* * *
Ночной Альтштадт не замечал нас; ничего не видящие газовые фонари по-прежнему сияли размытыми пятнами, а ветер слепо мел вдоль улицы. Каменный великан не заметил появления двух крошечных букашек на своем теле, как не замечал в последнее время вообще многого. Уличная прохлада не принесла облегчения, лишь заползала за шиворот малярийной сыростью. Я машинально осмотрелся, но улица была совершенно пуста - просто длиннейшая каменная кишка, ощетинившаяся острыми углами домов и зазубринами заборов, кишка определенно нечеловеческого происхождения. Кем бы ни были наши сопровождающие, Макс не соврал: похоже, они действительно знали толк в своем деле.
- Пошли домой, - сказал я Петеру немного грубовато. - Нечего морозить кости.
Он всегда шел, немного приотстав, из-за чего я почти его не видел. Иногда мне казалось, что я чувствую спиной молчаливую фигуру Арнольда позади, но иллюзия эта держалась недолго - слишком уж непохожи были легкие мальчишечьи шаги на твердый топот мертвого здоровяка. Однако у меня вновь был молчаливый спутник. Всегда держащийся сзади, ничего не спрашивающий, готовый исполнить любое поручение. Однако он был жив, а я не привык иметь дело со спутниками, от которых пахнет жизнью. Так получилось, что большую часть времени меня сопровождали другие люди.
- Ты можешь уходить, - сказал я в пустоту за спиной.
Пустота не ответила. Единственное, что в ней было, - слабый отзвук шагов и запах жизни, маленькой, горячей, беспомощной жизни, уже подчиненной своей глупой цели.
- Мы не убьем его, Петер, - кажется, я впервые назвал его по имени. - Ты видишь, здесь работают специалисты. Даже кинься он на нас из-за угла, мы не успеем коснуться его и пальцем. Твои услуги с этого дня бесполезны. Как, кажется, и мои.
- Да.
- Не любишь много говорить? Я тоже не из болтливых… Наше дело закончено, понимаешь? Всё. Оно перестало быть личным, для тебя и для меня. Теперь мы только фигуры, которые способны лишь вертеться на своей клетке. Ты играешь в шахматы?
- Нет.
- Раньше ты, по крайней мере, добавлял "господин тоттмейстер", - проворчал я. - И Бога ради, перестань сердиться. Я не думал, что убийца ты. Просто… ну, в тот момент я был на взводе. Так бывает. Макс подметил то, что я сам упустил, он это здорово умеет, подмечать такие вещи…
- Почему он зовет вас Шутником? - вдруг спросил Петер.
Я чуть не споткнулся.
- Что?
- Он так называет вас. Шутник.
- Ах, Шутник… Старая солдатская кличка. Еще с тех времен, когда мы со стариной Максом громили французов. У многих тогда были клички. Глупейшая вещь - появляются из ничего и цепляются, как репей. Однако некоторые держатся недолго, а другие прилипают до конца жизни.
- А какая у него была?
- У него? - я улыбнулся, зная, что идущий позади Петер не увидит этой странной улыбки. - Кабан.
- Из-за того, что он толстый?
- А? Да, в некотором роде. Он человек в теле, как видел… Глупейшая привычка.
- Ясно.
Некоторое время мы шли в молчании. Трудно разбить на секунды промежутки между огнями фонарей. Город спал. Я ощущал холодное дыхание его каменных легких собственной кожей. И ощущал что-то, подобное шуму бегущей по невидимым жилам крови, какой-то подземный гул, рождаемый каждым шагом. Город спал, и ему ни к чему были две крошечные точки, ползущие от одного огня к другому.
- У одного из наших была кличка Судья. Нет, он не был судьей: человек, родившийся с задатками смертоеда, не имеет права принимать какую-либо должность, кроме тоттмейстерской. И отец его не был судьей. Но его так звали в нашем полку все время. Пока его не насадили на французский штык возле одной глупой и далекой реки… Я даже не помню, как его звали на самом деле, мы все называли его так - Судья. Смешная привычка. У тоттмейстеров вечно кличка приходится не к месту, кто дал, почему - не разберешь…
- Он любил справедливость?
- Он-то? Это была война, малыш. Много людей собираются в одном месте для того, чтобы часть из них стала кормом для червей, а оставшиеся имели повод играть красивые марши. И это неподходящее место, чтобы размышлять о справедливости. Там… - я передернул плечами, сам поймав себя на этом отвратительном жесте, - там все иначе. Ты остался жив - уже справедливо. Всадил пику в живот человека, который не успел до тебя дотянуться - справедливо. Нет, там не нужны такие судьи.
- Не понимаю.
- А он понимал. Этот Судья, он просто был большим поклонником мензуры. Знаешь, что такое мензура? Впрочем, конечно, знаешь. Сам не участвовал?
Молчание за спиной. Видимо, он просто покачал головой, не удосужив себя ответом.
- Веселая штука. Хотя ты еще гимназист, рановато… Так обычно развлекаются студенты - всякие битвы между студенческими корпорациями, защита чести… Говорят, развивает удар и сноровку. Я в университете не учился, а Судья успел год или два, прежде чем его забрали в тоттмейстерское училище. Представляешь, прожил лет двадцать, сам не зная, что он скрытый магильер! Я слышал, узнал он об этом неожиданно - когда в сердцах треснул по столу кулаком в трактире, после чего хозяина укусил жареный петух. Вранье, наверно, кто жарит петуха с головой?.. Оказался талантливым парнем - хоть учиться начал позже всех нас, хватал быстро. Не первый в полку понятно, да все же. Но студентом остался, даже когда получил шеврон "Фридхофа". В карты мог играть три ночи напролет, если пить начинал, так пропадал начисто, всё такое… Студенты - народ вольный, иногда чересчур. Помимо студенческих игр и словечек принес он нам и мензуру. Среди нас она, конечно, не прижилась - ребячество, глупость, что толку махать куцей рапирой, когда завтра французская пуля может снести тебе половину головы? Да и ходить со шрамами на лице тогда среди нас считалось неприличным. Ты слушаешь?
- Да.
- Но он все не сдавался. Однажды просыпаюсь и слышу сквозь сон как будто бы лязг какой-то. Металл по металлу. Тревоги не слышно, пушки молчат, а лязг - как будто полк улан в штыки пошел. Обычно-то во время штыковой шума изрядно - кричат там, выстрелы… Выхожу и вижу двух мертвецов, стоящих как заправские дуэлянты. На телах остатки французских мундиров - значит, из свежих мертвецов, в руках кацбальгеры… А рядом стоит Судья и посмеивается, глядя на наши лица. Устроил он таки мензуру, порадовал однополчан… Мертвые французы полосуют друг друга, как заведенные, а он ими вертит, точно кукловод на ярмарке. Дуэлировать на легких рапирах - еще понятно, крови прилично, но всерьез кого-то заколоть непросто, а тут - кацбальгеры… Каждым махом по ломтю срезает.
Я немного повернул голову и увидел, как Петер поморщился. Не искренне, когда отвращение всплывает в глазах подобно клочьям бурых водорослей, просто скривил губы.
- В общем, порубили друг друга начисто, как капусту. Денщику убирать пришлось, ведрами. Но с тех пор мензура у нас в полку как-то прижилась. Не настоящая, конечно, а так, кукольная. Проводить обычно брался сам Судья, со времен своей выходки он у нас стал как бы первым по этой части. Находили пару мертвецов в таком состоянии, чтоб оружие держать могли, каждый себе отбирал по вкусу, потом Судья подавал знак - и они сходились. Два тоттмейстера, два мертвеца, один Судья. Бой шел до тех пор, пока один из дуэлянтов мог двигаться. Я видел обычные дуэли, серьезные, не чета мензуре, да и сам в молодости несколько раз участвовал, и впечатление от них остается тяжелое. Свист стали, чей-то хрип, треск ткани и кто-то падает в пыль… Бой - лишь несколько быстрых росчерков, которые подчас не успевает даже поймать глаз. Здесь же дуэль могла продолжаться и до получаса, смотреть на нее можно было долго. Мертвецы не уставали, не просили пощады, не теряли сознания от потери крови. У них не было и секундантов. Они просто дрались, рубили друг друга на части, пока мы делали ставки. Дошло до того, что у доброй половины тоттмейстеров из нашего полка был собственный боец, тщательно отобранный, выдрессированный и готовый к бою. За ними ухаживали, как за любимыми лошадьми, ходили они все больше не в обрывках мундиров, а в новенькой форме, снятой денщиками со свежих мертвецов. Французы тогда перли на наши редуты едва ли не каждый день, но их окатывали из пушек, и они спешили смыться, оставив нам очередное пополнение для развлечений. Ребята даже жаловались артиллеристам, мол, все поле во французах, а ни одного целого - то половину ядром оторвало, то рук не хватает…
- А Судья?
- Погоди про Судью. В общем, развлекались мы так пару месяцев кряду. Забава стала пользоваться неизменным успехом, тем более что итог поединка зачастую был никому неизвестен. Мало просто поднять мертвеца и вложить ему в руку оружие, надо заставить его двигаться быстро, ловко, четко… Я знал тоттмейстеров, которые считались наихудшими в полку; но стоило им поднять своего дуэлянта, как тот превращался в сущий кошмар: лезвие в руках двигалось быстрее мухи, а каждый удар был сильнее медвежьего. Такие тоттмейстеры неплохо зарабатывали, сотни две-три крон в месяц помимо жалованья перепадало, так что дело еще и приносило заметный доход. Судья по традиции наблюдал за поединками и, в случае чего, объявлял победителя, такая уж ему осталась роль. Впрочем, он был этим очень доволен и ролью своей даже гордился.
- А вы? - спросил Петер тихо.
- Я не участвовал. Мне и тогда это казалось баловством. Можно поднять мертвеца и бросить его с оружием в руках на вчерашних товарищей, чтобы он, воюя против тебя при жизни, послужил тебе же после смерти. В этом работа тоттмейстера. Но устраивать потеху, уродуя мертвых безо всякой пользы - это не для меня. Да, я и тогда был слишком скучным и немного занудным, чтобы разделять подобные увлечения вроде этой мензуры мертвецов, как ее у нас называли. А закончилось все в один час. Наш полк прибыл инспектировать господин генералоберарцт из штаба. Стояли мы на передовой, так что проверка вышла внезапная, без предупреждения. И вот прибывает генералоберарцт… - я опять повернулся посмотреть, слушает ли Петер, но тот глядел лишь себе под ноги, - и не успевает его свита прискакать к штабу, как слышит страшный лязг где-то неподалеку. Лязг кацбальгеров сложно с чем-то спутать, а уж тут, где до французов, кажется, можно руку протянуть, чтоб пощупать…
Первое, что пришло в голову господину генералоберарцту - нападение на штаб. Время было раннее, французы могли на рассвете подобраться к нашим позициям и внезапным ударом, прежде чем сыграла бы артиллерия, занять редуты. Если бы свита повернула назад, все можно было бы уладить, да только господин генералоберарцт, ветеран всех войн Империи на своем веку, вдруг исполнился решимости внезапным кавалерийским наскоком нанести разящий удар во фланг дерзким французам, рассеять их и не дать занять позиции. В штабе давно поговаривали, что перенесенные господином генералоберарцтом ранения, особенно те из них, что пришлись на голову, не сказались благосклонно на его способностях принимать тактические решения, но такого поворота мало кто ждал. Старик заорал "Vorwarts!" и первым тронул лошадь на неприятеля, а свите ничего не оставалось делать, как следовать за ним в этой импровизированной атаке.
Вынырнув из подлеска, они обнаружили примерно то, что и ожидали, - с полсотни вооруженных французов вперемешку с синими мундирами тоттмейстеров. Звон оружия, крики и общее столпотворение были восприняты ими как самая настоящая битва, в которой подданных Его Императорского Величества уже разбили и взяли в окружение. Среди них не оказалось достаточно зоркого или достаточно сообразительного человека, который удивился бы тому, что мундиры на французах новенькие, штопанные, иные даже фантазийные, а из оружия лишь кацбальгеры, палаши да чеканы. И они пошли в атаку.
Петер издал смешок, но мне не показалось, что ему смешно. Возможно, это был судорожный выдох, искаженный плотно сжатыми губами.
- И началась кутерьма. Тоттмейстеры были увлечены поединком, они не сразу заметили всадников, несущихся на них из-за деревьев, а когда заметили, воцарилась натуральная паника. Никому бы не пришло в голову, что это генералоберарцт и его люди отважно устремились в атаку на превосходящие силы противника. И мундиры рассмотреть тоже мало кто успел. Сделали первое и самое естественное из того, что умели. И вчерашние мертвецы-дуэлянты, подхватив свое далеко недуэльное оружие, бросились в контратаку на, как мы думали, французских драгун, подобравшихся с тыла. Господин генералоберарцт узрел перед собой то, что и ожидал, - устремившиеся к нему орды французов, выхватил пистолеты и, покраснев лицом, бросился в самую гущу схватки.
К нашему всеобщему счастью, схватка продолжалась недолго. Видимо, слишком быстро заметили, что проклятья на одинаковом языке доносятся с обеих сторон поля боя. Однако, поскольку обе стороны сражались в полную силу, полагая, что перед ними враг, некоторые потери все же были. Так, свиту безвозвратно покинуло трое или четверо штабных офицеров, один из тоттмейстеров был затоптан лошадьми, а господин генералоберарцт едва не лишился руки, потерь же среди мертвецов не считали - ни тогда, ни после. Конечно, был грандиозный скандал. Дело запахло трибуналом, ведь были погибшие, причем штабные. Мы со своей стороны попытались представить случившееся, как отработку совместных маневров с мертвецами, но в штабе, где уже успели прослышать о новом увлечении тоттмейстеров своеобразной мензурой, объяснения выслушали явно прохладно.
Я замолчал, обдумывая слова, и Петеру чтобы нарушить неловкую тишину, пришлось спросить:
- Вас наказали?
- Да, но не так сильно, как предполагалось. Зачинщиков мы не выдали, а выходку старого дурака в штабе признали не самой удачной. Так что "Фридхоф" отделался несколькими показательными понижениями офицеров и передислокацией поближе к тем местам, где было не в пример жарче. Там у нас уже не было свободного времени, чтобы предаваться студенческим развлечениям.
- А Судья? - напомнил он.
- Судья погиб недели через две. Его насадили на палаш, как молочного поросенка, какой-то здоровенный фламандец-кирасир. Мы вытащили его из-под огня, но было видно, что он долго не проживет, даже лебенсмейстеры качали головами. Смерть нашла его только через несколько часов. Судья умирал под лязг рукопашной, и последними звуками, которые он слышал, была любимая им музыка сшибающейся стали. После его смерти мензура мертвецов среди нас уж больше не возрождалась, хотя иногда то один, то другой пробовали вернуть былую забаву. Но то ли время было уже не то, то ли слишком дорога стала собственная голова, то ли почивший Судья вносил что-то свое в эту нелепую игру, что-то, что после его смерти пропало… Так или иначе, эта традиция умерла, так толком и не созрев. Впрочем, я говорил о кличках…
- Там, - сказал Петер, внезапно остановившись. - Видите?
- А? Что такое?
- Кто-то впереди.
- И что же? Ночные прохожие тут не редкость, - сказал я фальшиво-равнодушным голосом.
- Он… не похож на прохожего, - сказал Петер осторожно, его прищуренные глаза уставились куда-то в темноту. - Я…
- Если тебе страшно, достань оружие.
Он помотал головой:
- Нет.
- Тогда не паникуй. Пошли. Мы в большей безопасности, чем если сидели бы за каменной стеной, можешь мне поверить.
У мальчишки должно было быть острое зрение: лишь когда мы прошли еще шагов двадцать, я понял, что он имеет в виду. Кто-то был впереди нас - в чернильном киселе ночной улицы угадывалась тень, сперва казавшаяся частью переплетения других теней, но с каждым шагом обретавшая контраст. "Не с каждым нашим шагом, - отметил я про себя, - с каждым своим шагом".
- Может, это кто-то из ребят Макса? - сказал я вслух, то ли чтоб успокоить Петера, то ли подбодрить самого себя. - При всей их сноровке они все же не невидимки.
Кажется, он меня вообще не услышал, продолжая смотреть в темноту. Тень приближалась, и теперь было отчетливо видно, что она не имеет никакого отношения к холодному ночному камню. Кем бы она ни была, это не было похоже на порождение Альтштадта. У этой тени словно была собственная глубина и собственный цвет, если цвет, конечно, позволено иметь теням.
- Идет навстречу, - сказал Петер.
- И отлично. Не сбавляй шага.
Я уже видел ее очертания, только с приближением начавшие складываться в подобие человеческой фигуры. Так из куска камня под рукой скульптора постепенно проступают человеческие контуры, поначалу зыбкие и неуверенные, но обретающие резкость линий с каждой минутой. Но кто бы ни шел нам навстречу рассеянного света ближайшего фонаря оказалось достаточно, чтобы утверждать - он вышел из-под руки очень странного скульптора. Его походка была неуклюжей и дерганной, точно странный полуночный прохожий пытался подпрыгивать на каждом шагу на одной ноге, а другая его нога была прикована к земле тяжелым грузом. Он был скособочен на сторону как ярмарочный урод, отчего одна рука при ходьбе почти касалась земли, другая же была нелепо задрана и болталась, точно переломанное птичье крыло на ветру. Что-то до нелепости птичье было и в его манере дергать головой. Нечто похожее я видел у тех, кто подвергся на войне тяжелой контузии. Их движения были отчасти сходны, но никогда мне не приходилось видеть столь отвратительного, но в то же время и сходного с человеком существа.
- Что это? - прошептал Петер, останавливаясь. Если недавно он еще вглядывался в темноту, и глаза его были прищурены, то теперь они оказались широко распахнуты.
- Не знаю. Но, кажется, придется проверить, хотим мы того или нет. Стой. Ты слышишь?
Мне показалось, что жуткое существо, неспешно приближающееся к нам с нечеловечески механической грацией, издает какие-то звуки. Сперва это было похоже на завывания, но когда расстояние уменьшилось, в нем точно стали проступать неразборчивые пока, но отличимые друг от друга звуки…
- Он что-то говорит!
Петер попытался попятиться, но я поймал его за плечо:
- Брось. Ты не выглядел трусом прежде.
- Я не боюсь! - вспылил он.
Я и сам это видел. Мальчишка не боялся, но по скованности его движений, по окоченевшему, точно в судороге, рту было понятно, что внутри у него поселилось нечто такое, что не имеет отношения к страху. Скорее, какой-то первобытный, дурманящий и подламывающий ноги паралич, какой бывает, если увидеть нечто настолько жуткое, что самый страшный страх оказывается не опаснее горсти углей. Так ведут себя люди, которые видят, что на них падает небо.
Сам я страха не испытывал, и не потому что ночные улицы давно стали моими постоянными спутниками. В движениях незнакомца, в этих отвратительных кривляньях, более похожих на пародию перебравшего пару лишних стаканов мима, было что-то мне знакомое. Так узнают не в лицо, так узнают несколько нот в пьесе. Щекотка прошлого, похожая на прикосновение кошачьих усов.
Он был совсем близко, я слышал его неразборчивое бормотание, бормотание дикого свойства, поскольку оно совершенно не напоминало человеческую речь, лишь ее подобие, в котором все звуки смешаны и вывернуты наизнанку - как и ноги загадочного господина…
А потом я почувствовал запах, и все встало на свои места.