь?
- Как такое забыть! - скривился Иона. - Чуть не помер я от этакой боли. Все кишки так и скрутило у меня, сплело в десять косичек, как у нечестивой татарки.
- Вылечился?
Иона усердно кивнул несколько раз подряд.
- Я средство верное знаю. Заплюй-трава в крутом кипятке, и выпить надо сразу, как закипит. Больно, зато как рукой снимает.
- Что еще за заплюй-трава? - изумился Севастьян. - Откуда ты взял эту глупость?
- Как назови, Севастьянушка, хоть глупостью, хоть дуростью, а только она меня исцелила совершенно. Я сдуру этой ягоды поел, кисленькой…
- Я говорил тебе, что она ядовитая, - напомнил Севастьян.
- Так ведь кушать хотелось, - оруженосец скорчил умильную физиономию. - Теперь-то какая разница! Я ведь исцелился.
Севастьян промолчал. Ему вдруг пришло в голову, что Иона нарочно устроил себе резь в животе, чтобы не участвовать в сражении. Или вообще никакой рези не было, одно притворство. Иона ведь комедиант, воспитанник старого скомороха, с него станется устроить представление.
Однако своих мыслей Севастьян вслух высказывать не стал. Тем более, что и трусом Иона не был. Мало ли по какой причине решил он избежать на сей раз сражения.
- Дальше рассказывай, - приказал Севастьян.
- Радзивилла разбили, - сказал Иона. - Наши-то, московские бояре, Петр Серебряный да Глинский Василий, больше на хуторах геройствовали и в маленьких городках, где им никто не сопротивлялся. Награбили, говорят, целые возы и двинулись так в сторону Тарваста.
- Так и нам туда же надо бы, - сказал Севастьян, приподнимаясь.
- Незачем, - возразил Иона. - Теперь, когда Радзивилл разбит, а наша армия возросла втрое, этот город без нас возьмут. Ты лежи, отдыхай. Ты много крови потерял, вот и сомлел.
Севастьян послушно прикрыл глаза. Ему и впрямь не хотелось никуда идти. Здесь было мягко и тепло. Иона разжился где-то козьей полостью, которой укутал своего господина.
О происхождении курицы, что истекала соком над углями, Севастьян не спросил. Он приблизительно знал ответ.
* * *
После нового взятия русскими Тарваста, который был по приказу Иоанна Грозного снесен с лица земли и разметан по камешку, началась переписка государя Российского и короля Польского.
Сигизмунд был демонстративно опечален "неразумными действиями своего коронованного брата".
"Долго, хоть и бесполезно, умолял я тебя оставить Ливонию в покое, - писал Сигизмунд Иоанну. - В конце концов, я вынужден был прибегнуть к силе оружия, ибо иные, более разумные и мирные мои доводы оставались тщетными. Я послал в Ливонию своего гетмана Радзивилла, человека благородного и честного. Он осадил Тарваст и взял этот город, причем русских выпустил оттуда целыми и невредимыми, хотя мог забрать их в плен и потребовать за знатнейших из них выкуп. Этой возможностью Радзивилл, однако, пренебрег. Для чего? Для того, чтобы сохранить возможность добрых переговоров с тобой!
Помни, что виновник кровопролития во всем даст ответ Господу Богу. Мы можем еще остановить эту войну, если ты выведешь войска из бывших владений Ливонского ордена, ныне не существующего. Иначе - берегись! Война продолжится, и вся Европа узнает, на чьей стороне правда, а на чьей - стыд".
Это письмо Сигизмунд нарочно отправил с дворянином по фамилии Корсак, о котором знал, что тот не принадлежит к Римскому закону, но исповедует христианство по-гречески. Он надеялся, что Иоанн Грозный не отрубит голову посланцу одной с ним веры. Во всяком случае, митрополит Московский за такового заступится.
Однако Корсак шел по опасно тонкой нити. Царь побелел, когда разобрал письмо Сигизмунда, и заскрежетал зубами так явственно, что услыхали самые дальние из сидевших по стенам бояр. Затем царь уронил письмо, поднялся и, не сказав ни слова, вышел.
Остальные продолжали сидеть безмолвно и не шевелясь, а Корсак так и стоял перед пустым троном. Он ощущал, как кости его словно становятся пустыми, а чрево наполняется холодом смертным. Так прошло некоторое время, затем пошевелился родственник царя - Василий Глинский, один из победителей под Пернау.
Василий сказал:
- Ступай к себе в покои, Корсак, и жди. Думается, не будет тебе оказано посольской чести, ибо письмо, которое ты принес, исполнено выражений весьма непристойных. Мы будем просить государя, чтобы к тебе отнеслись как к простому гонцу. Как гонец повезешь ответ обратно Сигизмунду.
И добавил, почти сочувственно:
- Уходи поскорее и не попадайся царю на глаза! Я постараюсь сам забрать у него ответ и передам тебе тайно. Здесь и за меньшую наглость можно головы лишиться, и митрополит тебя не спасет. Он - старец глубокий, хоть и весьма почтенный. Если спросить его о подобном деле, ответ всегда будет один: "я знаю только Церковь; не стужайте меня делами государственными". Знай же это и прячься!
Благословляя Глинского, Корсак последовал его совету и выбежал из посольского приказа так, словно черти наступали ему на пятки.
Спустя короткое время в дом, который занимал гонец польского короля, постучал человек. Тихо постучал, осторожно, как будто вся Москва могла вдруг пробудиться и чутко прислушаться к этому стуку в дверь.
Корсак открыл сам. Он ждал - и стука в дверь, и человека, и послания, которое ему сунули в руки вкупе с несколькими монетами.
- Лошади готовы - скачи! - прошептал человек и скрылся в предрассветных сумерках.
Письмо, которое Корсак, взмыленный и грязный, доставил Сигизмунду, было таким же высокомерным и злым, как и послание самого Сигизмунда.
"Хорошо же ты умеешь перекладывать с больной головы на здоровую! - писал царь Иоанн. - Справедливые требования всегда были для нас священны, и мы уважали их. Но только в том случае, если они действительно были справедливы! А в данном случае ни о какой справедливости и речи нет.
Вступая в Ливонию, ты забываешь об условиях, заключенных между нашими предками. Ты посягнул на давнее достояние России! Ибо Ливония - наша, была и будет. Упрекаешь меня, будто я горд и властолюбив! Нет, все твои попреки пропали втуне, так и знай, Сигизмунд!
Совесть моя спокойна. Я воевал единственно для того, чтобы даровать свободу истинным христианам, казнить неверных и покарать вероломных. Не ты ли склоняешь короля шведского, молодого Эрика Вазу, к нарушению заключенного им с Новгородом мира? Не ты ли, говоря со мной о дружбе и сватовстве, за моей спиной сговариваешься с крымскими татарами?
Я знаю тебя с головы до ног - более о тебе мне узнавать уже нечего. Возлагаю надежду на Судию Небесного: Господь воздаст тебе по твоей злой хитрости и неправде".
* * *
В Новгороде много говорили о ходе войны - прежде всего потому, что кое-кто опасался: как бы царь Иван в самом деле не женился на сестре польского короля и не отдал Вазе новгородских земель. Впрочем, большинство, хорошо зная московского царя и его пристрастие к собиранию земель, этого не опасалось. Беспокоились только, не случилось бы большого военного поражения. Не пришлось бы в Новгороде отражать шведов или поляков!
- Удивительное дело, - сказал Вадим, обсуждая последние политические новости с питерскими друзьями за кофием, привезенным из Англии. - Некоторые вещи никогда не изменяются. Вот был у нас на улице, скажем, колбасный магазин. Как ни придешь туда, непременно там скандал - то сдачу не додали, то покупатель что-то не то сказал. Зловреднейшая бабка там за прилавком стояла. Потом этот магазин закрыли и открыли на его месте другой - женского белья. И продавцы там сменились, и товар совершенно другой - а атмосфера прежняя: покупатель во всем виноват, продавщицы кислые, товар лежалый… Ладно. Спустя несколько лет и этот, с позволения сказать, "бутик" прикрыли и устроили там кафе.
- Можешь не продолжать, - сказала Наталья. - Я догадываюсь. Пиво там одного сорта и дрянное, кофе жидкий, пирожные то мятые, то синтетические…
- Точно, - подтвердил Вадим.
- Хочешь сказать, что Ливония для России - такой же "магазин"? - спросил Харузин.
Вадим повернулся к нему.
- А разве нет? Всегда этот аппендикс у нас нарывает! Вечно им нужна независимость! Вечно они, видите ли, "Европпа". Помните, как раньше - приедешь в прибалтийскую республику, а там с тобой или не разговаривают, или нарочно покажут дорогу неправильно, чтобы ты блуждал по Риге до посинения? А как они русских в ресторанах обслуживали?
- Можно подумать, ты много сидел в рижских ресторанах еще при Совке! - фыркнула Наталья, для чего-то желая соблюсти объективность.
Вадим отмахнулся.
- Не я, конечно, а мама с папой рассказывали.
- Ну ладно, хорошо, - сдалась Наталья. - Обижала нас Ливония. Бедненькую большую Россию обижала маленькая злая Ливония.
- Увы, такова историческая закономерность, сказал Вадим. - Разве не в Латвии на месте концлагеря Саласпилс построили коттеджи для местных богатеев? Не в падлу им было растить молочных веснушчатых деточек в шортиках на костях латвийских евреев!
- Это, конечно, большая гнусность, - согласился Харузин. - Но вообще-то, ребята, мы с вами впадаем в расизм.
- Что поделать, - сказала Наталья. - Как темный эльф, могу признать: для нас самые злые враги - ближайшие родственники. Помните, какая обстановочка царила у темных эльфов? Чтобы занять какое-либо положение, нужно было пришить старшего брата.
- Кстати, о братьях, - совершенно некстати сменил тему Вадим, - где, хотел бы я знать, сам Севастьян Глебов? Настасья моя о нем не заговаривает, боится расплакаться, да и я уже начал тревожиться. Долго нет вестей.
- Напрасно ты думаешь, что Настасья так уж тревожится, - возразила Наташа. - Телеграфа еще нет, телефона - тем более. Люди годами могли не иметь известий друг о друге. Это ничего не значит.
- Все равно, - вздохнул Вадим. - Тревожно. Говорят, Мстиславский уже в Москву вернулся, а Глебова все нет…
- Приедет, - уверенно молвил Харузин. - Севастьян в рубашке родился, он - удачлив. Да и к тому же Иона с ним, а этот бездельник никогда не пропадет. Ушлый.
- На том и согласимся, - подытожила Наташа. - Не хочу думать о дурном!
Наталья пребывала в глубоких раздумьях о своем состоянии: ей казалось, что она снова беременна, однако уверенности в этом пока не было.
* * *
Оставив всякую надежду взять себе новую жену в Польше, Иван Грозный - может быть, нарочно, назло Сигизмунду, - обратил свои взоры на восток. Ему тотчас начали докладывать: у такого-то дочь красавица, такой-то породил прелестную девицу… Остановились на черкешенке Темрюковне, привезли в Москву, оглядели со всех сторон и окрестили. Старый митрополит Макарий был ее восприемником от купели и дал ей имя Мария.
Венчаясь с Марией, царь Иван не переставал сожалеть о несостоявшемся браке с сестрой Сигизмунда. Впрочем, она была хороша собой и в конце концов завоевала сердце державного супруга.
Но Мария не смогла заменить Анастасию. Черкесская княжна не была ни доброй, ни религиозной, ни кроткой. Душа ее была жестокой, как у дикой горской лошади, готовой укусить всадника, едва тот зазевается. Самоцветы и дорогие уборы должны были оттенять странную, диковатую красоту черкешенки, и она проявляла страшную алчность, собирая роскошные вещи и проводя часы перед зеркалами.
К платьям своим она велела пришивать куски цветной ткани или кожи, вышитые, расшитые драгоценными каменьями. "Дороже кожуха вошвы стали", - говорили об одеяниях царской жены и подражавших ей боярских супруг.
Красота и злобность Марии Темрюковны вызвали в Иоанне странную смесь чувств: новая царица поддерживала в нем дурные наклонности и была его верной союзницей в любых жестоких делах; здесь он находил в ней поддержку и за это ценил ее общество и беседу; но по-женски царица недолго пленяла царя, и он начал искать себе "утешения" на стороне.
Кроме того, Иоанн до сих пор помнил Анастасию. Равнодушный к Марии, не способной сравниться с тихой русской красавицей, Иоанн отправлял на Святую Гору Афон богатую милостыню в память своей первой супруги, "юницы", как он именовал ее.
И, что закономерно, все большее влияние при русском дворе начали находить родственники новой государыни, также лютые нравом и алчные сердцем.
По небу над Россией все чаще ходили зарницы, и люди поглядывали на них с ужасом, ощущая, как сжимается сердце от дурных предчувствий.
Глава третья. Бродячий фокусник
Минуло Рождество; комета в небе погасла, и постепенно улеглись вокруг нее все разговоры. Наталья вновь ожидала ребенка, в чем теперь не было никаких сомнений. Несколько раз уезжал и вновь возвращался Харузин. Ждали весны и начала навигации. Флор проводил много времени с торговыми партнерами, готовил партию товара для англичанина, давнего приятеля, которого ожидали к началу лета.
Немалое время занимал у Флора разбор денег. Восходя в его горницу, где были разложены монеты и стояли открытыми различные сундучки, куда укладывались рассортированные денежки, Наталья садилась тихонечко в углу, смотрела на супруга, то уплывала мыслями в свое, то вдруг принималась выспрашивать о том, о сем.
Знал бы Олсуфьич о существовании пластиковых карт, о безналичном расчете! С другой стороны, рассуждала про себя Наталья, человек двадцатого/двадцать первого века привык считать себя умнее далеких темных предков. Потому что у нас, мол, есть компьютеры, электричество, железная дорога и сотовые телефоны. Некоторые, впрочем, не без снисходительности, готовы рассуждать о том, что и в семнадцатом, и в шестнадцатом, мол, веках человек не был глуп, него имелись свои сложности, и он отменно с ними справлялся.
Много пользы Наталье Фирсовой от знания Windows сейчас, когда нужно разобраться в деньгах собственного мужа? Не в суммарном его капитале (Наталья подозревала - немаленьком), а просто в обычных "маленьких желтых кружочках"?
А Флор не уставал ей пояснять:
- Вот погляди, Наташенька, серебряная монета. Она бывает четырех родов: московская, новгородская, тверская и псковская. Московская - она не круглой, а продолговатой формы, почти овальная. Называется "деньгой" и имеет разные изображения. Если роза - значит, монетка старая, а если всадник - новая. Если будешь менять, то помни: сто московских "денег" - это один венгерский золотой. А как шесть называется по-русски?
- Как? - спрашивала Наталья, сонно поглаживая себе живот.
- Алтын!
- Это татарское слово, - вспомнила Наталья.
Близость монголо-татарского ига завораживала. Все эти героические сражения русских воинств с баскаками (или басмачами?) были почти как Великая Отечественная война для натальиных ровесников. Легендарно, но все же недавно. Впору устраивать на школьных занятиях "уроки мужества" с приглашением ветеранов. "И вот вышли мы на реку Угру…"
А еще как-то остро понимала Наталья, что это самое пресловутое иго оставило в русском быту не монгольские обычаи, как обычно принято считать, но китайские. Чингисхан, который дотянулся в своих завоеваниях до Китая, позаимствовал из этой великолепно структурированной, превосходно организованной и насквозь бюрократизированной империи все формы управления. И навязал их своим вассалам.
До сих пор Россия живет под игом китайской бюрократии. Не монгольской. Не русской. А китайской. Именно поэтому "русский с китайцем братья навек", как пели во времена товарища Мао. Очень точно подмечено.
- А двадцать монет? - спросил Наташу Флор.
- Что? - Она очнулась от мыслей. - Двадцать каких монет?
- Серебряных московских денег. Как называются? Ты запоминай, Наташенька, ведь до сих пор путаешься!
- Ну… пятиалтынный?
- Двадцать монет - гривна, Наташа. Сто - полтина. Двести - рубль. Тверская монета - она только с надписями по обеим сторонам. Она по ценности равна московской. А вот наша, новгородская, погляди…
Новгородские монеты Наталья видела часто. На одной стороне у нее был изображен всадник с высоко поднятой саблей, немного похожий на Буденного. На другой стороне шла надпись, часто затертая и плохо читаемая. Наташа вообще не разбирала все эти смятые в комок слова, написанные всякими там уставами и полууставами.
- Новгородская дороже московской вдвое, - сказал Флор с легким оттенком гордости в голосе. А что на псковской серебряной?
- Я устала, - сказала Наталья.