Дневник Антонио Виральдини
Настоящая внутренняя свобода возможна лишь при сильной привязанности. Не имея опоры, можно только упасть.
Не будь отца, к которому я всегда мог прийти за поддержкой, не будь Карло Тортора, без устали повторявшего, что я гениален, и заставившего меня поверить ему, кто бы я был? Как же мне их порой не хватает… Сейчас, когда их нет рядом, я чувствую себя гораздо менее свободным, чем тогда, в детстве.
Бродя вдоль каналов Венеции, я всем существом чувствовал, что вернулся домой. Как же это важно - знать, что тебе есть куда вернуться. Воспоминания захлестнули меня…
Одно из них болело как заноза. Я не удержался и отправился в собор Святого Марка. Долго стоял в капелле Святой Анны Павийской перед образом. Да, разумеется, это она, никаких сомнений быть не может, и в то же время это именно Святая Анна. Добрая, сострадающая, с грустной и мудрой улыбкой. На невзрачном, потускневшем от времени фоне особенно живым выглядит лик святой - немного даже старше, чем у настоящей Анны, - талантливый художник тщательно выписал уголки губ и глаз, так что кажется, сейчас она насмешливо сощурится, а, может, ободряюще улыбнется…
При мысли о художнике внезапно в сознании вспыхнуло имя - Ранетти. Оказывается, я не забыл его, так глубоко отпечатались в моей памяти события того удивительного дня из детства.
Несколько дней я пытался хоть что-либо узнать о Ранетти, и благодаря графу Н. мои поиски наконец увенчались успехом. Итак, то был не мираж, не сон. Ранетти действительно существует, он живет в Бругано, небольшом городке в двух днях езды от Венеции. Я немедленно отправился к нему. О, чего я только не передумал за эти два дня…
У Ранетти весьма скромный дом, с небольшим, но хорошо ухоженным садом. Он принял меня, едва обо мне доложили. Полноватый, средних лет, элегантно одетый синьор добродушно приветствовал известного земляка - музыканта-виртуоза. Он усадил меня в старые удобные кресла, угостил замечательным домашним вином, с интересом расспрашивал о моем детстве, об общих венецианских знакомых, о жизни в Венеции и Милане. Но едва я неосторожно упомянул об Анне, все резко переменилось.
Лицо Ранетти побагровело, на лбу отчетливо проступили вены, мышцы напряглись, весь он до кончиков холеных пальцев покраснел и ужасно раздулся - вот-вот лопнет. "Я должен был совсем уйти из этого нелепого века… Никогда при мне не упоминайте ее имя, молодой человек, слышите, никогда!!!" - озлобленно прохрипел он, привставая, хотел что-то еще добавить, но только прорычал: "Прр-рркл…" и без чувств повалился в кресло.
"Умер", - спокойно заметила служанка, унося со стола опустевший винный кувшин.
Я в ужасе покинул этот дом.
Толпа перед консерваторией безумствовала. Тройной кордон милиции пытался сдержать потоки страждущих приобщиться к великой музыке, исполняемой не менее великими силами.
- Что у вас? - устало поинтересовался страж порядка, увидев протискивающегося ко входу Вовку.
- Приглашение… Вот, - Вовка протянул прямоугольник из плотной бумаги.
- Федь, пропусти - еще один блатной.
Коренастый Федя с погонами сержанта отодвинул заградительный барьер вроде тех, что используют в метро, и молча кивнул: "Проходите".
Из Дневника Виральдини
8 июля 1725.
Ошибки - это и есть судьба. После нескольких месяцев разлуки я вновь увидел Анну, все началось сызнова… И все эти месяцы я не мог забыть о ней. Господи, помоги!
В моей душе сражаются жажда смерти и желание жить. А я не могу принять ни одну сторону…
15 июля 1725.
Неделю не был у нее. Как удержался - одному Богу ведомо.
Анна приняла меня ласково, словно мы расстались вчера. Была весела и много смеялась. Шутя сказала, что поражена моей стойкостью. Я и сам поражен - тем, что могу владеть собой, что не лишился рассудка. Чувство восхищения и радости, сродни экстазу переполняет меня: быть в ее обществе, украдкой наблюдать за ней, слышать ее голос - высшее блаженство. Влюбленные не желают исцеляться…
Профессор Баранов встретил Вовку на билетном контроле.
- Кто выписал вам это приглашение? - вредным голосом поинтересовалась билетерша.
- Я! - прогремел над ней могучий бас.
Старушка присела.
- Ой, Борис Владимирович, я как-то и не признала вашу подпись.
Профессор взял Вовку под руку и повел по сдержанно роскошному консерваторскому фойе, уже заполненному публикой. Беседа завязалась сама собой.
- Музыкой Виральдини я занимался давно, и, честно говоря, сейчас она меня мало интересует. Разве что в плане истории музыки. Тем более, вы же понимаете, сейчас ее просто разучились исполнять…
- Концерт пройдет в двух отделениях? - светским тоном поинтересовался Вовка.
- Увы…
- Почему "увы"?
- Потому что в первом отделении решили "в нагрузку" пустить выступление детского хора из Екатеринбурга под управлением Олега Царевича. Коллектив посредственный, но с богатыми спонсорами. Вот и проплатили им выступление "вместе с Ла Скала".
- Хорошо хоть не Ивана-Царевича, - ухмыльнулся Вовка.
Профессор кивнул и продолжил начатую мысль.
- История жизни Виральдини полна загадок и странных совпадений… - с этими словами он открыл дверь правительственной ложи.
Из Дневника Виральдини
20 сентября 1725.
Сегодня на концерте мои мальчишки творили чудеса. Мальчики… таинственные ангелоподобные создания. Их талант и желание получить музыкальное образование дают поразительные результаты.
23 сентября 1725.
По-видимому, я спасен. Хотя, должен сознаться, спасение пришло неожиданно и застало меня врасплох.
Видя мое рвение в устройстве музыкальных дел приюта "Ospedale del Pace", архиепископ Миланский предложил мне принять священнический сан и возглавить приют. Мог ли я мечтать о таком подарке? Больше чем преподавателем композиции и подвижного контрапункта я себя и видеть не мог.
Архиепископ спокойно принял мои изъявления благодарности, а затем отдельно напомнил об обете безбрачия, даваемом священнослужителем, и строго спросил, готов ли я следовать ему. Я, ни минуты не колеблясь, заверил Его Преосвященство, что готов к испытаниям и постараюсь с честью выдержать их.
С горячностью, может быть даже излишней, я поцеловал его руку. Но видит Бог, эта рука спасла меня. Еще немного прежних мук, и я бы погиб, не в силах творить, сходя с ума…
Благословенны дела Твои, Господи!
P.S. От кого-то слышал, что архиепископ состоит в тайном ордене С.
24 сентября 1725.
Повидал Анну, рассказал ей о назначении. Она удивилась, но не настолько сильно, как я предполагал, и улыбнулась чему-то. Эта ее улыбка всколыхнула в моей душе бурю прежних чувств. Но душа тут же успокоилась. Как же хорошо, что я могу теперь любить Анну иной любовью - христианской, более светлой, братской.
Мне снова хочется творить. Нашел восхитительную тему для "Gloria Viva" - задуманной и начатой еще год назад кантаты.
Сегодня же отыскал Винченцо и сердечно с ним помирился.
На бархатных стульях небольшой, но уютной ложи восседали два толстых итальянца, пожилая дама с невероятным количеством золота и камней на всех частях тела, а также известный музыковед с трогательной фамилией Мандич, ведущий популярной телепередачи "Экстазы классики" - такой же мутной, как и ее название.
- Добрый вечер… - робко произнес Вовка.
- Buona sera! - приветливоответили итальянцы.
Музыковед Мандич холодно кивнул, а дама наклеено заулыбалась и энергично закивала. Тяжелые брильянтовые серьги смешно закачались возле впалых щек. "Наверное, тоже итальянка", - подумал Вовка.
- Позвольте представить, - провозгласил профессор Баранов, - Владимир. Молодой, но подающий надежды музыкальный критик.
Вовка внутренне напрягся, а глаза Мандича плотоядно заблестели. Но тут дали третий звонок.
Пожилая конферансье в длинном черном платье, туфлях на высоких каблуках ис затейливой прической вышла на сцену, возвестила о начале концерта и перечислила исполнителей. В первом отделении действительно значился детский хор из Екатеринбурга. Вскоре минут зал наполнился звучанием детских голосов. Чайковский, Рахманинов, Глиэр, Щедрин… в этом исполнении все они были подозрительно похожи друг на друга. Сильно отдавало пионерской песней. Зал приуныл. Один Царевич держался бодрячком - с вычурной бабочкой, цветуханом в петлице и крепкой седой шевелюрой, он с удовольствием раскланивался после каждого произведения и делал рукой широкий жест в сторону хора.
Вовка поднял глаза к люстре, обтянутой еле видимой проволочной сеткой и окруженной маленькими позолоченными ангелами с трубами. Ангелят было много, больше, чем сторон света на карте. "Да… - подумал Вовка, - Если такая люстра треснет, когда они вострубят - а пора бы, - зрители в партере не пострадают - сетка. Разве что разлетится плафон в мелкую пыль, и она, медленно оседая, образует на головах шапки из стеклянного снега…" Вовка посмотрел на портреты великих композиторов. Бах пристально смотрел прямо на него, а Моцарт почему-то упорно отводил глаза, разглядывая поющих детей и их руководителя.
Заскучав от пения юных гостей с Урала, Вовка стал глядеть в партер - из Правительственной ложи он был весь как на ладони. Кто-то полулежал, облокотившись на подлокотник кресла, кто-то откровенно зевал… Сухая старушка в третьем ряду жеманно обмахивалась программкой, словно веером. Через некоторое время Вовка поймал себя на том, что невольно начал считать лысины, одновременно прикидывая их среднее количество. Выходило где-то 2,75 лысины на ряд. Дисперсия значительная - Вовке смутно стал припоминаться факультативный курс математики, к которой он всегда испытывал дружескую симпатию. Интересно, а какое это распределение? Нормальное? Нет, похоже, не очень… "Ты меня слушай, Привалов, все в мире распределяется по гауссиане…"
После Щедрина последовал цикл песен на стихи какого-то малоизвестного поэта XIX века. Вовка слушал вполуха, думая о чем-то своем, когда вдруг со сцены полился странный текст на фоне подмывающих пассажей фортепьяно: "На вокзале в темном зале кот лежал без головы…" Вовка встрепенулся от неожиданности. Темп тем временем все ускорялся: "…Пока голову искали! Пока голову искали!! Пока голову искали!!!.. Ноги встали и ушли!" Вовка не поверил своим ушам и покосился на соседей по ложе. Баранов отрешенно глядел на сцену и, казалось, мыслями пребывал где угодно, но только не на концерте. Вовка ему слегка позавидовал… Дама сидела все в той же позе и с той же хронической улыбкой на лице - возможно, она просто не понимала, о чем поют "эти милые бамбини". Оба толстых итальянца откровенно дремали. Музыковед Мандич неэлегантно чесал в затылке и хлопал глазами. "Да… Пакостнее этой считалочки и придумать сложно, - подумал Вовка. - Зачем заставлять детей петь эту ахинею?.." Бах глядел с портрета строго и осуждающе, а Моцарт неуловимо поморщился. "Причем здесь этот дурацкий кот? На вокзале… Без головы… Тьфу!" Однако садистская песенка про безголового кота кончилась. Отшумели дежурные аплодисменты и пожилая конферансье провозгласила пятнадцатиминутный перерыв.
- Вас ист дас? - вдруг спросила дама, почему-то обратившись к Вовке.
Вовка удивленно поглядел на нее, подумал секунду и ответил в стиле "Большой прогулки":
- Дас ист антракт…
И тут же поспешил выйти в фойе, чтобы не рассмеяться во весь голос.
Из Дневника Виральдини
Декабрь 1726.
…Анна помолвлена, а я посвящен. Почему же муки мои усиливаются и прежние мысли терзают меня именно теперь, когда исправить ничего уже нельзя?
Мне хочется спрятаться, забиться в какую-нибудь нору и исчезнуть. Однажды в Павии на людной площади меня узнала толпа. Кто-то крикнул: "O, divino Viraldini!". От ужаса, что сейчас все они окружат меня и начнут осыпать похвалами, я бросился в какой-то заброшенный дом и два часа простоял там, на площадке лестницы верхнего этажа, пока не уверился, что смогу уйти незамеченным.
Она по-прежнему недосягаема, даже более, чем когда-либо, - на мне сан и обет безбрачия, она помолвлена с Винченцо де Пьемонте. Винченцо - один из лучших моих учеников, из первого выпуска приюта. Впрочем, я не прав - мальчишки все талантливы, все они самые лучшие. Но тот выпуск мне запомнился особо, отношения у меня с ним сложились не как у строгого учителя с учениками, а скорее приятельские. Мы много спорили о начинающемся возрождении искусства, искали новые выразительные средства - в наш век мир изголодался по музыке, как никогда, - мы смеялись над средневековыми пережитками. Мы многое доверяли друг другу, мы были смелы… Разве я могу к ним относиться иначе, как к добрым друзьям?..
Странно, когда я узнал о помолвке, я почувствовал укол в сердце, хотя искренняя радость за обоих заставила меня устыдиться неприятных мыслей. Они замечательно смотрятся вдвоем, хотя я знаю, что Анна немножко старше Винченцо. Она так трогательно юна и невинна, Винченцо с такой учтивой нежностью заботится о ней! Я от души поздравил обоих.
Когда Вовка вернулся в ложу после второго звонка, на сцене уже восседал огромный симфонический оркестр. Кто-то из оркестрантов настраивал свой инструмент, другие разыгрывались. Толстые итальянцы перегнулись через барьер ложи и о чем-то оживленно беседовали с подошедшей миловидной флейтисткой, одетой в длинное черное платье. Вовка огляделся. Сказать, что зал был переполнен, - не сказать ничего. Многие слушатели стояли в проходах и толпились по всему периметру зала. Вовка поднял глаза к балкону и ужаснулся - народу на верхнем ярусе было, как сельди в бочке, разве что на бортиках не висели. Профессор Баранов проследил за его взглядом.
- Будем надеяться, что балкон не обвалится… - сказал он.
Наконец дали третий звонок. С двух сторон на сцену повалил хор и выстроился на станках позади оркестра. Хор поразил Вовку своей численностью - человек сто, не меньше. Станков всем не хватило, стояли еще и по бокам, сбившись в кучу. "Наверное, это и называется тесным расположением голосов", - подумал Вовка. Вечером накануне концерта он решил: раз уж ему завтра предстоит играть роль музыкального критика, нужно непременно почитать что-нибудь музыковедческое. Ради этого он провел ревизию отцовской библиотеки и, уже отчаявшись найти там что-нибудь подходящее, случайно наткнулся на небольшой томик "Хор и управление им" какого-то Чеснокова. Как эта книга оказалась в библиотеке профессора истории, Вовка не знал, но, судя по девственному внешнему виду, последний раз с полки ее не доставали никогда. Вовка решил, что более подходящего чтива на ночь ему все равно не сыскать, и оказался прав - здоровый сон сморил его уже на пятой странице.
Процокала каблуками конферансье и, молитвенно сложив на груди руки с записной книжечкой, торжественно провозгласила:
- Антонио Доменико Виральдини! Опера-оратория "Ликующая Руфь" для солистов, двойного хора, оркестра и органа. Симфоническая редакция Валерио Федерико Массимилиани. Исполняют: Анна Джильоли - сопрано, София Марчелло - меццо-сопрано, Маурицио Торо - тенор, Франческо Камелионти - бас. Хор и оркестр театра "Ла Скала". Дирижер - Рикардо Мути.
Публика приветствовала аплодисментами каждого солиста, а маэстро Мути устроила бурную овацию. Наконец аплодисменты стихли, внимание публики устремилось на сцену. Дирижер взмахнул палочкой, и зал наполнился чистыми звуками арфы и флейты. Постепенно к ним присоединялись все новые инструменты, пока не зазвучала вся мощь одного из лучших в мире оркестров. Позади этого звукового великолепия сосредоточенно вздыхал орган.
Вовку охватило странное чувство: ему показалось, что душа покидает тело и парит над залом, купаясь в божественных звуках и совершенных гармониях. Кончилось оркестровое вступление и вперед вышла сопрано Анна Джильоли. Вновь зазвучал оркестр. Сопрано запела. Вовка внимательно смотрел на певицу. "Красивая женщина, - думал он. - Совершенно не похожа на итальянку". Блондинка с абсолютно интернациональной внешностью, она с легкостью могла бы сойти и за француженку, и за финку, и за немку… Даже за русскую, коей она, безусловно, не являлась. Белая гладкая кожа, слегка вздернутый нос, медового цвета волосы… Голос ее не поддавался описанию - Вовка никогда в жизни не слышал ничего подобного. Он был какой-то неземной, непохожий на другие: вольной птицей взлетал вверх, к мощной люстре, серебряными нитями растекался по залу и словно выплескивался наружу, через залитые закатным солнцем окна над портретами композиторов. Вовка почувствовал, как по спине побежали мурашки. "Что это со мной? - подумал он. - С каких это пор я стал так реагировать на классическую музыку?"
Голос Анны Джильоли парил над залом. Он волшебным образом соединял музыку и слова, наполняя окружающее пространство самой сутью вокального совершенства:
Ci sara’… Cola’ dove immenso
Gli astri dan suono.
Ma qui dov’io m’assido,
E coll’aura che passa mi lamento,
Del Nulla tornera’ l’ombra e il silenzio.
Ma non l’intera Eternita’ potria
Spenger la fiamma che non polsi e vene,
Ma sostanza spirital n’accese…
Сейчас это была уже не просто красивая, великолепно поющая женщина. На сцене стояла библейская Руфь! Любящая, глубоко страдающая. Она собирала свой разбросанный сноп, чтобы оставить колосья у порога тех, кто бедствует… Звуки оркестра возносили этот образ к недосягаемым небесам. И вот, дорогим гобеленом ручной работы над залом возникло ровное звучание хора: "Ci sara'…"
"Oh come del pensier batte alle porte quello immago e mi persegue…", - трепетно пела юная Руфь, будущая прабабушка царя Давида. - "…Riguardati pietosa e non far motto" - чарующей мелодией вторил ей хор.