Он догадался: отвязал веревку (скорее трос, в палец толщиной) и, не выпуская ее из рук, припустил к лодке. Страховка оказалась по делу: лодка болталась на мелководье, и отпусти трос – унесло бы запросто.
Это была килевая двухвесельная шлюпка. Николай долго не думал, кинул смотанный трос на дно шлюпки, вскочил в нее и сильным движением весел оттолкнулся от берега.
Последний раз он греб больше десяти лет тому назад, на озере в городском парке. Но сейчас он так лихо заработал веслами, как будто только этим и занимался всю жизнь. И шлюпка скользила по воде необычайно легко – один гребок, и она пролетала сразу метров сто. Николай вскинул голову: ага, берега уже не видно.
Тогда он обернулся. И увидел, что невдалеке, в полупогруженном состоянии, покоится на воде огромная черная субмарина.
Язык не повернулся бы назвать это чудище "подводной лодкой". Оно над водой-то возвышалось чуть ли не на два человеческих роста, а что было сокрыто в глубине, можно лишь догадываться.
От здоровенной рубки к поверхности воды вел стальной трап, к нему и пришвартовался Гордеев. Быстро взбежал вверх. Тяжелая бронированная дверь рубки была приоткрыта, словно дожидалась его. Николай с усилием оттянул ее и шагнул вглубь.
Шут знает, каким количеством техники был напихан этот подводный линкор, ибо колоссальный снаружи, он оказался чрезвычайно тесен внутри. Николай попал в длиннющий коридор, вдоль стен которого тянулись многочисленные провода, трубы и шланги, посверкивали разноцветные огоньки каких-то приборов. И стоял здесь несильный, ровный гул – вентиляция, наверное.
Николай быстро зашагал в нос судна. Разумеется, относительно быстро: потолок был совсем низкий, приходилось перешагивать через комингсы водонепроницаемых переборок, и Николай пригибался, спотыкался, хватался руками за что-то. Коридор, зараза, казался бесконечным: отсеки, отсеки и снова отсеки, машинный гул… Это не то, чтобы раздражало, но как-то подстегивало, нетерпение разгоралось в Гордееве, хотелось поскорей добраться до конца, до сути – а суть должна быть, это Николай уже знал.
И вдруг коридор кончился.
Николай понял это враз, когда перед ним возникла дверь пошире, чем те, что попадались до сих пор. На ней был штурвал, с помощью которого она задраивалась наглухо, но стоило лишь протянуть за него, как дверь легко отворилась, хотя Гордеев и успел почувствовать, какая она массивная… Сердце забилось сильней. Он перешагнул через комингс.
Его совсем не удивило то, что он попал в огромный и роскошный салон; парадоксы пространства-времени здесь были шуточками обычными. Он испытал только любопытство – с интересом огляделся по сторонам.
Помещение было все обтянуто искрящимся темно-вишневым бархатом. Искрился он от мягкого полусвета, исходившего неведомо откуда, ибо явных источников освещения не наблюдалось.
"Еще один эстет", – подумалось ему.
Вишневый пол, вишневый свод – здесь не было границы стен и потолка. И купол этот чудился высоким: Николай зачем-то вытянул руку вверх и, конечно же, не достал.
Он осторожно двинулся вперед. Бархат поглощал звук шагов. Стояла непроницаемая тишина.
Салон действительно производил впечатление шикарного, за счет бархата и таинственного света, хотя, собственно, он был почти пуст; лишь два предмета мебели имелись в нем: кресло и кровать.
Правда и они удивляли богатством отделки. Слово "кровать", в общем-то, трудновато связать с тем пышным сооружением, что предстало взору Гордеева; возможно, правильнее было бы сказать – "альков"… Мельком подумалось, что раньше в его лексиконе и термина-то такого не было.
Итак, кровать. Широкая, двуспальная, застланная также бархатным покрывалом, но не вишневым, а ярко-алым, почти цвета крови, чуть светлее. Кресло же, наоборот, потемнее, с коричневым отливом, но тоже великолепное, этакий царский трон в стиле двадцать первого века – новый ампир.
И этого слова прежде Николай не ведал, а вот теперь оно сказалось само собой, и он этого даже не заметил.
Как-то сразу Николай угадал, что кресло для него, для зрителя. И настороженность его прошла, он свободно подошел к "трону", уселся, закинул нога на ногу, поерзал, устраиваясь поудобнее. Предвкушение острого зрелища щекотало нервы.
И представление не замедлило явиться.
В бархатной стене бесшумно открылась дверь.
Она откинулась вовне салона, и Николай успел заметить, что в образовавшемся проеме – тьма. Из нее (из тьмы египетской – подумалось гостю) вышагнул Владислав Глухаревский.
Он был в голубой джинсовой рубахе и еще более светлых, почти белых джинсах. На ногах – легкие кожаные мокасины.
Глухаревский казался чем-то глубоко загружен. Лицо его было сумрачно, взор под ноги. Руки в карманах джинсов. Так, глядя в пол, он неспешно прошелся туда-сюда, вдоль кровати.
Нетерпение запульсировало в Гордееве еще острее. Во рту пересохло. Он нервно облизнул губы.
Глухаревский встал, поднял голову. Постоял так секунд пять – и шагнул к двери, уже решительно и твердо.
Николай, пока глазел на писателя, самого таинственного из всей пятерки, и забыл-то про нее, про дверь. Она и в самом деле закрылась, но никуда не делась. Хозяин подошел к ней, уперся рукой, толкнул, она нехотя подалась.
Сердце Николая стукнуло горячо: вот оно. Начинается!
– Идем, – негромко позвал кого-то Глухаревский.
И тут же из темноты выступила женщина. Николай так и вперился в нее.
Почему-то на ней была темная мужская рубаха, расстегнутая на две пуговки у шеи. Ноги обнажены. Неизъяснимым чутьем Гордеев понял, что и под рубашкой ничего. Тут у него пересохло и в горле. Правая рука чуть дернулась.
Женщина была не очень молода и не особенно красива, лет около сорока. Во внешности ее явно сквозило азиатское: раскосый разрез глаз, широкие скулы, темные прямые волосы… Полновата – заметно и под широкой рубашкой, от талии остались разве что воспоминания.
И все-таки, несмотря на все это, было в этой тетеньке нечто животное, чего не передашь словами, но что чувствует любой мужик какой-то потаенной стороной своей души – что-то дьявольски сексуальное, что далеко не каждой женщине дано. Но уж кому дано, тому дано – к таким бабам, будь они не слишком красивы, или вовсе некрасивы, мужики липнут, как мухи к меду, и сами себе не могут объяснить, отчего так…
Впрочем, совсем некрасивых среди этих женщин-самок нет – тут можно руку дать на отсечение.
А у этой еще и ноги были на диво: стройные, точеные, в меру округлые. Изящно переступая ими – под рубашкой заколыхались тугие ягодицы, дамочка приблизилась к кровати, остановилась и потупилась, как бы в смущении.
Да, руки она держала за спиной, словно арестованная. То есть весь вид ее выражал смирение и покорность.
Глухаревский же вновь впал в задумчивость. Словно тигр в клетке заходил опять возле кровати, не глядя на женщину, прямо-таки не замечая, будто никого и нет с ним рядом, пустое место.
Гордеев еще тогда, на встрече заметил, что автор мистических триллеров дядя крепкий, накачанный – Николай просек это, несмотря на цивильную одежду литератора (пиджак, к примеру, скрадывает объем мышц, в нем и Шварценеггер будет казаться худее, чем на самом деле). Сейчас же, в балахонистой джинсовке, тем более было заметно, что Глухаревский – атлет, и это как-то не вязалось с его лицом и прической скромного провинциального интеллигента.
Впрочем, это Николай отметил мельком, каким-то краем мысли. Отметил, и забыл.
Сейчас он смотрел на спутницу писателя.
Глубинное, нутряное женское начало, как гамма-лучи бьющее от этой женщины, захватило и его. Он вдруг понял, что возбуждение, подзуживающее его, имеет ярко выраженный сексуальный характер.
При этом его позабавило, что абсолютно ничего, похожего на любовь и нежность, он даже не почуял. Разве это похоже на чувство к Марине?.. Ну, не смешите меня, господа хорошие! Здесь только схватить, навалиться, войти членом в лоно и кончить – сделать свою работу самца, оплодотворить самку.
Николай сладострастно дрогнул, представив себе это. Неосознанно, но с потрясающей силой он почувствовал, что случись такое, он, Николай, кончил бы сокрушительно, за один присест выплеснул бы всю сперму на месяц вперед.
И тут же он ощутил эрекцию.
А Глухаревский вдруг прекратил расхаживать. Остановился и наконец-то соизволил взглянуть на женщину. Синие глаза сузились – с иронией, что ли?
– Ну-с, сеньорита, – голос зазвучал насмешливо, – что скажете?
"Сеньорита" потупилась сильнее и едва заметно шевельнула плечом.
– Я не знаю, господин, – пролепетала она. – Вам виднее.
Небольшая пауза. Потом Глухаревский переспросил:
– Виднее?.. – и сам же ответил. – Что ж, коли виднее, то быть по сему.
И вздохнул зачем-то. Сказал:
– Надеюсь, ты понимаешь, что виновата?
Та не ответила. Отвернулась, шмыгнула носом, как маленькая девочка.
– Понимаешь! – удовлетворенно констатировал беллетрист. – Следовательно, понимаешь и то, что вина неизбежно вызывает наказание, не так ли?.. – и обратно сам себе ответил. – Так! Конечно, так.
Николай смотрел и смотрел, не замечая, как трясет его мелкая дрожь нетерпения. Близилось самое интересное. Рядом уже!
– Поэтому и будешь наказана, – припечатал Глухаревский.
– Да, господин, – еле-еле слышно, но согласилась наказуемая.
– Хорошо, – писатель кивнул, – хорошо, что ты это понимаешь. Сегодня орудием наказания станут иглы.
Он сделал ударение на последнем слове. "Иглы!" – вот так.
Николай судорожно сглотнул.
– …обыкновенные иглы от одноразового шприца. Острые. Не стану скрывать, тебе будет больно. Но ведь ты сама это и заслужила, верно?
Полные, красивые губы женщины дрогнули, и она беззвучно заплакала.
Глухаревский поморщился.
– Ну, матушка, уж пожалуйста, без этих выходок… Здесь не место. Согласна?
На такой вопрос женщина не ответила, да фантаст и спрашивал-то не для ответа, ясное дело. Он кашлянул, вытер руки о штаны – и вдруг до Николая дошло, что великолепная невозмутимость Глухаревского всего лишь маска, которую тот удерживает с трудом, трепеща от полового возбуждения, как парус на резком, порывистом ветру.
– Не реви, говорю! Сильнее накажу. Умела блудить, умей и ответ держать.
Блудница всхлипнула, но послушно стихла. Глухаревский остался доволен.
– То-то, – сказал он помягче. – Ну, раздевайся… Пора!
Пальцы женщины заметно подрагивали, когда она расстегивала пуговицы. Гордеев почувствовал, как острые мурашки побежали по спине. А с эрекцией своей он уже не мог сладить.
Женщина скинула рубаху на пол. Горло Николая перехватило спазмом.
Он не ошибся. Дама действительно оказалась куда полнее, нежели того требуют нынешние стандарты красоты. Да и явно пожила она на свете, рожала, кормила грудью, возможно, и не один раз… Но никогда не думал Николай, даже представить себе не мог! – что внушительные женские телеса способны ввергнуть его в такое вожделение. А ведь ввергли – да чуть ли не до одури. Дикое, первобытное, звериный инстинкт – все это полыхнуло в Гордееве, откуда-то из неведомых глубин его существа.
Очевидно, тот же пламень вспыхнул и в Глухаревском. Голос дрогнул, когда он произнес:
– Ложись.
Женщина послушно присела на край кровати, повернулась, прилегла на бок. Поджала ноги.
Глухаревский сбросил обувь, затем торопливо, путаясь в штанинах, стянул джинсы, начал расстегивать рубашку. Не дорасстегнув, спохватился, полез пальцами в нагрудный карман.
"За иглами!" – сверкнула в Николае мысль.
Верно. Писатель выудил из кармана упаковку одноразовых шприцов, затеребил оболочку. Рванул сильно, иголка в пластмассовом колпачке отлетела в сторону.
Чертыхнулся, поспешил поднять, кинул все на алое покрывало. Затем, наконец, справился с сорочкой, содрал ее, швырнул в сторону…
Н-да… Атлетизм Глухаревского несколько подзакис за годы трудов за письменным столом. Грудь явно заплыла жирком, и живот заметно округлился – видать нехилые гонорары платило своему автору издательство "Хоррор". Но руки и плечи действительно внушали почтение: дельтовидные мышцы, бицепсы и трицепсы были развиты даже сверх меры.
Разоблачившись, литератор довольно неожиданно остался в широченных семейных трусах – неожиданно для Николая, почему-то он никак не думал увидеть инженера человеческих душ в таком кондовом одеянии. Но уж что есть, то есть.
– На спину, – скомандовал Глухаревский.
И женщина беспрекословно перевернулась на спину.
– Ноги, – в ту же секунду добавил он.
Эту команду лежащая, видимо, не поняла, потому что Глухаревский рявкнул со злобой:
– Ноги раздвинь, говорю!
Николай слегка приподнял бровь: удивил джентльмен, ничего не скажешь.
Женщина заерзала на спине, ноги ее раздвинулись, и Глухаревский оказался между ними, как гинеколог.
Гордееву не очень было видно, что там экзекутор делает, но догадаться было не трудно.
Палач коснулся рукой женской промежности, рот его плотно сжался. Руки задвигались быстрее и жестче, затем в пальцах правой вдруг очутилась обнаженная игла.
У Николая все так и затомилось внутри от предчувствия: вот, сейчас игла вонзится в самую нежную плоть… Но Глухаревский отчего-то передумал.
– Нет, – заявил он. – Ладно, не будем…
Отложил иголку и в один миг скинул трусы. В глаза бросилась сильнейшая эрекция, что Николай воспринял как должное, даже кивнул подтверждающее, сам того не заметив… Писатель же тем временем проворно оседлал свою жертву.
– Руки за голову, – холодно распорядился он и сам взял руки партнерши, подтянул их вверх. Полюбовался, удовлетворение выразилось на лице.
Теперь женщина лежала под ним совершенно беззащитная. Груди ее приподнялись, темные кружочки сосков резко выделялись на них.
Глухаревский хмыкнул. Видно, это была та картина, коей он и добивался. Он обеими руками ухватил грудь дамочки, принялся грубовато ласкать, сжимая, разминая, сдавливая… Потом крепко взялся пальцами за соски, стал их тянуть и выкручивать. Это было, наверно, больно, женщина сдержанно постанывала, тело ее вздрагивало, как от судорог.
Но настоящая пытка ждала впереди.
Истязатель выпрямился. В руке снова блеснула игла.
Гордеев понял, что сейчас будет. Он сам чуть не застонал от похоти.
Глухаревский левой рукой стиснул левую же грудь пленницы, а правой – резко вогнал иглу в сосок.
Крик несчастной потряс пространство – Николаю показалось, что субмарину качнуло на воде.
– Тихо, тихо… Все хорошо…
Бормотание Глухаревского было почти невнятным, захлебывающимся. Губы подергивались. Но руки все те же, цепкие, хваткие. Они уверенно взялись за вторую грудь и…
Еще один вопль! Женщина извернулась под своим мучителем, тот чуть не слетел с кровати. Николаю аж стало жалко эту несчастную бабу, которую так истязают – но это ничуть не сбило его возбуждения, он почти дрожал, и сильно тянуло снизу – вот-вот, и кончишь прямо в штаны.
Писатель как будто чувствовал то же самое. Он неистово спешил. Николай и моргнуть не успел, как тот уже вошёл в партнершу и заработал вовсю, так что кровать под ними заходила ходуном.
Бицепсы и дельты Глухаревского вздулись, натянули кожу. Женщина под ним застонала протяжным, плачущим стоном. Фантаст задвигал тазом резче, быстрее, стоны перешли во вскрикивания…
И вот тогда Глухаревский сильным и внезапным движением обхватил партнершу и прижал ее к себе.
Вновь жуткий крик. Николай сам почти ощутил, как иглы терзают тело женщины. А Глухаревский впился губами в ее губы, жадно, страстно целуя, почти как влюбленный. Крики перешли в стоны – боль и сладость одновременно, лицо писателя исказилось, угол рта повело в сторону, мышцы рук напряглись еще сильней…
…Николай не помнил, как выбрался из этой камеры пыток. Весь мокрый от пота, грудь вздымается, словно пробежал марафон. Потрясение оказалось чересчур сильным. Он словно был поочередно на месте обоих участников садомазохистского действа. Нет, такие игры не для него!
И все же, не зря он почувствовал ажитацию от вида сексуальных пыток. Есть, присутствует и в нем нечто темное, низменное, первобытное… То, что не изжито веками цивилизованного существования человека. Вот это-то и пугало больше всего.
Прыгнул в лодку и изо всех сил погреб к берегу.
Достигнув пляжа с белым песком, принялся метаться по побережью. Ну где, где же этот чертов дирижабль?! Домой, в свой мир, хочу поскорее вернуться!..
Появился, только не яйцевидный дирижабль, а старый друг воздушный шар. Здравствуй, родимый! Заждался я тебя…
17
– Н-ну, относительно Леонтьева трудно сказать что-либо определенное… – признался Пинский, – он – единственный из их группы, кто не обращался ко мне по поводу каких-то проблем. Конечно, это не значит, что их у него нет. За свою практику я убедился: то, что мы называем психическими отклонениями и расстройствами – слабыми или серьезными – присуще едва не каждому второму, а возможно и всем. Ибо что такое норма? Понятие это расплывчатое, а ныне и вовсе пересматривается. И я, как психолог, с этим согласен.
– Есть мнение, я вычитал в одной из ваших книг, – поддержал Николай, – что, возможно, нормальны как раз таки те, кого общество относит к числу душевнобольных. А у большинства "нормальных" восприятие мира искажено в силу разных там стереотипов.
– Совершенно верно! Современный человек уже давно забыл свою подлинную сущность, весь покрылся психологическим панцирем, и старается ни при каких условиях не снимать свои социальные маски. Ты – это не ты, а твоя личина… Есть Я, а есть Персона.
– У наших писателей множество Персон, – заметил Николай.
– Правильно! На то они и писатели. Ведь им приходится создавать миры и населять их персонажами. Какую-то часть своей души они вкладывают в описание героев и сюжетных линий, наделяют их своими чертами и сами перенимают их свойства… Вживаются во множество ролей, образов – чтобы лучше, правдоподобнее описать это в своих произведениях. По сути, они все одержимы бесами собственного воображения.
Гордеев хмыкнул:
– Тогда, получается, актёры должны быть в ещё большей степени психи.
– Невротики или психопаты – да, вполне, – согласился врач. – Собственно, вообще любая творческая личность…
– А из наших фигурантов кто более всего ушёл от нормы? Ягодкин?..
Аналитик сделал неопределённое лицо.
– Пожалуй, да, но это вовсе не значит, что он маньяк. Перверсии есть у них у всех, и какая именно может довести человека до цугундера… Леонтьеву, кстати, свойственна подсознательная эфебофилия, – неожиданно добавил он.
– Гомосексуальное влечение к юношам и подросткам, – тут же процитировал на память Гордеев, – в подсознании он совершал акт педикации – полового сношения через задний проход. Но ведь это не говорит о том, что и в жизни он – педик, верно?