* * *
Тем же вечером я поговорил с ребятами, которые проходили раз десять-пятнадцать - улучил момент. Очень впечатляло.
Место, где жили испытатели, не больше напоминало казарму, чем здешний кафетерий - солдатскую столовую. Две больших комнаты, светлых, с койками вовсе не казённого образца; в каждой комнате, на той стене, которая против окон - громадное зеркало, на потолке - матовые светильники в два ряда: один ряд обычный, второй - ультрафиолетовый. Над койками - какие-то штуки, типа мониторов, а около каждой койки, вместо тумбочки - тот самый дезинфектор для одежды, тоже с ультрафиолетовыми лампами. И чувство такое, что всё вокруг стерильно. Не знаю, кто поддерживает чистоту, но не испытатели.
Артик посмотрел и сказал: "Дортуар". Точно, что будуар.
К отбою другие испытатели стали возвращаться, мы познакомились.
Витя Кудинов, жилистый, остроносый, с физиономией, как у начинающего вора в законе, который тут уже дослуживал, нам с Серёгой и Артиком много чего рассказал.
- Щас тут уже всё модернизировано, пацаны, - говорил он и губы кривил. - Фигня уже, а не служба. Мутит чуток, а так - отлично. Вот раньше… Со мной пятеро пришли - и где они? У Бурки случился припадок, вы бы видали, как он закидывался. Домой поехал, считай, повезло. Кеша с ума сошёл - не шучу, в натуре. После первого же перехода, ночью - как подскочит на кровати: "Ангелы горят! - орёт. - Чёрные ангелы горят!" А потом катался тут по полу, хватался за всех и вопил: "Склейте меня! Склейте!" Увезли, так мы и не знаем, очухался или нет. Жека умер. Вышел в расчётную точку - и с копыт. Сердце. У Фили рука отнялась. Говорят, это нервное, пройдёт потом - но всё-таки…
- То есть, - сказал Артик, - ТПортал совершенствуется?
Витя дёрнул щекой.
- Ещё как. Вам же уже рассказали, небось, про наших с пуговицами в позвоночнике? Нет ещё? Да ладно… Сначала ТП только голышом пропускал вообще, ткань с кожей мешалась. Но это почти сразу поправили. Потом что-то там наладили, и портал начал отделять твоё мясо от железяк: когда это дело настраивали, я пару раз проходил с железными трубками в руках. Проверяли, врастёт железо в меня или нет. Если что - легче же трубки от ладоней отодрать, чем пуговицы из позвоночника выковыривать, да?
По идее, от этих разговоров нас должно было совсем позамыкать, да и здешнее руководство думало, что мы перепугаемся до усрачки, если будем слушать, как тут кого до нас ушибло порталом. Но почему-то, против всех этих психологических расчётов, мы, скорее, укреплялись духом.
Вообще-то любой из нас мог подать рапорт о переводе обратно, в обычную часть. Если будет совсем уж невозможно. Но никто и не подумал, хотя моментами просто жить не хотелось. Витя говорил, что и до нас никто не сбежал - а такой рапорт однозначно воспринимался, как бегство.
Мы слушали ребят, которые видели тут побольше, чем мы, и понимали, что сбежать - это всё равно, что с передовой в тыл сбежать. Как-то так.
Я, например, думал, что Артик тут не останется. Он ТП переносил намного тяжелее, чем мы с Серёгой, его каждый раз рвало, и весь остаток дня он ходил зеленоватый, будто отравился чем-то. Но когда я его спросил, он сказал задумчиво:
- Валить отсюда? Но зачем, Денис? Допустим, я считаю, что шагистика и чистка сортиров плюс обыденные мордобои - устаревший способ превратить человека в машину для выполнения приказов. Меня это бесит. И вот судьба мне посылает - другое. То, в чём, по крайней мере, есть смысл. Возможно, они сумеют довести ТП до настоящей безопасности. Ради этого стоит слегка потерпеть, правда?
- И ребята хорошие, - сказал я.
- Да, - согласился Артик. - Ребята хорошие.
Святая правда: ребята тут подобрались - зашибись. В той части, откуда нас с Серёгой и Артиком забрали, было всякого разного… ясное дело. А тут - на подбор. Либо спортсмены, либо просто серьёзные парни - не та порода, которая водяру по подворотням жрёт. Не подходят другие.
И я твёрдо решил, что останусь тут, несмотря ни на что. Потому что это - настоящая мужская работа. Испытатель - это настоящая мужская работа.
Испытатель №25
…Но я с малых лет не умею стоять в строю,
Меня слепит солнце, когда я смотрю на флаг…
Александр Башлачёв
Я довольно быстро понял, что к тошноте можно привыкнуть. Вероятно, можно заставить себя привыкнуть и к этому отвратительному ощущению: что-то внутри тянется, рвётся, но не разрывается до конца. Каждый раз вспоминается "масло, размазанное по хлебу" - вот такая Магия Всевластья, судороги по хребту… Но человек ко всему привыкает. Я был готов заставлять себя, тренировать своё малопригодное для экспериментов с телепортом тело - лишь бы остаться здесь.
Да, я осознал, как невероятно важно для науки то, что мы делаем. Но это не главное. Мне было интересно. Мне никогда в жизни не было так интересно. Я наблюдал за собой - и сам себе поражался.
На первых же собеседованиях психолог, желавший называться "доктором Кириллом", сказал:
- Вы - очень любопытный случай, Разумовский. Такого мы ещё не наблюдали. Хорошо бы вам рассказывать о своих ощущениях как можно подробнее.
Я рассказывал подробно. Даже рисовал, хотя рисую вполне неважно.
Я ощутил перемены в себе после первого же нуль-ТП. Тогда это воспринималось, как déjà vu - в ускользающем сознании мелькали обрывки зрительных образов, которые вдруг воплощались в образы реальные. В вертолёте мне с чего-то представилось веснушчатое лицо с удивлёнными серыми глазами - и спустя минуту после приземления я увидел его: на меня удивлённо и слегка испуганно смотрел солдат из здешней вооружённой охраны. Кажется, я мог бы предсказать количество его веснушек. Весь следующий день меня преследовали крошечные пророчества, ничтожные, но цепляющие за нервы. Я увидел солянку с парой сосисочных кружков в своей тарелке за минуту до того, как мне её налили - с этими двумя кружками. Потом я даже крикнул лаборантке: "Осторожно!" - но она вздрогнула и всё равно сбросила со стола сосуд с какой-то вонючей зеленоватой жидкостью, зацепив его локтем. Я увидел пятно йода на щеке парня из службы сопровождения раньше, чем он обернулся. Тянущие, нелепые, ни для чего не нужные мелочи… Всё это выглядело, как наваждение, и я был рад рассказать об этих микрогаллюцинациях "доку Кириллу" - будучи вытащенными из подсознания и произнесёнными вслух, они сразу поменяли статус, превратившись в обычный экспериментальный материал.
- Старайтесь как можно внимательнее наблюдать за собой, Разумовский, - сказал док Кирилл. - У вас необыкновенная реакция. Возможно, мы выходим на очень любопытный побочный эффект нуль-ТП.
Предсказание будущего, подумал я, и мне стало смешно.
Допустим, ТПортал и вправду сделал меня пророком - тогда Ришка приобретёт тему для подначек на долгие времена. Если я проговорюсь ей на гражданке, а я проговорюсь, или она угадает: мне не удаётся скрыть от Ришки ничего более или менее значимого. Она - единственный человек на свете, который знает меня хорошо.
И я её знаю хорошо. Так уж вышло.
Я подумал даже, что моя странная реакция на нуль-ТП каким-то образом связана с Ришкой. В моей жизни вообще многое связано с Ришкой. Мы - близнецы.
Сколько себя помню, я всегда отличался от других. Видимо, мою душу грешную изрядно-таки изменило - не знаю, улучшило или испортило - то, что я целых девять месяцев делил с девочкой очень и очень тесное помещение, а потом мне пришлось с ней ладить. Я никак не вписывался в правильную схему "настоящего пацана", а потом - "настоящего мужика": я был не просто братом девочки, я был абсолютным другом девочки. Мы не умели ссориться. Ришка была моей партнёршей в клубе латиноамериканского танца, Ришка была моим зеркальным отражением, Ришка была моей партнёршей по нашим личным играм и тайнам, а для парней из моего класса я был то ли "пидор", то ли "бабник", то ли, странным образом, и то, и другое сразу. Я был Артик для Ришки. Она никогда не называла меня Артёмом, я её - Ириной. Я даже имел неосторожность ляпнуть эту детскую кличку в автобусе по дороге в нашу зону, зная, как она обычно действует на посторонних, в здешних палестинах - в особенности. Но имя, придуманное Ришкой, всегда казалось мне чем-то вроде талисмана, тем более что у меня не было больше ничего от неё теперь.
Наши родители были побоку и в стороне - они нас не понимали и не печалились по этому поводу. Они считали нас детьми без проблем; наши проблемы мы решали сами, с тех самых пор, как начали говорить.
У нас с рождения оказалась фотографическая текстовая память и чутьё к языкам. Каждый из нас угадывал карту, вытащенную другим из колоды. Мы сочиняли друг для друга стихи разной степени глупости или драматичности, которые, естественно, никому больше не показывали. Мы перевирали друг для друга прочитанные книги: я - Гарднера и Чейза, она - Бальзака и Стендаля; иногда мы, дурачась, перетасовывали эпохи и героев. Нам снились одни и те же сны. Чтобы хоть как-то скрыть свою связанность, мы сидели за разными партами, мы поступили в разные ВУЗы, общаясь с чужими, мы не подходили друг к другу близко. В нашей отчаянной любви друг к другу не было эроса, или его было не больше, чем в чувстве к отцу или матери, но все, кто знал нас, его подозревали, вызывая у нас холодную ярость. Мы были принципиально непохожи на других; Ришка уверяла, что мы - тролли-подменыши, я возражал, что - младенцы, подкинутые марсианами.
Мы никогда не чувствовали себя одинокими. Наше благословение и проклятье, потому что все наши ровесники мучились одиночеством, и наша заполненность чувствами выглядела, как лоснящаяся сытость во время блокадной зимы. Нас редко лупили, потому что мы быстро бегали или дрались спина к спине, не успев убежать, к нам редко цеплялись, потому что мы выдумывали смертельные ответы - но нас истово ненавидели.
Мы привыкли к общей ненависти, но иногда моя непохожесть на прочих вдруг начинала меня тяготить; тогда я срывался с цепи. Так я срывался в школе, когда меня вдруг тащило прогуливать и шляться со случайной компанией по подворотням, так я сорвался в армию со второго курса журфака - потому что в моих мозгах что-то заскочило, меня понесло доказывать себе, что я не только Артик для Ришки, но и "настоящий мужик", что бы обо мне ни думали мои милые отвратительные сокурсники. Журфак к этому моменту был для меня не менее гадок, чем мои смутные представления о службе в армии.
Это была фатальная глупость. Ришка, от природы более умная и сдержанная, чем я, обычно не мешала мне сходить с ума, но узнав, что я бросил универ ради военкомата, врезала мне по уху. Я не стал удерживать её руку; последний раз она мне залепила в пятом классе, когда я на спор перелез через перила виадука и размахивал там ногами над двадцатиметровой пропастью. Ришка не издала ни звука, пока я не перелез назад - но треснула так, что у меня загудела голова, как только я оказался на твёрдой и широкой поверхности. И разревелась.
Она ревела, и когда меня провожала. Мне было стыдно - не за неё, а за себя; я пытался говорить, что все, что всегда, что школа жизни, что простая правда, без интельского пижонства, но уже осознавал свою безнадёжную глупость.
А Ришка подняла милое зарёванное лицо - карикатуру на мою собственную физиономию или, напротив, мой вдребезги облагороженный лик - и сказала: "Артик, я тебя больше никогда не увижу". И я её обнимал, убеждал, умолял, смеялся над её девчачьей верой в предчувствия - больше она не добавила ничего.
А потом был месяц в учебке, за который я стал абсолютным мизантропом, ненавидящим всех и презирающим всё, что меня там окружало. Начиная с себя. Я задыхался от ощущения безнадёжной агрессивной тупости, с которой по правилам игры ничего не мог поделать. Я не умел сойтись с людьми, которые меня окружали - и ненавидел себя за дурной снобизм. Самое разумное, на что у меня хватало сил - не переть на открытые конфликты. Тень Ришки останавливала - я не пёр. Кажется, я унизился до того, чтобы кивать, когда со мной заговаривали; я не мог казаться своим - меня учуяли, меня вычислили, я вызывал у многих неприязнь одним своим видом, я молчал, с переменным успехом притворялся обыкновенным и писал письма Ришке, только Ришке.
В последнем письме Ришке я написал, что буду участвовать в сверхсекретной миссии. Я упивался, когда писал это письмо, я наслаждался ощущением правильности и оправданности моих действий. И я почти не думал о последних Ришкиных словах.
Я решил, что вернее убьюсь в той части, куда был призван: либо кого-нибудь убью, либо кто-нибудь убьёт меня. Я был в двух шагах от чего-то в этом роде, когда "дед" с круглой, не обезображенной интеллектом мордой спросил, кому это я пишу - шалаве или мамочке. Меня бесили простые вещи, обыденные глупости, жестокость, привычная, как насморк. Меня бесили до исступлённой ярости сальные разговоры о женщинах. Здесь этого добра было часами и сутками, а я знал женщин лучше всех этих скотов, я знал женщину, как собственное отражение, я понимал её абсолютно и видел подлую ложь в любом пошлом анекдоте. Я был потенциально готов любить и уважать - потому что видел в женщинах тень Ришки - и ненавидел тех, кто сводил уважение и любовь к озвученным скотскими словами грязным фантазиям.
Я почему-то решил, что избавлюсь от всей этой мерзости, став испытателем.
И ведь вправду избавился. Мне стало до паники страшно на пару часов, в тот момент, когда я только начал всё осознавать - но потом страх пропал совсем. Его вытеснило любопытство, жгучее, как голод или сексуальное желание. Острое.
И, что особенно забавно, став испытателем, я даже приобрёл кое-каких приятелей.
Денис Багров, лопоухий парнишка с простоватым лицом, ещё в автобусе выбрал меня себе в товарищи. Ах, що за холова, що за розум у мэнэ! Этот беззлобный недотёпа слушал мою болтовню, приоткрыв рот от благоговейного изумления, поражаясь простым вещам; в другое время это бесило бы меня, но армия уже успела сбить с меня спесь и часть снобизма - я радовался возможности поговорить, имея слушателя. Сергей Калюжный, крупный парень с узкими злыми глазами и расплющенным носом боксёра, правильным образом ненавидел меня, но тоже оценил ум-разум: даже подходил ко мне, когда ему требовался ответ на очередной назревший идиотский вопрос. Эдик Кондаков, высокий, тощий и забавный, страдал от отсутствия книг, как и я. Мы имели пару восхитительных бесед о литературе, омрачённых только тем, что Эдик читал альтернативную историю, где всяческие придурки пытались изменить наше славное прошлое с помощью пулемётов, машины времени и какой-то матери, а мне всегда мерзили книги такого рода. Зато я пересказывал ему Шекли и Каттнера как можно ближе к тексту - и он хохотал так, что краснел кончиком носа.
Я выиграл. Меня огорчала только невозможность написать Ришке, но я надеялся скоро её увидеть: на "Игле" день считался за три - и мы должны были попасть домой меньше, чем через полгода.
* * *
Я бы написал.
Нарушение секретности в отношении Ришки вряд ли можно считать военным преступлением: во-первых, она и так учует, а во-вторых, я не представляю себе Ришку, делящуюся с какой-нибудь своей подружкой нашей общей тайной. В этом отношении Ришка нимало не напоминала обычных, так сказать, женщин, о которых все говорили, как о болтушках - у неё, как и у меня, многие вещи можно было выбить только под пыткой.
Мы были слишком самодостаточны, чтобы трепать о своих внутренних делах по секрету всему свету.
Я бы рассказал, какое неописуемое и ужасное явление природы и разума - нуль-ТелеПортал. Багров говорил, что ему каждый раз очень тяжело шагнуть за эту грань; со мной - наоборот. Портал с самого первого раза тянул меня, как тянет глубина или высота.
Когда я смотрел, как между титановыми створами рвётся физическое пространство, заволакивается грозовым лиловым свечением, с тем колким потрескиванием, какое сопровождает плазменную дугу между электродами, когда я чувствовал запах озона и какой-то химической сладости - меня тянуло с самоубийственной силой. Так хочется шагнуть с крыши, если смотришь с шестнадцатого этажа - и ты не делаешь этого шага из одного сознания неизбежной смерти.
А в ТПортал его можно сделать. Ощутить невыносимое чувство размазанности - или развоплощения, осознать, что твоё тело превращается во что-то мало постижимое, не физическое - и рывком воплотиться снова, в тошноте и муторной головной боли, в том же моменте, но другой точке пространства… Услышать, как хлопнет воздух, вытесненный тобой, когда ты возвращаешься из небытия - и сквозь боль и тошноту осознать: "Я снова существую". Уже со второго раза я опознал в прохождении через ТПортал нечто от шаманской инициации, от дзена и некоторых других мистических практик. Я, подозреваю, лучше всех испытателей понимал, что каждый ТПереход мы проходили сквозь моментальную смерть - и снова рождались.
Во всяком случае, никто и никогда не разговаривал об этом со мной, а док Кирилл после моей посмертной исповеди посмотрел подозрительно и начал более подробно и детально, чем в первый день, выведывать, нет ли у меня суицидальных наклонностей.
Нет. Их нет. Жить мне ещё не надоело.
Но, как и всем нам, смертным, мне страстно хочется узнать, что будет там, за последним окоёмом. И я пытался на свой лад.
Вдобавок ТПортал, как и полагается мистической практике, потихоньку менял моё восприятие действительности. Крохотные пророчества так за мной и остались - но к ним после каждого шага через телепорт прибавлялись еле заметные мелочи, обостряющие, если можно так сказать, внутреннее зрение. Мне начали сниться сны.
Вообще-то очень яркие сны, похожие на шизофренические видения, снились всем испытателям поголовно. Сны уже зарегистрировали в качестве побочного эффекта - и у каждого этот эффект проявлялся по-своему. По крайней мере, трое из нас кричали во сне - но, пробудившись, никто не мог вспомнить ни видений, вызвавших ужас, ни даже самого ощущения его. Сон просто выскальзывал и исчезал - только энцефалограф, подключённый к вискам наших крикунов, рисовал в моменты кошмара, как проговорился док Кирилл, жуткие пики, а на томограмме лобные доли мозга сияли, как ночной Лас-Вегас.
Некоторым счастливцам, напротив, снилось нечто очень приятное, почти экстатическое. Денис однажды похвастался грёзовыми "облачными девушками, типа ангелов", которые скользили вокруг него в какой-то сияющей сфере, а от их прикосновений становилось "как-то ванильно, то есть, похоже на ванильное мороженое".
- Холодно и сладко? - спросил я.
Денис надолго задумался и изрёк после паузы:
- Не то, чтобы холодно, но вроде как холодно. Понимаешь, видимость холода. А сладко - не во рту, а где-то под рёбрами.
После этого психологи устроили ему целый марафон с тестами и томографией, и док Кирилл восхищённо констатировал, что наш Денис, похоже, потихоньку становится синестетиком. Душка Денис, услышав это слово, округлил глаза и спросил:
- А как это? - но узнав, как, тут же радостно заявил: - Точно! Мне ещё позавчера музыка снилась, жёлтая с голубинкой!