И только выехав в путь вместе с Киссельгаузеном, Георгий увидел, что кроме нескольких див, запертых в клетках, и сундука с реквизитом фокусника, немец везет с собой удивительной красоты женщину. Смуглая, с пышной грудью и гибкой талией, она зло блеснула зубами в молниеносной улыбке, когда приветствовала новичка на гортанном языке, которого Георгий никогда прежде не слыхал.
Подумав немного, женщина переменила наречие и заговорила немного гнусаво, но и этот язык Георгию был незнаком. Тогда она засмеялась, совершенно невесело, и отвернулась от своего нового спутника.
От нее исходила удивительная сила. Вероятно, она не была даже по-настоящему красива, но противиться ее женскому обаянию сил у Георгия не нашлось. И все то время, что они проводили вместе в телеге немца, Георгий лежал, скорчившись на соломе, и целовал ноги своей спутницы, которая сидела рядом и с равнодушным видом смотрела в щель холщового навеса. Георгий касался губами длинных желтоватых пальцев на ногах помощницы фокусника, брал в рот то один, то другой пальчик, проводил языком по подошвам, удивительно твердым и в то же время чувствительным.
И ни разу она не дала ему понять, что знает, чем он занимается. Иногда она вынимала из узелка яблоко или сухари и шумно грызла их, и Георгий чувствовал, что сходит с ума: ему хотелось, чтобы эти крепкие белые зубы стиснули его кожу, прикоснулись к его руке, стукнулись о его зубы, оскаленные в улыбке.
Женщину звали Соледад. Он узнал это на третий день путешествия, когда Киссельгаузен обратился к ней по имени. Георгий решил, что это имя происходит от слова "соль", и подумал: "Оно к ней подходит".
Соледад и впрямь была как горькая соль. Георгий отравился ею с первого же мгновения их знакомства.
* * *
Лет сорок тому назад в царской семье случилось печальное дело. Государь Московский, отец нынешнего, Василий Иоаннович, решил оставить свою супругу, добродетельную Соломонию Сабурову, поскольку она за двадцать лет брака так и не сумела родить наследника для русского трона. Рассказывают, что однажды государь ехал на своей позолоченной колёснице и вдруг увидел птичье гнездо. Серенькая птичк сидела на яйцах, а ее важный маленький супруг прилетал к ней с извивающимися червячками в клюве и самым серьезным видом кормил ее. При виде это идиллии царь вдруг заплакал и сказал: "Птицы - и те счастливее меня. У них есть дети!"
Терпеть это было уже невыносимо. "Кто будет править царством? - кричал царь своим боярам. - Братья мои, которые не умеют править даже своими уделами? Боже мой, неужели я так и умру без наследника?"
Не выдержав, бояре дали ему совет "отсечь неплодную лозу" - разойтись с супругой. Впрочем, не только угодники, но и истинные друзья отечества советовали Василию разойтись с Соломонией Сабуровой, чтобы заключить новый брак и дать стране истинного наследника. И государь решился на неслыханную жестокость: он отверг невинную и добродетельную супругу, которая двадцать лет жила только ради счастья своего мужа. И митрополит Даниил, снисходительный, уклончивый, чрезвычайно внимательный к мирским делам, признал намерение Василия законным и даже похвальным.
Нашлись у Соломонии и защитники - среди мирских и среди духовных лиц. Эти смело сказали государю, что развод невозможен для христианина, что он противен совести и Церкви. В их числе был инок-пустынник Вассиан, сын литовского князя Патрикеева и сам некогда знатный боярин, которого насильно постригли в монахи. Он жил в Волоколамском монастыре и являл там подвиги добродетели.
Удалили от двора нескольких отважных защитников Соломонии, и в их числе - князя Симеона Курбского.
Среди простого люда также было немало таких, которые осуждали намерение царя Василия оставить жену. В конце концов царь пожелал обмануть закон и совесть и предложил Соломонии добровольно отказаться от мира, но она не захотела этого.
В конце концов Соломонию вывели из дворца, постригли в Рождественском девичьем монастыре, увезли в Суздаль и заключили там в женской обители.
Царица плакала и кричала, когда митрополит в монастыре отрезал ей волосы, а когда он подал ей куколь, она не желала надеть его на себя и, схватив куколь и бросив его на землю, принялась в отчаянии топтать ногами. Один из великокняжеских сановников, Иван Шигона, был нарочно послан царем - проследить, чтобы Соломонию постригли без происшествий. Он принялся угрожать женщине, что велит отрезать ей язык, и в конце концов ударил ее плетью.
"По какому праву ты бьешь меня?" - крикнула ему царица, а Шигона невозмутимо ответил: "По приказанию царя!"
Тогда она проговорила, медленно и громко: "Я надеваю монашеское платье не по желанию своего сердца, а по велению царя и принуждению моего жестокого мужа! Самого Господа Бога я призываю в мстители за такую несправедливость! Господь отомстит моему гонителю".
Спустя два месяца царь заключил новый брак - с Еленой Глинской, матерью нынешнего государя Иоанна Грозного. О Соломонии эти несколько месяцев даже не вспоминали, однако затем пронесся странный слух: что бывшая царица беременна и скоро разрешится. Этот слух подтвердили и две боярыни, супруги первостепенных советников - казначея Георгия Малого и постельничего Якова Мазура. Они утверждали, что из уст самой Соломонии слышали о ее беременности и близких родах.
Услышав такое, великий князь Московский сильно смутился и даже велел высечь "придворных дам" за то, что не доложили ему обо всем раньше, после чего удалил их от двора подальше. Вскоре, желая разузнать обо всем в подробностях, он послал в монастырь, где содержалась Соломония, своего доверенного человека, Феодорита Рака, и одного дьяка по имени Потат.
Инокиня встретила их высокомерно и поначалу вовсе отказывалась разговаривать, однако Феодорит стал угрожать ей расправой от имени царя. Тогда Соломония сказала:
- Я теперь ни вам, ни моему бывшему мужу не подвластна. По нашим законам, если жена постригается в монастырь, то и муж следует ее примеру, и это делается обоими супругами одновременно и с обоюдного согласия. А господин мой обкорнал мне волосы против моей воли и сам не Богу молится, а с молодой женой, литовкой, из семьи изменников, милуется. Господь покарает его за это!
- Лучше скажи, Соломония, - ответил Феодорит. - Иначе я грех на душу возьму…
Тогда она сказала:
- У меня есть сын царской крови, но я никому из вас его показывать не желаю. Недостойны вы, чтобы ваши холопские глаза видели моего ребенка. А когда вырастет он и облечется в свое величие, то отомстит за оскорбление матери. Так и передайте вашему великому князю, а теперь - уходите.
…Спустя годы Соломония смирилась со своим положением и постепенно сделалась инокиней глубокой молитвенной жизни и истинной святости. Она больше не сожалела о своей судьбе, но даже радовалась тому, как все обернулось.
Однако оставался еще ребенок.
Был ли он, это слишком поздно рожденное царское дитя? Или Соломония, терзаемая горечью за насилие, учиненное над нею, все придумала, чтобы причинить боль своему бывшему супругу? Никто никогда не видел этого мальчика, якобы рожденного в монастыре и названного Георгием.
* * *
Бродяга знал о себе очень немногое. Во-первых, он носил имя Георгий. Так сказали ему какие-то люди, которых он знавал еще в детстве, таком глубоком, что оно вспоминалось ему чем-то наподобие сна. Во-вторых, родился он в каком-то неподходящем для ребенка месте.
Он рос в черной, всегда дымной избе, переполненной людьми. Он был маленьким ребенком, недокормышем, хилым и тощим, и перед глазами у него постоянно мелькали чьи-то ноги. Ноги в лаптях, ноги в oнучах, босые ноги, в штанах или голые. Иногда это был бабьи подолы, но чаще - холщовые, забрызганные грязью и навозом штаны.
Его не замечали, не звали кормить. Никакой чинности в этом доме не было. Он ел то, что удавалось утащить. В этом мальчик чувствовал свое родство с крысами.
Но так длилось недолго. После какого-то черного провала в воспоминаниях всплывало в памяти пустое пространство. Поле, дорога. Тишина - это поражало мальчика больше всего. Не было ничего слаще этой тишины, подчеркиваемой далеким, таинственным голоском кукушки. Он брел один, машинально переставляя ноги и ни о чем не думая, одинокий, предоставленный самому себе зверек. И ему казалось, что теплое лето будет всегда.
Но лето заканчивалось, и бродяжка снова находил себе пристанище в отвратительной курной избе, куда его пускали из милости и где зачастую отказывались кормить.
Ему сказали, что его мать - монастырка. Одно время он, уже подростком, ходил по монастырям в поисках своей матери, но в женские обителй подросшего мальчишку не пускали, гнали прочь и даже иногда кидали палками, чтобы доходчивее было.
Георгий озлобился. В двадцать лет он начал подстерегать прохожих на дороге и грабить их. Он не знал, скольких человек убил. Некоторые, возможно, и не умерли.
Потом его схватили. Он не знал, что купцов несколько. Он видел только одного и напал, не раздумывая, и на него навалились сзади и крепко намяли бока, а затем потащили в приказную избу. Там дело надолго не затянулось, поскольку вина была налицо.
Прошлые вины, по счастью, так и остались неизвестными, поэтому Георгий отведал кнута и был отпущен.
Он стал осторожнее.
В тридцать лет он начал скучать. И, заскучав, по русскому обыкновению принялся пить вино. Тоска от этого не проходила, только становилась глубже и ядовитее, но остановиться было трудно. Георгию все казалось: вот еще один стакан - и все беды его жизни растворятся сами собой, исчезнут, сменятся чем-то иным, веселым и радостным. И все это произойдет по волшебству, в единое мгновения.
Но чудеса всегда обманывали его. После вина не оставалось ничего, кроме долгов и головной боли.
Георгий сам не помнил, с какого времени начал считать себя сыном великого князя Московского Василия от несчастной запертой в монастыре Соломонии Сабуровой. Это представлялось ему так же естественно, как дыхание. Разве не родила его "монастырка", как попрекнула сироту одна женщина? И кем она была, эта болтливая баба, чье лицо давным-давно стерлось из памяти? Разве не звали его, как и того царевича, Георгием?
Бродяге этого казалось довольно, чтобы представлять себя законным наследником русского престола, на котором сидит теперь его взбалмошный младший брат, отродье незаконной второй царской жены Елены, бабенки развратной и лживой!
Постепенно у Георгия зрел особый план. Он достаточно долго бродил по разоряемым войной ливонским землям, где мародеру всегда есть, чем поживиться, чтобы знать: шведский король Эрик, польский король Сигизмунд, да и датский властитель, по всей видимости, тоже - все эти северные короли охотно поддержат претендента на трон Ивана Васильевича. Просто потому, что царь Иван с его алчностью, с его храбростью и притязаниями на северо-западные земли стоит им костью поперек горла. Может быть, Сигизмунд и Эрик и не захотят на самом деле возводить на престол какого-то самозванца, но вот устроить смуту на Московии - это им в самый раз.
А если будет поддержка скандинавских королей, то и Георгий может победить Ивана. Мало ли, на что рассчитывают Эрик с Сигизмундом! Георгий в состоянии внести свои идеи в их расчеты. Короли - такие же люди, как и все прочие, и кровь у них такая же красная.
С этими мыслями Георгий бродил по ливонским лесам и болотам. Он упорно, тоскливо представлял себе в мыслях свою "мать" - Соломонию Сабурову, не ту, которой она стала спустя годы, благочестивой, верующей, светлой, но ту, которой была сразу после пострижения, несчастной, оскорбленной до глубины души, выкрикивающей в лицо слуге своего коварного мужа, слуге, который посмел ударить ее плетью: "Господь все видит, Господь отомстит за меня!".
Разве не должен Георгий отомстить за свою мать, за ее унижение? Разве не будет наилучшей местью смещение с престола елениного ублюдка? Боже мой, Боже правый, Глинские! Да кто они такие, эти Глинские?
Никто из вельмож не был в Литве так знатен, силен, богат поместьями, щедр к друзьям и страшен для неприятеля, как Михаил Глинский. По слухам, его род происходил от одного татарского князя, который выехал из Орды к Витовту Литовскому.
Воспитанный в Германии, Михаил заимствовал многие из немецких обычаев. Некоторое время он служил Альбрехту Саксонскому. Завистники говорили, что он желал овладеть польским престолом. Клевета эта ширилась; впрочем, возможно, что она вовсе и не была клеветой.
Глинский со своими братьями, Иваном и Василием, уехал в свой город Туров, призвал родственников и друзей и попросил назначить суд для того, чтобы король Польский смог оправдать его от клеветы.
Московский великий князь, превосходно осведомленный о польских делах, прислал Михаилу своего человека и предложил через него защиту всем троим братьям Глинским - в России. Великий князь обещал им и милость, и жалованье. Глинские все ждали - что ответит им король; но польский король упорно молчал. Тогда они торжественно объявили себя слугами государя Московского - однако с условием, чтобы Василий сохранил за собой земли в Литве.
Лихие и умные, Глинские едва не захватили всю Литву под свою власть. Говорили, что они намеревались восстановить древнее Киевское княжество и сделаться там царями. В конце концов, Глинские были объявлены изменниками и даже содержались в цепях. И вот такая честь дочери Глинского, Елене, воспитанной в немецких обычаях, красивой и умной, но с кровью порченой, кровью литовской и татарской, кровью изменнической!
И после кого? После дочери добродетельного и простого боярина, после Сабуровой!..
Георгий скрежетал зубами. Он знал, что сын Глинской принесет России неисчислимые несчастья. Он рожден от слез нечастной Соломонии и ничего, кроме слез, не оставит по себе его царствование. В то время как Георгий даст отечеству покой.
Для чего была нужна Георгию власть - он и сам не знал. Ему просто хотелось явиться в славе, в царских облачениях, с венцом на голове, со скипетром в кулаке со сбитыми, окровавленными костяшками… А там - будь что будет! Лишь бы услыхать, как ахнет невидимая в золотом мареве, растворенная по всей необъятной Москве толпа. Лишь бы загремели по всей стране колокола. Лишь бы взревел соборный дьякон, открывая торжественное богослужение - венчание на царство нового царя, Георгия Сабурова…
А после этого, сделав еще один шаг, переступить порог Небесного Царства и упасть к ногам Предвечного Отца: "Я пришел, Отче, спаси меня!" И выйдет из тумана мать в одежде инокини, возьмет его за щеки прохладными ладонями и запечатлеет на пылающем лбу тихий, ласковый поцелуй.
В этих странных мечтах Георгий засыпал и просыпался, и снова видел перед собой трактирную стену, укоризненный взор трактирщика, и мятую жестяную кружку.
Затем ему на голову вылили несколько ведер ледяной воды, после чего унылый немец объявил, что выплатил его долги и требует, чтобы толмач ехал с ним на Москву.
И Георгий подчинился, приняв это за знак свыше.