Ну, может я не совсем удачно выразился. Придумывают, есть даже люди способные, только всё это выродилось в сиюминутные пошлые экспромты, дешёвые самоделки на скорую руку, лишь бы показать, что ты существуешь, что ты не такой, как остальные, что ты что-то можешь, – Тихон взмахнул правой рукой, указывая на горизонт. – У людей нет ориентиров, у них нет вопросов, которые необходимо решить. Им не надо думать – они и не думают. Почитайте им Достоевского – они не поймут его. Не поймут не потому, что язык стал другим или жизнь изменилась, а потому что они не го-то-вы. Всё стало мелким, незначительным. Изобретения, которые сразу после "изгнания Диявола" посыпались, как мука из рваного мешка, через тридцать лет закончились. За последние два века не было сделано ни одного крупного открытия, лишь небольшие усовершенствования того, что имелось, да и те сделаны в самой ГПК.
Он помолчал с минуту, а затем сказал неожиданно, быстро и громко, чем снова напугал Василия.
А знаете, как теперь пишут музыку? Нет? "Лар" берёт известные аккорды, сочетает их, отбрасывает совсем неудачные комбинации, а "автору" остаётся только выбрать что-то подходящее.
Он ещё помолчал.
Всё это ещё потому, что нынешние поколения необразованы. Они даже читать не умеют. Зачем тратить время на ненужное обучение? Никто не спросит твоего диплома, никто не даст прибавки к жалованию, твои навыки никому не нужны! Лучше потратить время на удовольствия. Удовольствия! Удовольствия! Землю захлестнуло сумасшествие на почве удовольствий. Максимум раздражителей за минимум времени. Конечно, люди всегда стремились к ним, но, пожалуй, впервые они достигли неограниченных возможностей. Можно всё! В любых количествах!
Тихон начал ёрзать в кресле и нервно пожимать плечами. Василий неотрывно следил за его левой кистью, которая при этих движениях дёргалась, угрожая сползти с микрофона, но подушечка строго знала своё место и ни на мгновение не обнажала предательской решетки.
Полковник не унимался, он заискивающе склонился перед мнимым клиентом и вопрошал его:
– Что желаете? Хотите чего-нибудь вкусного? Ради Бога, на любом углу вам выдадут фигурки с любым вкусом: сладкие, соленые, кислые. Чего-то изысканного? Белые трюфели и чёрную икру? Можете жрать хоть каждый день: насинтезировать можно сколько угодно. Вам всё это приелось? Ничего страшного. Сделаем вкус насыщеннее, еду слаще, солоней, жирней. Излишков можно не бояться: все они нейтрализуются нашими внутренними роботами, которые и работают на этих самых лишних калориях.
Тихон замолчал, потому что слишком возбудился. Он нервно повёл головой и снова продолжил ровным спокойным голосом, но уже не таким отстранённым, как в начале:
– Единственное, в чём разбираются современные люди – это в гормонах и пептидах, потому что они заменили наркотики. Наш организм, знаете ли, вырабатывает большой арсенал веществ, которые влияют и на наше настроение, и на нашу активность. Искусственные наркотики больше не нужны, есть натуральные. Вы, думаю, уже видели в развлекательном центре автомат с мордочками?
– Пептидный дилер, – вспомнил стойку с разноцветными пластинами Василий.
– Ну вот, Вы даже название знаете. Выбираете себе эмоцию от гнева до счастья – на это указывает лицо на пластине – и вашим нанороботам даётся команда стимулировать выработку какого-то определённого вещества. Хотите почувствовать себя счастливым – заказывайте эндорфин или сератонин. Адреналин – и вы готовы свернуть горы, тестостерон усиливает сексуальное желание. Одно только "но": вы попадаете в зависимость от этого дилера ещё быстрее, чем от любого наркотика, – Тихон сунул правую руку подмышку, и лицо его скривилось в безобразную презрительную мину. – Слава Богу, хоть додумались ограничить количество таких инъекций в день. У людей хоть цель в жизни появилась: дожить до завтра или заработать лишнюю инъекцию в игре.
Тихон ещё раз помолчал, но это, видимо, уже плохо помогало успокоиться.
– Нет, я не хочу сказать, что всё так отвратительно. Действительно, сейчас нет ни войн, ни болезней, экология в идеальном состоянии. Опять же коррупция, кражи, мошенничество просто исчезли. Но, в то же время, количество убийств почти не изменилось, стало больше драк, вырос уровень хулиганства. Суицид и хулиганство – это сейчас основные болезни общества. Смерть вообще стала такой далекой и такой, знаете ли, эфемерной, что ли. Люди ищут острых ощущений, не считаясь ни со своей жизнью, ни с чужой. Они не понимают, что даже с миллиардами роботов в крови они уязвимы, смерть всё равно может настигнуть их в любой момент. Для них нет большей радости, чем сделать какую-то пакость или нарушить какой-нибудь запрет. Одно время даже об стену с разбега бились, пока это было запрещено – они, видите ли, таким образом, за свои свободы боролись. Герои глобальной сети, твою мать!
Распаленный Тихон снова замолчал и отвернулся в сторону. На минуту установилось молчание.
– Я надеялся, что люди станут мудрее, – негромко нарушил тишину Василий.
– Мудрости нас учит не время, а события и, к сожалению, как правило, негативные. А когда жизнь от тебя ничего не требует… – Тихон оставил своё высказывание незавершённым. Что-то вдали слева привлекло его внимание. Он некоторое время щурился, пытаясь рассмотреть это, и раскачивал головой, словно сова.
– Кажется, приехали, – сказал он и на время убрал подушечку с микрофона. – Останови здесь.
Автомобиль остановился, Тихон снова закрыл микрофон и обернулся к Василию:
– Это развалины прежнего города – выходите.
Василий наклонился к окну, силясь рассмотреть хоть что-нибудь, но сквозь кромешную тьму проступало лишь несколько прямых линий, не свойственных природе.
– Вы же везли меня в Серверную, – напомнил он Тихону.
– В Серверную Вам нельзя. Оттуда Вы не вернётесь, – заверил его полковник. – К сожалению, господарей здесь нет, но переночевать найдёте где, только уйдите от трассы подальше.
За окном простирался Васин родной город. Если бы он последовал словам Тихона, то, пройдя всего двести метров, вышел бы на свою улицу, которая заросла травой и кустарником и теперь лишь угадывалась благодаря окружавшим её зданиям и проступающим кое-где из-под земли кускам асфальта. Он смог бы найти свой дом – без окон, с обвалившейся крышей, но с ещё крепкими стенами, как и двести лет назад. Даже во тьме без труда Василий нашёл бы и фундамент своей школы, поросший молодым ельничком, узнал бы частично рухнувшие фасады знакомых домов, магазинов, кинотеатров – это была его прошлая жизнь, от которой уже мало что осталось, однако эти остатки ещё хранили память о том времени. Но Василий ничего этого не знал, он отрицательно покачал головой и прижался спиной к спинке кресла, показывая тем, что никакая сила не заставит его вылезти отсюда.
– Нет, с рассветом моё время на Земле истечёт. Сколько сейчас?
– Полчетвёртого, – взглянул на свои наручные часы Тихон.
– Ну, значит, уже совсем скоро.
Долго уговаривать Тихона не пришлось. Со словами "Ну, как знаете" он опустил вниз дверь и скомандовал автомобилю продолжать путь.
– Кто такие "господари"? – задал вопрос Василий, как только они снова тронулись.
– Господари, – повторил Тихон, тяжело вздохнув, и задумался. – Их считают отсталыми фанатиками, отчасти это, наверное, так, но, тем не менее, сейчас это единственные, кто ещё живёт. Когда-то пару веков назад появилась одна… Секта или не секта, в общем, группа верующих. Они не стали переселяться в урбоцентр, а остались за городом. Сами выращивали хлеб, шили одежду. Старались походить на древних славян, поэтому носили длинные волосы и подвязывали их лентами, а на лентах писали "Господь" (вместо украшения). Отсюда и "господари". Название "господарь" стало обобщающим для всех подобных групп, "господарями" сейчас называют и протестантов, и мусульман, и атеистов – всех. Они просто живут за урбоцентрами, часто в старых городах, работают, сами рожают детей, сами их воспитывают.
– Сами рожают? Разве дети сейчас появляются по-другому? – перебил Василий, не столько поражённый этой новости (он уже ничему не удивлялся), сколько желая услышать подробности про эту часть современной жизни. Времени осталось совсем немного, а он так мало успел узнать! И теперь Василий использовал любую оговорку, любой повод, чтобы "выдавить" из Тихона максимум информации.
Тихон ухмыльнулся:
Сейчас дети появляются и растут в центрах репродукции. Сначала центры эти создавались для женщин, которые не могли завести детей по различным причинам. Пара приходила туда, сдавала "исходный материал" и больше этого не касалась. Эмбрион попадал в инкубатор, где для него создавались идеальные условия, ребенок развивался, и в один прекрасный момент пару извещали: "У вас родился мальчик или девочка". Вот так просто! Никаких родовых травм, мук, никакого риска ни для ребёнка, ни для матери – идеальные условия под круглосуточным контролем. Неудивительно, что вскоре такой метод размножения стали рекомендовать вместо традиционного, а с появлением гермафродитов, он вовсе остался единственным, поскольку гермафродиту очень трудно родить ребенка, да они и не хотели. При центрах были и интернаты, в которых младенцев откармливали, а старших детей можно было оставить на время, если родители собирались провести его в одиночестве. Но на деле родители, апеллируя к свободе личности, старались почаще спихнуть детей в них и особо не спешили забирать. А когда они окончательно перестали заниматься детьми, специальным распоряжением ГПК вся забота о будущих поколениях легла на центры репродукции. Теперь уже полностью.
– Но ведь родной ребёнок…
– А что ребёнок? Они не видят своих детей, как их самих не хотели видеть родители. Когда ваша жизнь – это любовь к самому себе, то места для остальных не остаётся. Люди не нужны друг другу. Сейчас даже браки не регистрируют, потому что два законченных эгоиста вместе и нескольких дней не проживут.
– Зачем же тогда рожать?
– Льготы: дополнительные порции пептидов, клубы, куда пускают только "родителей", да и сотрудники ГПК относятся к ним с особым уважением, а это всегда льстит, – Тихон пожал плечами. – А что делать? Они же как большие дети.
Некоторое время они ехали в полной тишине.
– А у Вас дети есть? – неожиданно спросил Василий.
– Нет, – сухо ответил Тихон.
– А жена?
Этот вопрос застал Тихона врасплох, он на минуту замолчал, а затем коротко ответил:
Нет. Охранникам не положено. С населением мы мало контактируем, да и вообще… Вроде как… Ниже своего достоинства, что ли…
У Вас не было любимой женщины?
Тихон снова замолчал, казалось, этот вопрос окончательно выбил землю у него из-под ног.
Была, – так же сухо и коротко ответил он и опять с минуту помолчал. – Мы познакомились примерно восемьдесят лет назад. Тоже, кстати, в церкви. Я тогда уже был в Городской охранной службе, у меня было много наград, я дослужился до майора – почти вершина карьеры. И вот приехали мы как-то однажды, не помню – не то сумасшедший на прихожан кидался, не то господарь рядом проповедовал, в общем, нас отправили разобраться. И там я увидел её. Она была настоящей женщиной – не гермафродит – такие сразу в глаза бросаются. Ну, увидел – и увидел, выяснили, что надо, уехали, но чем-то она меня зацепила. Нет, у меня не было, как, знаешь, поэты пишут: взглянул – и словно молния поразила. Ничего подобного, но с этого момента я начал замечать, что постоянно её вспоминаю, и чем больше проходило времени, тем более навязчивым становился её образ. В конце концов, я выяснил через "Лара", где её можно найти, и приехал. Соврал, что у меня, дескать, возникли вопросы к ней, как к свидетелю, – Тихон улыбнулся. – Мы зашли рядом в "жрачечную" – туда в основном приходят, чтобы просто взять еду и ехать дальше, поэтому там легко можно остаться наедине. За столиком я задал ей какие-то вопросы, что-то вроде: "Как Вы попали в церковь?", "Что Вы можете сказать о пастве?" – в общем, ненужную чепуху, которую она мне рассказывала не меньше часа. А я сидел и смотрел на неё. Взгляд у неё всегда был весёлый, смеющийся. Тогда она на меня смотрела с недоверием, а глаза у неё всё равно были живые, взгляд открытый. Ты смотрел когда-нибудь на облака? На белые кучевые облака в ясный день?
Тихон, наконец, почувствовал себя совершенно свободным и незаметно для себя перешел с Василием на "ты". Священник кивнул, и это удивительным образом растрогало полковника.
Сейчас никто не смотрит на облака. Ты видишь их мягкость, свет на вершинах, как будто… Святой свет. Он оживляет, он выше всего этого. Вот то же самое я испытывал тогда, когда смотрел на неё. И волосы у нее были вот посюда, – он провел пальцем по основанию шеи. – Золотистые… Как у Солнца.
Как её звали?
Мария. Маша. Красивое имя, правда?
Красивое. У Вас есть её снимки?
Тон Тихона стал вдруг резко твёрдым:
Я не держу её изображений, она у меня здесь, – он постучал пальцем себе в грудь.
Повисла пауза. По глазам было видно, что Тихон погрузился в океан невероятно приятных воспоминаний, который не хотелось покидать, и в то же время ему хотелось излить этот океан на священника.
– Она была умная, – продолжил он изменившимся голосом. – Поразила меня своими рассуждениями. Это было мне на руку: мы обязаны были "фиксировать" рассудительных. Нет, не подумай, их никто не арестовывал, не выселял – мы просто за ними наблюдали. Так, на всякий случай. Я доложил о ней и лично взял под свой контроль. С этого момента я только о ней и думал. Сначала мне это очень не нравилось: мысли о ней отвлекали меня от работы, не давали сконцентрироваться и вызывали какое-то беспокойство душевное. Но постепенно стал испытывать радость, когда вспоминал её, а если у меня вдруг появлялся повод встретиться с ней, я начинал жутко волноваться, даже заснуть не мог. Тогда я садился в такушу и всю ночь ездил по городу. И, знаешь, еду и представляю, что рядом сидит она, и мы с ней беседуем. Если бы меня в этот момент кто увидел, то решил, что я с ума сошел, – Тихон негромко засмеялся нервным смехом. – Как раз в то время я себе впервые такую подушечку и сшил. Дальше – больше, я стал представлять, что она всегда рядом со мной, даже не рядом, а во мне. Она стала моей совестью, моей эманацией. Что бы ни происходило, что бы я ни говорил, слышал или делал – я думал о том, что бы сказала Она по этому поводу. Наверное, я тогда был счастлив. Не могу сказать точно, просто, я думаю, когда человек счастлив, он любит всё! Всё вокруг! И я любил, любил каждое время года и каждую погоду: ведь мне доводилось встречать Её в разные времена года, и потому каждый сезон напоминал мне встречах с Ней. Я готов был расцеловать любого сотрудника службы, который мне сообщал, что надо встретиться с подопечной. Я обожал свою работу, как никогда раньше, обожал "Лара", город, жителей, эту церковь…
Тихон разволновался не на шутку и взял паузу.
Прочитал Библию, – продолжил он, немного успокоившись. – Было интересно понять, что такого она в ней нашла. Пристрастился к стихам. Мои чувства требовали какой-то разрядки, какого-то выхода. Сам я писать не умею, а когда читал, мои эмоции приобретали оформленную… Форму. Нелепо сказал, но… Словно все ветра, рвавшиеся из моей души, смотали в легкий светящийся шар и запустили в воздух… Сейчас я тоже частенько перечитываю стихи, но именно читаю. Люди неграмотны – везде одни картинки и озвучка текста. Тыкаешь на кнопку – тебе говорят быстро, коротко, тыкаешь дальше – другая информация.
Она Вас любила? – спросил Василий.
Тихон немного помолчал.
Не знаю, – неуверенно ответил он, но, как показалось Василию, без сожаления. – Наверное, нет. Мне казалось, что я даже раздражал её. Поэтому я и не навязывался, мне тогда это было неважно… Нет, конечно, важно, но… Мне уже было хорошо. Моё счастье не было абсолютным, но мне действительно было хорошо, и я боялся всё испортить.
Почему же Вы не признались ей?
Слова эти вызвали у Тихона небольшое раздражение:
Это легко вот так, на словах сказать, а на деле? Не получилось бы у нас ничего: браки уже не регистрировали, но даже не в этом дело: "охранникам" это не позволялось, да и я к обывательской жизни относился надменно, ведь мы были особыми, элитой, хранителями. К тому же, я посвятил своей работе всю жизнь, был включен в Высшую сотню сотрудников – я просто не представлял, как смогу жить без всего этого, и мне жалко было всё это потерять.
Они несколько минут молча мчались по трассе, и монотонность работы тихого, почти бесшумного мотора лишь изредка нарушалась шумом пролетавших мимо пёстрых пятен встречных машин.
– Мы были знакомы уже года два, – неожиданно прервал молчание Тихон. – Я старался видеться с ней каждый день, правда, на расстоянии: я знал расписание церковных служб и был в курсе, когда её там ждать, но приезжал всегда заранее, останавливался в стороне и ждал. Она приезжала, заходила в церковь, затем шла в нашу "жрачечную", брала энергетик с зеленой пеной и разноцветными присыпками – это напоминало ей цветочную поляну – садилась в стороне и 10–15 минут пила его. Мне нравилось в ней всё, даже то, что она выпивала напиток на месте, а не мчалась, как "эти". Потом она уезжала, а я ещё полчаса сидел в машине. Я не решался подойти к ней или зайти в церковь. Это было чревато для моей службы, да и она становилась напряженной, когда видела меня. Мне можно было обращаться к ней, только когда у меня были веские основания.
Во время одной из таких бесед она как-то мимоходом сказала, что хочет отказаться от нанороботов. Я сначала не придал этому значения, подумал, что она меня просто дразнит (как можно отказаться от нанороботов? зачем?), а потом мне сообщили, что она действительно не прошла процедуру обновления наносостава. Я встретился с ней, пытался её переубедить, но мои слова, казалось, только раздражали её. Она сказала, что это не моё дело, чтобы я отстал от неё и ещё это: "Естественная смерть для меня ценнее искусственной жизни". "Глупость", – подумал я. Тогда я, действительно, считал, что жить, жить вечно гораздо важнее, чем какие-то идеологические бредни.
Как только её роботы прекратили работу, она стала быстро набирать вес, и вообще вид у неё стал нездоровый. Скорее всего, у неё появились какие-то заболевания – в медицине я не силен, да и к тому времени больных людей уже не было. А потом она пропала. Пропала, но её не было в списках умерших – просто исчезла. Я её искал почти тридцать лет…
Тридцать лет. Раньше это звучало как "полжизни", а сейчас… В вечности и время течёт как-то по-другому. Крутишься, выезжаешь на дела, отдыхаешь, развлекаешься, пьёшь, ешь, в стереовид пялишься. Прожил сто лет и не замечаешь: то ли сто прошло, то ли год. Только когда ставишь на документ дату, осознаешь: "Боже, я прожил СТО лет. Ещё сто лет". Когда мы возводили световодную сеть или строили новые города, что-то менялось. Мы знали, что и для чего делаем. А как попал в Городскую охранную службу – каждый день суициды, массовые драки, убийства… Главное: ради кого, ради чего? Я проработал в охранной службе полтора века, как шестерёнка: механизм работает – шестерёнка вращается. Вращается, вращается и вращается. Сто оборотов, тысяча, миллион…
Тихон снова замолчал, у него было потерянное лицо, а глаза бессмысленно уставились на панель.