"Кто опровергнет мои слова? Мертвые молчат. В конце концов, когда до стыковки со спасателем останутся сутки, я просто взорву этот проклятый осколок станции, а сам останусь на орбите в посадочной капсуле".
Закончив осмотр всех палуб, я иду в столовую, делаю перерасчет пищи на одного человека. Вполне приемлемо. Если не сойду с ума, то доживу до прилета спасателя…
Из столовой иду в каюту, запираю дверь, включаю скрипичный концерт, прячу пистолет под подушку, ложусь на кровать, подтянув к себе ноги. Мне остается только ждать. Двадцать-тридцать дней ожидания.
Я не знаю, правду сказал Дершог или всего лишь пытался отвлечь меня, чтобы убить последним рывком. Я запутался в версиях и заумных, сверххитрых ходах. Изменить ничего нельзя… Я не знаю, кто совершил первое убийство и почему. Я не верю, что всех убил Маринг. Я не верю, что всех убил Дершог. Наверное, он прав. Мы просто начали убивать друг друга. Это как камень, летящий по склону горы, каждую секунду увлекающий за собой два новых. Но я должен остаться в живых. Ведь я человек.
Поднимаюсь. Минут тридцать сижу на кровати.
Еще через час я уже на кухне возле плиты, помешивая в кастрюле половником, читаю Поваренную книгу. Наваристый получится бульончик…
© С. Галихин, 2005.
ДМИТРИЙ ПОЛЯШЕНКО
Люди, звезды, макароны
В желудке у меня были макароны, в голове - жар…
С. Лем
В звездолете пахло щами.
Капитан звездолета "Илья Муромец" Никодим Шкворень приоткрыл алюмодубовую дверь рубки и по пояс высунул голову в коридор. Принюхался. Воображение тут же нарисовало глубокую миску, полную настоящего украинского борща, обильно приправленного сметаной, - ложка в нем стояла.
Капитан мучительно сглотнул. Беда с этой службой снабжения. Из-за эфирных помех неправильно поняли запрос филиала Внешних планет Академии Наук, и вот грузопассажирский корабль под завязку забит макаронами, только макаронами. Вместо восьмидесяти наименований по тонне каждого - восемьдесят тонно-мест одного продукта. Но самое страшное другое - в предстартовой горячке загрузки трюмов "Муромца" непостижимым образом сменился бортовой рацион экипажа звездолета, так что о борще оставалось только мечтать.
Запах заполз в рубку и окутал главный пульт корабля.
Звездолет лихорадило. В коридоре топотали ящерицы. Где-то в стенах угрожающе пели на три голоса мнемодатчики.
- Сладок кус не доедала! - дружно вопили они а-капелла, намекая на пустые баки.
Не нравились капитану эти полуживые, почти живые и недоосознавшие себя механизмы. Но что поделаешь - на человечество наступила эпоха гуманизированной техники. С ее появлением на Земле сразу же откуда-то появились радетели за права всей этой псевдожизни. Интересно, где они были раньше - по свалкам ундервуды да арифмометры собирали? Причем по своей непримиримости "анимехи" далеко и кучно переплюнули "зеленых". Теперь нельзя было в момент метеоритной атаки ругаться, производить жесты и совершать намеки, могущие покоробить, расстроить, а то и разрегулировать тонкую душу какого-нибудь устройства.
За спиной капитана раздался чавкающий звук, словно собака глодала кость - это не выдержала электронная душа корабля, уловившая запах щей через систему вентиляции. Капитан торопливо захлопнул дверь, чтобы ненароком не нарушить поправку "О неправомерном искушении псевдоживого существа недостижимым гастрономическим наслаждением".
"Кончается топливо. Что делать? Надо заправляться. Где?"
Топливо кончалось уже неделю, и капитан всю неделю ломал голову над тем, как раздобыть пять тысяч тонн алямезона среди окружающей пустоты.
Никодим Шкворень вдумчиво погрыз ноготь: "Странно, еще позавчера топлива было на два дня. Сколько же его тратится на километр пути? А время разгона от нуля до ста? А ведь скоро ЕУ да ТО… Впрочем, о чем я?"
Пульт слабо всхлипнул.
- Ша! - гаркнул Шкворень, возвращаясь в командирское кресло. Он уже придумал, что надо делать. - Стажера Матюхина в рубку! - рявкнул он в переговорную трубу.
В ответ из трубы вылетело облако пыли и раздалось носоглоточное "есть!"
Запах щей кружил по рубке, раздражая вкусовые сосочки капитана. Капитан стоически крепился и шевелил усом.
Сидевший в теплых недрах пульта полуразумный силурийский клоп Феофан, однажды занесенный сквозняком в недра звездолета и недурственно в оных обосновавшийся, втянул в себя два миллиарда молекул запаха. Демонически расхохотавшись, клоп вылез из щели и забегал среди клавишей и тумблеров.
Глаза капитана удивленно расширились и полезли на лоб, сминая брови. Рука его стала лихорадочно хватать несуществующий у левого бока эфес бластера. Бластер был у правого бока. Среди кнопок бегал мерзкий насекомый - так говаривал дед Шквореня, в бытность свою ассенизатор при холерных бараках - что было чудовищным нарушением всех правил гигиены, а главное - субординации, так как касаться ногами пульта было привилегией исключительно капитана Шквореня.
Кухонные запахи пробудили в клопе дикие инстинкты, восходящие, видимо, к древней инсектоцивилизации, проигравшей борьбу за планетарное доминирование человеку. Все знают этот шедевр, висящий в Третьяковке слева от входа между ночной амфорой Патрокла и чучелом пришельца, препарированного по ошибке на заре первых контактов: художник Репей Коврига, батальное полотно, 6x9, позолоченный багет, недорого. "Апофеоз инсектоцида". Крошечный, коленопреклоненный дрожащий клопик, жалобно глядит вверх, а над ним на фоне неясных далеких руин и столбов дыма, восстает из-за горизонта громадный, попирающий землю человек с веником из стеблей клопогона мусорного в руке.
Клоп начал точить зуб.
- Покатаюся, поваляюся, Кешкиной кровушки попивши, - бормотал он скороговоркой о своих каннибальских замыслах.
Капитан, цепляя носком правого ботинка пятку левого, стащил его и двадцатью двумя точными ударами по кнопкам наголову разбил наглого клопа. Брызнул дорогой одеколон. "Впрочем… - Шкворень принюхался. - "Шипр", что ли? Вырождаются кровососы. Раньше все больше курвуазье был, или, на худой конец, бренди".
Шкворень с довольным видом рухнул в застонавшее кресло и цыкнул зубом мудрости. Он положил ноги на пульт и стал шевелить пальцами ног, одновременно корча страшные рожи в потолок. Вот так, вот так!
Автопилот, чьи камеры смотрели и внутрь рубки тоже, знал могучую неуправляемую натуру капитана и пока терпел это безобразие.
А тем временем звездолет рассекал Вселенную. В связи с этим у него кончалось топливо. Поэтому Никодима Шквореня взяла тоска. И тогда он запел на всю ивановскую:
- Замучен тяжелой неволей!..
Шкворень нахмурился и замолчал.
"Нельзя же так! В самом деле, надо взять себя в руки", - подумал он и неожиданно вслух продолжил:
- На обед обычно подавали тушеные мозги с горошком. Шкворень гулко глотнул, снял ноги с пульта, нервно забарабанил пальцами и, чтобы отвлечься, стал рассуждать логически: "Чьи мозги? Кто обедал? Что подают "необычно"? Что ел… э-э… о чем думал тот, чьи мозги теперь подают? Ничего же не понять!"
- Звали, капитан? - раздался за спиной жизнерадостный голос. Капитан, забыв убрать с лица очередную рожу, обернулся. Стажер Матюхин, по прозвищу Недолей - так его окрестили после трагического вмешательства непредсказуемой гравитации системы трех солнц в процесс разливания некоей субстанции по рюмкам, - поперхнулся и схватился за косяк. По его лицу (я имею в виду, конечно, стажера, а не косяк) сменяя друг друга, пронеслись несколько выражений, как то: гримаса атавистического ужаса, неописуемое желание бежать за валерианкой и бромом, извиняющаяся улыбка вроде "я ошибся дверью", ответная рожа и, наконец, готовность к любым приказам и уставной оскал типа "гы".
В общем, парень справился.
Капитан мрачно сообщил:
- Для тебя есть задание. Топливо на исходе. Реактор пуст как… как я не знаю что.
Нашарив каблуком нужную кнопку, капитан вдавил ее в пульт вместе с соседними. Вспыхнул экран.
- Смотри сюда, тараканья немочь, - попросил он. Стажер преданно вытаращился. Панибратская манера капитана общения с техникой его восхищала.
На экране среди звезд кувыркалась шишковатая картофелина.
- У нас по курсу загадочный объект Синяк № 2. Заметь, не фингал, не гематома, именно синяк. Похоже, это астероид. Усек? Не рубероид, не анероид и не гиперболоид. Произведи разведку на предмет наличия топлива. Напоминаю, нам нужен алямезон. Уловил? Не лямбда-зонд, не патесон и даже не франкмасон, а именно алямезон. Ну, - он посмотрел в вытаращенные далеко по Уставу глаза Матюхина, - все ясно?
- Все!
- Что все?
- Ясно!
- Тогда исполняйте.
Стажер лихо козырнул (капитан едва успел увернуться) и вдарил галопом по коридору. Как лошадь, ей-богу!
Капитан не удержался и состроил одну из своих коронных рожь - рачий глаз, на что киберпилот совсем обиделся, корабль вильнул и пол ударил капитана в лоб. Мнемодатчик пробубнил: "Гиена ты, Шкворень, вот и все".
И голодный киберпилот отключился.
Капитан не обратил на это внимания. Он знал, что в электронный мозг корабля вмонтирована чья-то занудная душа, впрочем, довольно честная и работящая, а главное - отходчивая. Через час все обиды будут забыты. Душа эта была любопытной и в свободные от работы часы почитывала в корабельной библиотеке "Жизнь животных" Брема. Почему не рыб или насекомых - неизвестно, но звериные эпитеты сыпались из динамиков обильно. Причем упоминание фауны было отнюдь не только в ругательном контексте. Желая похвалить, корабль мог ласково назвать капитана Шквореня орлом двуногим, или, скажем, моллюском жемчуженосным.
- Синяк № 3, - прокряхтел капитан, прикладывая ушибленное место к похолодевшему автопилоту.
Шкворень поднялся, оттолкнувшись от подлокотников кресла, и легко прошелся по рубке, почесывая спину стволом бластера и сладостно приговаривая:
- Ай, хорошо! Ух, замечательно!
"Дело сдвинулось с мертвой точки. Вот теперь и поесть можно с чистой совестью, - подумал он. - И вовремя".
Тягучий звук проник под своды рубки. Звонили в электронную рельсу, призывая всех на обед.
Капитан Шкворень изящно выскользнул в коридор и споткнулся о гроздь невостребованных бананов. Гроздь шевельнулась и отползла на метр в сторону. Капитан в изумлении протер глаза и приписал увиденное начинающимся голодным галлюцинациям. А ноги уже сами несли его по липнущему к магнитным подошвам полу в широкие двери столовой. Туда, где за длинным столом под пятисотсвечевыми лампами потирали руки, предвкушая, говорливые братья по разуму - его экипаж, его семья. Они уже взяли в руки космические вилки с костяными ручками, они уже нервно разглаживают складки на старой фамильной скатерти, на которой раньше так много и вкусно ели и пили из тюбиков.
Капитан Шкворень цыкнул всеми зубами сразу и последние два метра коридора преодолел галопом. Впрочем, в столовую он вошел - даже не вошел, а вступил - степенно, как подобает капитану,
Все уже садились, а бортповар Федя Головоногов уже выбегал из камбуза с огромной кастрюлей макарон.
- Десять метров макарон заменяют курбульон! - каламбурил Федя.
- Опять макароны! - возмущенно завопил бортбиолог Рудимент Милашкин, бросая вилку. - У меня же атрофируются вкусовые сосочки.
- Да не волнуйся ты так, Руди, - лениво воскликнул планетолог Эрул Сумерецкий, потомственный гедонист и сибарит, со всех сторон разглядывавший свою порцию, очевидно, в тщетной попытке найти новый взгляд на осточертевшее блюдо. - Все кончается, даже макароны. Мда… Кстати, а где же щи? Я положительно обонял высокий запах кислой капусты. Эй, на камбузе!
- Это я мыл вчерашнюю кастрюлю, - стесняясь, объяснил Федя Головоногое, выглянув из-за перегородки. - Еще макарончиков, Эрик?
И осекся.
Сумерецкий поднял на Головоногова задумчивые, совершенно смотрящие внутрь глаза. Головоногое хорошо знал этот взгляд и начал отступать, на ощупь ища за спиной то ли опору попрочнее, то ли наоборот - дверь.
- Федор, не найдется ли в твоем хозяйстве вусе-пуэхаелинь? В крайнем случае - шуудабо-кинд-за? Замечательные, знаешь ли, приправы. Оживим эту анемичную лапшу!
Головоногов сорвался с места и с ужасом нырнул в свой закуток. Донесся удаляющийся звон кастрюль и затихающий отчаянный крик.
Планетолог беспрестанно доставал бортповара зубодробительными рецептами, не заботясь о том, что даже перечисление их составляющих может порой отбить аппетит у свежего человека.
- Если главное блюдо нехорошо, нас могли бы спасти закуски. Хотя бы камамбер а ля вьерж, - сказал себе под нос Сумерецкий, - в крайнем случае фуа гра с изюмом и яблоками, - голос его превратился в едва разборчивое бормотание, - а салат пантикапей - что может быть проще? Я даже не прошу шампиньоны в шерри или лимонную корзиночку с начинкой из брусники и хрена. Хотя бы канапушки, обыкновенные канапушки на маленьких остреньких шпажках!.. - Сумерецкий зажмурился. - Как я мог забыть, что к борщу обязательны пампушки! Классические ржаные и пшеничные, с чесноком, а также из творога с картофелем, пампушки рыбные, пампушки медовые с карамелью, японские рисовые пампушки моти, наконец!.. Пампушки - холодные закуски.
Все напряженно прислушивались к перечислению хорошо известных, малознакомых и совсем незнакомых блюд, стараясь как можно незаметнее проглотить слюну.
Тяжело вздохнув, Сумерецкий начал обреченно солить и перчить макароны с обеих рук.
Тишину за столом нарушил капитан. Как всегда, он повел речь о самом обыденном.
- У нас кончилось топливо, - громко сообщил он и с длинным сосущим звуком втянул в себя метровую макаронину. "Фью! Бац! Плюх!" - Отличные макароны! Корабль временно стал неуправляем. Я послал экспедицию на поиски топлива.
- Вот видишь, - сказал Сумерецкий остолбеневшему Рудименту, - и топливо тоже кончается, и макароны, уверяю тебя, не вечны… - и изменился в лице. - Что?!
Пауза. Соль трагично сыплется из замершей в воздухе солонки. Крупные планы. Мысли о тщете всего сущего.
- Как это, капитан? А как же мы? А как же, черт возьми, макароны? - посыпались вопросы. - Восемьдесят тонн, посылочка на Юпитер. Если мы не долетим, они-там позеленеют от своей хлореллы!
Поднялся гвалт.
Почувствовав неладное, корабельный пес Юмор, названный так по ошибке за якобы неунывающий нрав, закатил глаза и эсхатологически завыл. Кот Форсаж - вот скотина! - в истерике начал драть уникальные противометеоритные переборки (Хорезм, XI век). А хомячок Парсек, как всегда прикорнувший на плече бортинженера электронных душ Ивана Птолемеевича Жужелицина, пискнул что-то апокалиптическое и бросился в стакан с морсом.
- Щто? Щто порождается? - с улыбкой завертел головой пассажир - француз Шаром Покати, за свою общительность и наивное русофильство с самого старта сразу и навсегда ставший любимцем экипажа. - Сколько новьих сльёв! Шьёрт!.. Щто будить с моей помять! - Ошибки и ударения он делал самые невероятные.
- Бог мой, где были мои глаза? - прошептал потрясенный писатель Гений Переделкин. Он летел на Внешние планеты, чтобы отдохнуть от суеты и устать от вечности. - Тихо! - гаркнул он, жестом разводя всех по углам, как дерущихся куриц. - Слушайте.
Все невольно замерли.
Приседая и вставая на носки, делая двусмысленные пассы руками, он с завыванием продекламировал первые вылившиеся строчки:
Летит наш богатырь,
Полон тепла и света,
И как родной нам вкус
Постылых макарон.
Но вдруг бензину - швах!..
Затеряны мы где-то,
А звезды - словно стаи
Космических ворон.
Гений закончил декламировать. Тишина стала звенящей. Кто-то поперхнулся и закашлялся. Кашляющего стали дружно лупить по спине. Он тоненько пищал в такт ударам и вдруг пробасил:
- Да что вы меня бьете? Это же он стихи сочинил.
- Гений, иди сюда, мы тебя побьем.
- Несчастные! - презрительно сказал Гений, скрестив руки на груди. - Это же такая тема - космос и одиночество.
- И макароны, - громко провозгласил профессор Мокасин Корамора. Он невозмутимо пожирал макароны одной палочкой. Жизнь ему была скучна без преград.
Адочка Исчадьева, лаборантка профессора Савраса Дормидонтовича Герметичного, захлопала в ладоши:
- Молодец, Гений! Верно схвачено настроение. Хочешь мою порцию макарон?
Сам профессор С. Д. Герметичный жил, спал и питался исключительно у себя в лаборатории по причине перманентной посещаемости идеями и открытиями, а также осеняемости озарениями и молниями догадок. Профессор летел на Внешние планеты, чтобы на спутнике, какой не жалко, провести таинственный эксперимент, который из-за опасности ему не разрешили проводить на Земле.
- Звездолет на бензине… Впечатляет!
- Гений, скажи, а звездные скопления - это вороньи гнезда, да?
Пряча снисходительную усмешку, Переделкин поставил ногу на стул. Взгляд его уносился поверх голов в бесконечность. Никакие мелкие страсти, подколки и насмешки, а также критические статьи, выпады завистников и слоновьи эвфемизмы сердобольных друзей не могли поколебать творческого экстаза.
Бортфотограф от бога Вавила Нимродович Навуходонайсморк, чьи предки еще во времена древнего царства на глиняных дощечках пытались запечатлеть быстротекущее время, медленно, чтобы не вспугнуть, как охотник в нычке при виде долгожданной дичи, отложил вилку и полез за фотоаппаратом: "Вот это лицо! Нет, ну кто мог подумать: у Переделкина - лицо! И где?.. В обычной столовой, а не на творческом вечере перед неизбежной Нобелевкой".
В столовой возник веселый гомон. Все как-будто забыли о надвигающейся катастрофе.
Бортинженер Жужелицын с мощным сюсюканьем уже делал искусственное дыхание хомячку Парсеку. Кто-то нравоучительно тыкал Форсажа мордой в ободранные переборки, приговаривая: "Кто это сделал? Кто?" Форсаж презрительно морщил нос. Юмор, размахивая просторными ушами, с лаем носился под ногами.
"Господи, - растроганно думал капитан Шкворень, наматывая на вилку макаронину, - как я люблю этих ребят. Умных, смелых, красивых, добрых и не очень, недалеких, простоватых, придурковатых, идиотов, гениев. Людей".
Стажер Матюхин надел субтельник, затем надел собственно скафандр, надвинул шлемак, зафиксировал шишак шлемака. Проверил средства коммуникации и визуализации. С коммуникацией было все в порядке, а вот картинка на экранчике его озадачила. Наконец он вспомнил, что дополнительная видеокамера располагается там, где у людей не бывает глаз.
Это было его первое настоящее задание, которое требовалось выполнить вне тренажера. Презирая себя за сентиментальность, он прошептал, вытянув кайло для сбора образцов вдоль коридора:
- К звездам!
В идиотском сиреневом скафандре с "третьим глазом" на заду, с рюкзаком на спине и угрожающе выставленным кайлом стажер вихрем мчался по коридорам.