Для большинства существующих на свете девушек собраться куда бы то ни было за четверть часа - задача непосильная. Но Эмили с ней справилась легко, и скоро они были в пути, тряслись на жёстких сиденьях старенького красного омнибуса, украшенном новенькой табличкой с воззванием, отпечатанным типографским способом. "Господа пассажиры! Находясь внутри салона, не плюйте на солому! Вы не в свинарнике, а в стране, которая гордится утонченностью манер" - гласило оно.
Внутри было почти пусто - в Гринторпе, кроме нашей пары, сели ещё трое, и какая-то старушка ехала от Моррвиля - зато холодно так, что пар изо рта. Поэтому можно было, не опасаясь выглядеть нескромными, сидеть, тесно прижавшись друг к другу, и даже держаться за руки. А что ещё надо для счастья двум молодым и, как выяснилось, излишне застенчивым существам?
Смотреть стриптиз они, конечно, не пошли, это было бы слишком, а в "Пьяном эльфе" время провели очень даже неплохо, и провели бы ещё лучше, если бы у Веттели назавтра не было уроков. Это накладывало определённые ограничения на то количество удовольствий, которое они могли себе позволить. Но как скоро выяснилось, ограничивали они себя напрасно, полезнее было бы напиться вдрызг.
На этот раз тела было два, и обнаружил их не Веттели, он только проходил мимо и заглянул на шум, поднятый детьми.
Первое, в одних подштанниках, лежало на полу душевой для мальчиков, принадлежало юноше по имени Джонатан Мидоуз и было безнадёжно мертво, заколото шилом в глаз (если только в Гринторпе не началась эпидемия неудачных падений, что, конечно же, маловероятно). В отличие от одиозного Бульвера Хиксвилла, бедный Мидоуз был одним из самых серых и неприметных воспитанников Гринторпа; Веттели о нём было известно лишь то, что парень - круглый сирота едва ли не с рождения и обучение его оплачивает какой-то дальний родственник.
Второе тело, одетое куда более презентабельно, хоть и лежало, запрокинувшись, как мёртвое, при детальном обследовании оказалось вполне живым. Огастес Гаффин - а это был именно он - просто пребывал в глубоком обмороке, видно, тонкая душа поэта не выдержала потрясения при виде того ужасного зрелища, что являл собой окровавленный мертвец.
Веттели же на этот раз большого потрясения не почувствовал, скорее досаду: "Ну, вот, ещё одно испорченное утро! Сколько можно?". А дальше пошла рутина: младших разогнал, старших разослал с поручениями, а сам со скучающим видом уселся на подоконник караулить труп: "Скоро, пожалуй, в привычку войдёт". Таким его и застало перепуганное до холодного пота начальство.
Явился доктор Саргасс, как всегда, очень спокойный и собранный, в костюме с иголочки (школьную форму он не признавал) и очках, но не круглых, а в очень красивой и модной оправе. Бегло оценил обстановку и сразу занялся приводить в чувство Гаффина, справедливо рассудив, что Мидоузу уже всё равно не поможешь.
Вдохнув нашатыря, Огастес дёрнулся, мелко задрожали синеватые веки, ладонь судорожно прижалась к груди:
- Ах… Больно…
- Ну, не знаю, может, на сей раз и вправду сердце? - засомневался доктор. Задрал на лежащем форменный свитер, расстегнул рубашку, достал стетоскоп. И кивнул с чувством глубокого профессионального удовлетворения, - Снова нервы! Так я и знал… Ребята, - это явились два работника с носилками, - грузите этого, давайте в мой кабинет… Да поаккуратнее, убитого не заденьте, полиция будет ругать.
Пожилые работники, кряхтя и тихо бранясь, потащили Огастеса Гаффина вон. И тут Саргасс заметил Веттели, который - нет бы сбежать под шумок - так и продолжал сидеть на подоконнике, будто прирос. Ещё и ногой качал зачем-то. Просто слабоумие внезапное нашло - ругал он себя.
Доктор подошёл к нему вплотную, тронул за плечо.
- А вы-то как, Веттели? В порядке?
Тот равнодушно пожал плечами:
- Конечно. Что мне сделается? Я же не поэт.
Саргасс заглянул ему в лицо и не поверил. Взял холодными жёсткими пальцами за пульс и чем-то, похоже, остался недоволен.
- Знаете что, ступайте-ка и вы ко мне в кабинет, ждите там. Я освобожусь и угощу вас чаем и вишнёвым джемом.
- Но я действительно в порядке, сэр. Я лучше пойду.
- Куда?
- На урок. Ботаника у девочек.
Саргасс усмехнулся, снисходительно и всепонимающе:
- Вам что, действительно так хочется сейчас идти на урок?
Идти на урок Веттели не хотелось ни сейчас, ни вообще никогда. Поэтому он больше не спорил, сполз с подоконника и покорно потрусил, куда было велено.
- Да, и пока меня нет, присмотрите за Гаффином, а то как бы это чудо не свалилось с кушетки или ещё чего не сотворило, - крикнул ему вслед Саргасс.
…Гаффин лежал на упомянутой кушетке в позе томной и расслабленной, картинно держался за сердце и тихо, страдальчески постанывал. На вошедшего он никак не отреагировал, и Веттели забеспокоился, уж не помирает ли, не пора ли бежать за Саргассом? Но не прошло и минуты, как Огастесу стало интересно, почему это на его стоны никто не обращает внимания, и он приоткрыл глаза.
- Веттели? Это вы? - в голосе поэта звучала нескрываемая неприязнь.
- Я, - лаконично согласился тот, не видя причин оспаривать сей очевидный факт.
- Зачем вы здесь, Веттели? - пролепетал Огастес умирающе. - Мне плохо, я не хочу вас видеть, вы мне неприятны. Уходите! - он взмахнул рукой с грацией жеманницы, отгоняющей комара.
- Не уйду. Мне велено ждать здесь, мне обещаны чай и вишнёвый джем, - возразил Веттели с напускной суровостью. Слова поэта его ничуть не задели, он не мог воспринимать это странное существо всерьёз и обижаться на него тоже не мог. - И ещё я должен следить, чтобы вы не свалились с кушетки.
- Я могу свалиться с кушетки? - неожиданно оживился Гаффин. - Доктор считает, у меня возможны судороги?
- Этого он мне не говорил, - ответил Веттели мстительно, но Огастес не поддался разочарованию.
- Конечно! - нашёлся он. - С какой стати доктор Саргасс станет обсуждать с вами моё здоровье? Ах, да не мельтешите вы по комнате, у меня от вас головокружение. Сядьте где-нибудь.
- Я не мельтешу, а рассматриваю анатомические плакаты. Очень познавательно, вы не находите? - Веттели кивком указал на фигуру, изображённую экроше, причём каждая группа мышц была выделена своим цветом.
Гаффин машинально бросил взгляд на плакат, снова бессильно уронил голову.
- А-ах! Какая мерзость! И вы смеете демонстрировать мне её после того, что я имел несчастье найти там, в душевой?! Хотите, чтобы у меня случился новый сердечный приступ? Вы жестокий человек, мистер Веттели!
"Возможно, я и вправду жестокий человек", - без малейшего раскаяния подумал тот, а вслух сказал:
- Простите, мистер Гаффин, но я же не виноват, что она тут висит.
- Виноваты! - Огастес дёрнул ногой, как если бы собирался ею капризно топнуть. - Вы привлекли к ней моё внимание. Без вас я бы её просто не заметил, у меня, в отличие от вас, нет сил глазеть по сторонам! - тут он сделал секундную паузу, будто собираясь с духом. - И вообще! Думаете, я не догадываюсь, зачем вы здесь? Почему хотите свести меня в могилу?
- Почему же, мистер Гаффин? - Веттели почувствовал себя не на шутку заинтригованным.
- Да потому что вы и есть убийца! Это вы прикончили несчастного Мидоуза, я-то знаю!
Вот это новость!
- Неужели? Но почему вы так решили?
- А потому что я видел вас на месте преступления! Да-да, видел собственными глазами! - победно выпалил поэт.
Добрые боги, уж не лишился ли он рассудка от пережитого потрясения?!
- Вы видели, как я убиваю Мидоуза?! Как втыкаю ему шило в глаз?
- Момента убийства я, хвала добрым богам, не застал, иначе мы бы сейчас с вами не разговаривали. У меня слабое сердце, оно бы этого просто не выдержало, - признал побледневший Огастес, пожалуй, не стоило при нём упоминать о шиле. - Но я отчётливо видел, как от душевой по коридору, в направлении центрального крыла, спешно удаляется фигура в учительской мантии. А кто в нашей школе носит мантию постоянно, не снимая даже в свободное время? Только вы, мистер Веттели! Только вы! И не думайте, что я буду молчать! Я непременно расскажу об этом полиции, когда сердце позволит мне встать с постели.
- Конечно, расскажите, - искренне одобрил Веттели. - Это может оказаться важно для следствия.
- Вы надо мной издеваетесь, да? - вдруг спросил Огастес беспомощно и грустно.
- Что вы, даже и не думаю, - поспешил заверить Веттели, огорчённый, что бедный поэт столь превратно истолковал его слова. Но тот не поверил.
- Издеваетесь. Вы мучите меня всё утро! Пользуетесь тем, что я болен и слаб. Убийца вы и есть, больше некому. Беды в Гринторпе начались с вашим появлением, до этого у нас не случалось никаких преступлений. А теперь - одно за другим. И не удивлюсь, если это только начало! Да!
Веттели слушал его обличительную тираду и не верил собственным ушам. Добрые боги, да это нелепое существо наивно как младенец! Совершенно не от мира сего! Его действительно нельзя оставлять без присмотра!
- Мистер Гаффин, - проникновенно заговорил лорд Анстетт, присев рядом с койкой безумного поэта. - Я обещаю никогда больше вас не мучить, не привлекать вашего внимания к анатомическим плакатам, не утомлять вас своим мельтешением и вообще как можно реже встречаться у вас на пути. Клянусь! Но и вы взамен обещайте мне одну вещь, всего одну! Уверяю, это не составит вам никакого туда…
- А именно? Чего вы от меня хотите? - уточнил Огастес сварливо. Ему хотелось бы вовсе проигнорировать просьбу недруга, но любопытство пересилило гордость.
- Обещайте, что когда в следующий раз заподозрите кого-нибудь в убийстве, не станете сообщать ему об этом с глазу на глаз, без свидетелей.
- Это ещё почему? - вяло осведомился Гаффин, похоже, он ожидал чего-то более интересного.
- Потому что если преступник окажется настоящим, он вас и в самом деле убьёт.
Обстановку разрядило появление доктора Саргасса, иначе Гаффин, пожалуй, сорвался бы с места и побежал спасаться. До его затуманенного сознания, наконец, дошло, сколь идиотически он себя вёл, откровенничая с предполагаемым убийцей. Ему стало страшно. Но пришёл Саргасс, одного напоил валериановыми каплями, другого обещанным чаем, одному попытался в очередной раз втолковать, что все его мнимые болезни имеют нервическую природу, другому велел пить железо и отпустил обоих с миром. Веттели решил, что, не смотря на трагические обстоятельства, день начался неплохо, потому что два урока он прогулял. "Как хорошо, что ученики не умеют читать мысли своих учителей, - подумалось ему. - Иначе они были бы сильно удивлены".
Насильственный характер гибели юного Мидоуза на этот раз почти не вызывал сомнений, поэтому вскоре после полудня вместе с уже знакомым нам печальным коронером из Эльчестера в Гринторп прибыл полицейский инспектор, и Веттели снова повезло - на пятом уроке его вызвали на допрос.
Впрочем, везение было относительным, поскольку никто не счёл бы приятным общество полицейского инспектора Тобиаса Дж. Поттинджера, а Веттели - особенно. Так уж сложилось, что чёрная кошка пробежала между ними в первую же секунду встречи.
Веттели застал инспектора вальяжно развалившимся в старинном директорском кресле стиля ампир. Это был крупный человек средних лет, с простоватым лицом, обрамлённым рыжими баками, и очень мясистым носом, одетый в штатский клетчатый костюм. Рукава пиджака были самую малость коротковаты, из них некрасиво торчали грубые, как у портового грузчика, руки. Ноги тоже торчали - из-под стола, и обуты были в ботинки не в цвет. Несчастное старенькое кресло жалобно поскрипывало под весом его мощного, жилистого тела, и вообще, инспектора Поттинджера было как-то слишком много, хотелось держаться на расстоянии.
- Норберт Реджинальд Веттели - это вы? - бросил инспектор вместо приветствия. Взгляд его был таким недоверчивым, будто он был уверен, что вошедший непременно захочет выдать себя за другого.
- Да, это я, - подтвердил Веттели безразличным тоном, хотя уже успел почувствовать неприязнь к полицейскому из Эльчестера. И весь дальнейший диалог эту неприязнь только укрепил.
- В каком классе учитесь? - школьных порядков инспектор не знал, и учительская мантия Веттели не помогла.
- Я преподаю естествознание и военное дело, - возразил Веттели холодно.
- Преподаёте? Неужели? - в голосе полицейского звучало откровенное пренебрежение. - А не слишком ли вы молоды для такой должности, мистер Веттели? Что вы можете смыслить в военном деле? - видимо, естествознание казалось Поттинджеру менее хитрой штукой.
- Моё руководство считает меня достаточно компетентным, а я не вижу причин сомневаться в компетентности суждений моего руководства, - отчеканил капитан Веттели, тихо зверея. Впрочем, он всегда умел держать себя в руках, и демонстрировать своё настроение был не намерен, внешне продолжал хранить полнейшее хладнокровие.
Инспектор почему-то счёл такой ответ оскорбительным и перешёл на личности.
- Очень умный, да?
- Да, - не стал спорить Веттели. - Вы тоже это заметили?
Бычья шея полицейского покраснела.
- Отвечать по существу! - рявкнул он. - Вы первым обнаружили тело убитого Мидоуза?
Тон его был таким обвиняющим, будто обнаруживать мертвые тела - это преступление хуже самого убийства.
- Нет. Я первым обнаружил тело его предшественника, Бульвера Элиота Хиксвилла. Мидоуза нашёл учитель изящной словесности, мистер Гаффин, их двоих нашли ученики, а я…
- Что значит "их двоих"? - инспектор резко подался вперёд, кресло трагически взвизгнуло. - В школе ещё один труп? Почему мне об этом до сих пор не известно?
- Потому что Огастес Гаффин не труп, ему просто стало дурно при виде крови.
- А-а-а! - протянул Поттинджер, широко и неприятно улыбаясь из-под рыжих усов, вид у него сделался довольным, как у большой жабы, до отвала наевшейся мух. - Ясненько. Ну, конечно, чего ещё от вас, умных и образованных, ждать?
Веттели хотел было напомнить, что, вообще-то, в обморок упал не "умный он", а совсем другой человек, но не стал. С такими людьми, как инспектор Поттинджер спорить бесполезно, их логика абсолютно непробиваема в силу ограниченности ума и недостатка воспитания.
Данный типаж был хорошо знаком Веттели по некоторым из полковых офицеров, выслужившихся с самых низов.
Он знал случаи, когда человек, продвигаясь по карьерной лестнице, легко воспринимал тот уровень культуры, что соответствовал него новому статусу. Ярким примером тому мог служить полковник Финч, бессменный командующих их 27 Королевского. Полковник родился сыном деревенского почтальона, но к тому моменту, когда Веттели с ним познакомился, его нельзя было отличить от рафинированного аристократа, выросшего в родительском поместье под присмотром строгих гувернёров и учителей хороших манер. Причём это была не игра, не поза, новый образ подходил полковнику чрезвычайно органично.
К людям, подобным полковнику Финчу, Веттели относился с безграничным уважением, не будучи уверенным, что на их месте сумел бы достигнуть подобных высот, и подозревая, что сам склонен скорее к деградации, чем к эволюции (во всяком случае, уже в первый год службы он понабрался от солдат много лишнего и теперь вынужден был внимательно следить, чтобы это лишнее вдруг не всплыло в самый неподходящий момент).
Да, положительные примеры были.
Но чаще случалось обратное.
Достигнув какой-то высоты, как правило, не слишком значительной, но всё же выделяющей его над народом, человек начинал бравировать своим бескультурьем, нарочно подчёркивал собственные дурные манеры, отсутствие воспитания и вкуса, становился особенно груб с теми, кто недавно ходил у него в товарищах, чьё положение считал ниже своего, а равных себе презирал, ведь "им-то всё с рождения легко доставалось, а я своё потом и кровью заслужил".
Веттели пока не очень уверенно ориентировался в мирной жизни, но с каждой минутой всё сильнее подозревал, что инспектор Поттинджер как раз из числа тех, о ком говорят: "From zero to hero". Отсюда и его ненависть ко всякого рода "образованности", и безобразный коричневый костюм, и ноги в диких чёрно-белых штиблетах, далеко торчащие из-под письменного стола…
"Неужели, я становлюсь снобом? - сказал себе Веттели не без удивления. - Странно. Никогда прежде за собой не замечал! Далась же мне, право, его обувь!.. Впрочем, когда тебе суют её чуть ли не под самый нос, не так-то легко оставаться либеральным…" А потом вдруг подумал, совсем уж невпопад: "Пожалуй, есть смысл купить себе фрак и завести кошку". Просто Поттинджер его уже утомил. Очень хотелось встать и уйти. Но вместо этого пришлось три раза подряд пересказывать историю обнаружения сначала второго трупа, потом первого трупа, а напоследок ещё раз вернуться к телу Мидоуза. Такая уж была у инспектора тактика ведения допроса, подозреваемого ли, свидетеля - не важно. Главное, чтобы допрашиваемый, измучившись, начал путаться в собственных показаниях, тогда его легче уличить во лжи, ежели таковая имеет место.
Но Веттели путаться в показаниях не стал, даже когда инспектор принялся коварно сбивать его наводящими вопросами типа: "Так значит, вы шли из столовой в душевую…"
- Из своей комнаты я шёл, - с усталой снисходительностью поправлял Веттели. - Из своей комнаты в обеденный зал, мимо душевой. Шёл-шёл, вижу - труп. Дай, думаю, загляну, полюбопытствую, а то когда ещё доведётся… - от скуки он начинал валять дурака. Инспектор злился.
Так они мучили друг друга битых два часа, ведь Поттинджер ещё и записывал каждое слово в специальную тетрадочку, и делал он это, ох, небыстро.
"Добрые боги! - думал Веттели, нетвёрдой походкой покидая кабинет. - Если этот тип так обращается со свидетелями, каково же приходится бедным подозреваемым? Нужно очень, очень хорошо подумать, прежде чем замышлять преступление в графстве Эльчестер!"
Тут навстречу ему попался сопровождаемый констеблем Гаффин - пришёл его черёд страдать. Поэт ступал осторожно, придерживал сердце рукой.
- Ну, этого отсюда вынесут, - пробормотал Веттели себе под нос.
Констебль услышал и ухмыльнулся.
- Эт’ точно, сэр!
Зато в комнате его ждал приятный сюрприз - там сидела Эмили и нервничала.
- Берти, милый! - она бросилась ему навстречу так, будто они не виделись долгие годы и вернулся он не из центрального крыла, а с восточного фронта. - Ты живой?
- А что, разве есть основания сомневаться? - удивился тот.
Эмили утвердительно кивнула.
- Появлялась Гвиневра, рассказывала всякие страсти. Будто бы этот кошмарный эльчестерский сыщик в клетчатом только что не калёным железом тебя пытает, всю душу вытряс и вообще… Это она сама так сказала: "и вообще". А уточнить не пожелала, только сделала страшные глаза. Конечно, наша Гвиневра - натура впечатлительная и склонная у гиперболе, но если хотя бы какая-то часть из её рассказа правда - это ужасно!.. Я принесла тебе клюквенного морса, налить? - такая уж была натура у мисс Фессенден, что сочувствие её не оставалось голословным, а всегда имело практическое выражение.