* * *
Соледад, как оказалось, немного знала по-русски. Это открылось несколько седмиц спустя, когда путешественники уже достигали Новгорода. Завидев вдалеке маковки Юрьева монастыря, Соледад приподнялась, высунула лицо из телеги и медленно проговорила:
- Здесь живут мои враги.
Георгий вздрогнул. Содрогнулось все его тело, дрожь пробрала его до глубин естества, таким спокойным и вместе с тем зловещим тоном произнесла Соледад эти простые слова.
- Кто твои враги? - решился выговорить он.
Соледад неспешно обратила взор темных глаз с желтоватыми белками на своего спутника.
- Узнаешь, - сказала она. - Ты знаешь, что такое - иметь врагов. У тебя тоже есть враги.
Георгий яростно кивнул.
- Мой враг - тот, кто сидит на русском престоле. Ты понимаешь меня, Соледад? Царь. Царь Иоанн. Он отобрал у меня все. Мою мать, мою жизнь. Он занял мое место.
Соледад, не отвечая, тихо запела. Она вела странную, тягучую мелодию, и в этой песенке, у которой, казалось, не было ни начала, ни конца, звучало невероятное одиночество. Как будто ветер, долго летавший над выжженными солнцем полями, заблудился и оказался здесь, в неведомом краю, где каждая былинка кричит ему с земли: "Не прикасайся ко мне - ты чужой!". Оборвав пение, Соледад засмеялась. Она смеялась и смеялась, откидывая голову, и Георгий смотрел на ее нежное белое горло, на котором трепетал голубенький живчик. И самозванцу делалось страшно.
Немец разместился в трактире с большими удобствами. Он долго и непонятно кричал на хозяина, размахивал руками, каркал по-немецки, хуже десятка разозленных ворон, затем призвал толмача и накричал на него. Георгий сказал:
- Мой хозяин просит, чтобы клетки поставили на дворе и чтобы к ним никто не приближался. Те дива, которые в них скрыты, любопытны на взгляд, поучительны для ума, но весьма опасны, если случайно вырвутся на свободу.
- А кто там у него? - опасливо спросил трактирщик.
- Змея какая-то, вроде бы. И еще птица зубастая. Гарпия. Воняет от нее, доложу я тебе, господин хороший, хуже чем от тюленя. Мясо жрет - только хрящи трещат.
- Тьфу! - плюнул трактирщик. - Пакость какая!
- А коли пакость, - озлился вдруг Георгий, - так для чего ты его на двор к себе пустил? Гнал бы на все четыре стороны, как некоторые благочестивые люди делают! На деньги немецкие польстился? На мариенгроши купил тебя немец?
Трактирщик отмахнулся сердито.
- Хотя бы и так! Я с него тройную цену заломил, а он и бровью не повел.
- А он привык, что русские с иноземцев дерут втридорога. Даже и не торгуется, - парировал Георгий.
- Вишь ты, как заговорил! - сказал трактирщик. - "Русские дерут"! А ты сам разве не русский?
- Получше тебя, - сказал Георгий в ответ. И ухмыльнулся, представив себе, какую физиономию скорчит этот недалекий человек, если случится ему увидеть своего постояльца при царских регалиях. Впрочем… Даже если такое и случится, вряд ли трактирщик его узнает. Блеск золота настолько ослепляет людей, что они за ризой не видят лика.
- Ладно, - отмахнулся трактирщик, явно желая поскорее закончить этот разговор, - говори давай, чего еще он хочет, твой немец.
- Мяса для животных - по курице в день. Комнат - четыре: две для него самого, одну для той женщины, а последнюю - для меня.
- Ты при нем толмач и слуга? - уточнил трактирщик.
- А что? - окрысился Георгий. Ему не нравилась мысль считаться слугой при каком-то фокуснике, однако - увы! - это было чистой правдой.
- А то, что будешь сам спускаться за обедами для своего хозяина и для его бабенки. Вот что! И за лошадью его сам смотреть будешь. Вдруг она тоже… с придурью. Я же не знаю!
- Я знаю, - зачем-то сказал Георгий, - обычная лошадь. Никаких придурей.
- В общем, ты меня слышал, - заключил беседу трактирщик и удалился.
* * *
Первое выступление прошло в воскресный день, сразу после полудня, когда народ разошелся из церквей. На площади, где летом кипит бойкий торг, уже стояли клетки, наглухо закрытые, и расположилась на цветных шалях, брошенных прямо на снег, женщина удивительной, нерусской красоты. Несмотря на морозный день, она была одета довольно легко и только набросила на обнаженные смуглые плечи меховую накидку, но та все время сползала, открывая взору чудные округлости зрелого женского тела.
На раскинутых юбках Соледад лежали гадальные карты. Она ворошила их пальцами, трогала, перекладывала, брала то одну, то другую, подносила к глазам и усмехалась изображенным на ней Жрице, Скелету, Магу, Повешенному как своим давним, сердечным друзьям.
Люди обступили чужеземцев, готовые поглазеть, поболтать, заплатить пару копеек за зрелище, если оно того стоит - да если и не стоит, тоже. Чтобы было, о чем потом поболтать и посплетничать.
Соледад подняла глаза и встретилась взглядом с человеком лет пятидесяти, в хорошей одежде, с обветренным лицом, которое до сих пор сохраняло морской загар.
- Как море въелось в тебя! - сказала ему Соледад. - Хочешь узнать, что с тобой было?
Моряк помедлил немного, оглянулся на своих спутников. Те дружно засмеялись и подтолкнули его вперед.
- Давай, Пороша, послушаем! А то мы не все про тебя знаем!
Человек, которого назвали Порошей, робко присел рядом с Соледад на корточки.
- Клади сюда деньги, - она показала себе между колен.
Покраснев и снова воровато оглянувшись, Пороша бросил пригоршню монеток, и они рассыпались всей юбке женщины, словно искорки.
Она негромко засмеялась. От этого звука мороз пробежал по коже любопытствующих. Пороша на хмурился.
- Я себя дурачить не дам! - сказал он.
- Кто тебя дурачит? - спросила Соледад, выговаривая русские слова хоть и тщательно, но с резким акцентом. - Я буду говорить только правду.
Ее смуглые руки быстро запорхали над картами, спустя миг на юбке уже нарисовался узор из нескольких картинок.
Соледад покачала головой.
- Ты был за морем.
- Естественно, коли я моряк, и у меня на лице это написано! - возразил Пороша. - В твоем гадании нет никакого чуда!
- Ты был в портовом городе и видел там женщину, - продолжала Соледад невозмутимо.
Окружающие дружно расхохотались.
- Вот новость! - вскричали они. - Уж конечно, он был в порту и повидал там немало разных баб.
- Эта женщина подарила тебе латинский крест, потому что у нее больше ничего не было, - сказала Соледад. - Ты обещал любить ее…
Моряк побледнел.
- И это правда, - сказал он.
- Ты говорил ей, что уже стар, а она любила тебя просто за то, что ты давал ей деньги… Благодаря тебе она могла прожить от зимы до зимы… Она - сирота, зарабатывает на жизнь шитьем рубашек…
Каждое слово Соледад звучало едва ли не обвиняюще. Моряк бледнел все больше.
- Откуда ты знаешь? - пробормотал он.
- Они мне сказали! - Соледад указала на карты. - Что, соврали?
- Нет, все правда…
- Почему ты не женишься на ней?
- Не знаю, - сказал моряк. - Как-то в голову не приходило… Неправильно это.
- Почему? - в упор спросила Соледад.
Моряк только крутил головой и вздыхал. Его товарищи с опаской поглядели на "ведьму" и отошли поскорее в сторону. Соледад пронзительно захохотала им в спину и взвизгнула, когда они ускорили шаги.
- Погадай мне, - попросила какая-то бабешка, закутанная в серенький платок до самых глаз.
Соледад удостоила ее лишь презрительным взором.
- У тебя есть муж, которому ты не нужна. Сыновья, которые о тебе забудут. Дочери, которые тебя стыдятся. И сама себе ты не нужна, и когда ты умрешь, то Бог просто пожмет плечами, завидев тебя на пороге. "Кто она такая? - спросит Он. - Что она сделала? Она не грешила, не каялась, не молилась, не плакала, не грустила, а прожила свой век как овощ - так пусть же ступает к овощам бессловесным и унавоживает райский сад для Моих праведников!"
- А когда я умру? - спросила бабешка, ничем не выдавая своего ужаса.
- А в нынешнем году, - равнодушно проговорила Соледад.
- Все ты врешь, - тихо, но очень твердо сказала ей закутанная в платок женщина. - Сыновья меня любят, и дочери меня почитают, и мужу моему я нужна. Такие как я - навоз для садов Господа Бога, а такие, как ты - бесплодная грязь и камень на обочине дороги!
Она ушла поскорее, но на ходу ее плечи вздрагивали. Соледад, сощурившись, поглядела ей вслед. Он ненавидела таких. Замужних. Приличных. Без цели в жизни.
- Овощ, - прошептала Соледад по-испански.
Она говорила и говорила; хоть и предсказывала она по большей части дурное, но люди платили ей щедро - больше из любопытства и из страха перед тем, что ей открывается. Им казалось, что от жуткого будущего можно откупиться деньгами, задобрив гадалку. Но гадалка не становилась добрее и только гребла монеты в подол.
Чудеса, сокрытые в клетках, стали открывать только через час после того, как Соледад начала свое гадание. Вложив два гроша в черствую ладонь Киссельгаузена, зрители получали право приблизиться к клетке и заглянуть под платок. Из-под платков доносились самые различные восклицания:
- Вот так грех!
- Ну и ну!
- Создал же Господь!..
- Спасите! Мама!
- Ух ты! Вот гадина!
Иные просто визжали. Беременной Наталье Флор не позволил и близко подходить, хотя она сердилась, топала ногой и даже пыталась заплакать, такое любопытство ее одолело.
- Незачем, - отрезал Флор. - Ступай домой. Пусть тебя Сергий проводит.
Харузин фыркнул.
Совсем Флор Олсуфьич власть над ним забрал! Отсылает беременную женку провожать, а сам, небось, сейчас на заморское диво любоваться будет. Ничего, Харузин еще успеет вернуться и взять свое. Интересно же, что там за гадина прячется.
Спеша с Харузиным к дому, Наталья говорила:
- Тебе не кажется, что Флор становится самодуром?
"Побратим" только усмехался.
- Тебе видней, Гвэрлум. Ты ведь с ним живешь.
- Ты тоже у нас в приживалках ходишь, - огрызнулась Наталья.
- Ну, я… С меня взятки гладки. Я ведь и уйти от вас могу. А ты за него замуж вышла. Сама его распустила, разбаловала…
- Здесь, Сережа, не Питер, здесь мужчину не возможно "разбаловать". Это мужчины здесь женщин балуют, а наше дело - "бабье, рыбье". Сиди да молчи.
- Удивительно, как ты заговорила!
- Иначе повеситься можно, - сказала Гвэрлум. - Да мне еще повезло. Он меня с собой в поездки берет. Вот, в Лондон взять обещал. На премьеру "Гамлета". Помнишь, Шекспир-то? Шекспир как раз в это время творить начал. Так что собирай чемоданы, скоро поедем в Лондон - в театр "Глобус". Представляешь?
- Да, везуха, - сказал Харузин, но каким-то странным тоном. Наталье это не понравилось.
- Ты чего? - насторожилась она. - Что не так?
- Да комета… Что-то не идет она у меня из головы. И гадалка эта, говорят, через одного всем смерть в этом году предсказывает.
- Ты что, веришь гадалкам?
- Так ведь иногда и сбывается… Дьявол - не дурак. Ему знаешь столько тысяч лет!
- При чем тут тысячи лет? Дьявол - отец лжи, забыл?
- Вопрос еще, в чем ложь. Можно ведь так сказать правду, что хуже нее и лжи не придумаешь… Помнишь, принц Корвин был великолепным фехтовальщиком, потому что тренировался не одну сотню лет? Ну, в "Принцах Эмбера"?
- Еще бы! - Наталья вздохнула.
Где вы сейчас, дорогие мои "Принцы Эмбера"? Перечитать бы вас, перецеловать все буковки в слепом "пиратском" издании, купленном в 1992-м году на Сенной площади с рук у какого-то умельца за десять рублев! И хоть выходили потом "Принцы" в роскошных изданиях, с картинками и в новых, мощно откомментированных переводах, а милым сердцу все же остался тот, первый, где вместо "Кейн" привычное "Каин", а вместо "Узор" - "Лабиринт"…
Харузин бессердечно оторвал мысли Натальи от "Эмбера".
- Ну так вот, дьявол изощрялся в своей лжи не одну тысячу лет и здорово отточил умения. Теперь он может так сказать правду, что человек поневоле попадет к нему в паутину. Ну вот почему, спрашивается, все эти люди должны умереть? Смутила их ведьма, они теперь будут все время про это думать. Попадут в трудное положение и, вместо того, чтобы бороться - сдадутся. Мол, все одно на роду написано нынче помереть. И готово! Померли.
- М-да, - сказала Наталья и коснулась своего живота. - Утешил. Как там в Библии? "Горе вам, рождающие и питающие сосцами". Что-то в этом роде.
- Все-таки гонений на Новгород в нынешнем году не будет, - сказал Сергей. - Знаешь, я тут думал-думал, напрягался - вспоминал школьный курс истории. Черт знает что! Учили, учили, а ничего не запомнили. Я только одно тебе могу сказать определенно: эти гонения и разгром Новгорода были уже после того, как Иван Грозный учредил опричнину. Но не раньше. Пока опричнины нет, бояться нечего.
- И все-таки, - проговорила Наталья, - твоя комета… Ты сам хуже всякой гадалки!
* * *
Флор начал осмотр бродячего цирка немца Киссельгаузена с клеток, где бесились запертые "дива". Одно из них, гигантскую змею, он осмотрел мельком, была обычная змея, разве что большая и откормленная. Даже, вероятно, не ядовитая.
А вот второе диво заслуживало внимания. Это была зубастая птица. На самом деле - зубастая. В клюве тянулись два ряда острых, как бритва, зубов, этот клюв разозленно лязгал перед самой решеткой. Птица цеплялась когтями, растущими у нее на крыльях, точно летучая мышь, и время от времени испускала тонкие, резкие крики.
Когда Флор вынырнул из-под плата, закрывавшего клетку, он почувствовал на себе неподвижный взгляд немца. Тот смотрел, не моргая, и его бесстрастное кислое лицо оставалось совершенно неподвижным. Киссельгаузен и сам напоминал некое плененное заморское диво, которое чудом оказалось в холодной России и теперь злится и страдает на чужбине.
Толмача при немце не было, хотя, по слухам, таковой имелся и являл собой персону крайне неприятную, вздорную и склонную к винопитию.
Затем Флор отошел от клеток и приблизился к гадалке. Он не собирался спрашивать ни о своем прошлом, ни тем более о будущем, почитая таковые вопросы за дело крайне нечестивое и недостойное порядочного христианина. Но на саму гадалку ему взглянуть хотелось. Как будто какая-то неведомая сила влекла его к этой таинственной женщине, звала: "Узнай, кто она такая, на что она похожа, попробуй понять, опасна ли она - или же это обыкновенная шарлатанка, которая желает снискать себе пропитание столь сомнительным ремеслом".
Он увидел пестрые юбки, вольготно разбросанные по снегу, множество блестящих серебряных и медных кружков, рассыпанных поверх ткани - монеток, которые женщина даже не потрудилась собрать и спрятать, яркие квадратики кожаных карт с изображениями странных пляшущих фигурок. Флор остановился чуть поодаль.
Солнце уже садилось, и тени удлинялись, все дальше и дальше вытягиваясь от ног. Прошло еще несколько минут, и тень Флора доползла до рук гадалки. Тогда она подняла голову и уставила на стоящего в толпе Флора неподвижный желтоватый взгляд своих выпуклых карих глаз. Сонный, как у змеи, и в то же время цепкий, этот взор приковывал к себе и холодил в жилах кровь.
- Здравствуй, - прошипела Соледад еле слышно, но от звука этого голоса Флор словно бы окоченел. - Здравствуй!
Глава четвертая. Лесное воинство
Севастьян Глебов поправлялся медленно. Он и сам не понимал, сколько сил растратил за время сидения в Тарвасте и в последующей битве, пока не свалила его рана и не уложила на землю возле этого костра. Сам себе Севастьян начал вдруг казаться старым. Это чувство было для него новым, совершенно непривычным, Глебов подолгу прислушивался к себе, как бы вопрошая то руку свою, то ногу, то глаз: "Ну, каково тебе - быть не молодым? Как ты теперь? Все еще служишь мне или собираешься уже на покой? Не рано ли?". Тело отзывалось ему по-новому. Оно как будто тоже пребывало в некотором недоумении. Руки сделались тяжелее, ноги - менее проворными.
Севастьян знал, что, когда поправится и встанет, не сможет больше порхать, наподобие бабочки, но станет твердо ступать по земле, как подобает мужчине зрелому.
Вообще многое в себе самом теперь его занимало. Покидая детский возраст, Севастьян по крайней мере знал, что такое случится: в один прекрасный день перестанет он быть ребенком и сделается молодым мужчиной. К этому его готовили, обучали владеть оружием, ездить верхом, плавать, стрелять, охотиться. Но никто и никогда не говорил Севастьяну, что переход из юношеского возраста в более зрелый также сопровождается странностями.
Ему вдруг показалось, например, что он стал хуже видеть. Глебов скрывал свой страх несколько дней, пока наконец проницательный Иона не спросил своего крестного, почему тот постоянно щурится.
- Я почти не вижу вон ту березу, - Севастьян показал на дерево, растущее на краю поляны.
- Где? - Иона повернулся, несколько секунд вглядывался в край поляны, затем фыркнул: - Да я тоже ее почти не вижу! Было бы, на что глядеть!
Там росла не береза, а ольха, и Иона это углядел. Но говорить не стал. Глебов и без того огорчен. Иона знал, что от удара по голове могут быть разные неприятности, в том числе - и ослабнет зрение. Но сообщать о том Глебову - лишнее. Будет еще время привыкнуть.
Иона исправно носил к их костру то птицу, то овощи. Где-то он их воровал. Глебов не мучил себя вопросами - где. В некоторых вопросах Иона разбирался куда лучше.
Как-то раз, вечером, Иона спросил:
- Вот ты, Севастьянушка, сейчас на поправку идешь - куда после направимся? Искать Мстиславского или все-таки в Новгород?
- Что, домой не терпится? - улыбнулся Глебов, впервые за последние несколько дней.
Иона кивнул.
- Страсть как хочется! - признался он. - Надоело мне шалырничать, хоть бы даже и с войском. Скучное занятие. А вот бы дома, у печки посидеть!.. Наталья, небось, пироги сейчас печет. Ее Флор Олсуфьич научил, она теперь стряпает… А такая гордая была, такая хмурая! И все у ней какие-то мысли в голове бродили непонятные.
- Наталья Флорова - хозяйка изрядная, сказал Глебов не без уважения. - Флор ее почитает и нам надлежит то же делать. А что гордая была… Он вздохнул. - У нее воспитание другое. Не такое, как у Настеньки.
По сестре он соскучился, по племянницам. Смешные малявки. Сперва из-за настасьиной юбки выглядывают, присматриваются, а потом, как привыкнут, так и виснут на дядюшке, не дают ему проходу. Севастьян вечно по дому ходит обвешанный детьми. Когда они ему надоедали, он стряхивал их с себя, точно медведь, и они с визгом удирали.
- От детей всегда удивительно пахнет, - сказал Севастьян задумчиво. - Как от птичек.
С этими словами он незаметно для себя провалился в сон. Еще одно новшество: раньше Глебов всегда знал, когда спит, а когда бодрствует; теперь же, ослабленный раной и изумленный своим новым состоянием, он то и дело засыпал, сам того не осознавая.
В этом сне не было Ионы. Глебов находился в лесу один. Костер тихо догорал, по углям бродили темные жаркие волны. Деревья обступали спящего все теснее, разглядывали его равнодушными старыми глазами. Эти глаза столько всего повидали на своем веку, что вид лежащего на земле человека их совершенно не занимал.