- Можешь дать мне поглядеть инструкцию вон от тех часов? У нас тут спор зашел, что за музыка там зашита.
- Нана-а! - дурным голосом закричал Ашот в сторону кухни. Далее последовала длинная тирада на армянском.
Через минуту Нана вынесла розовую пластиковую папку с бумагами и передала Ашоту, весело подмигнув Вовке, прежде чем скрыться на кухне. Перебрав бумаги и найдя инструкцию, Ашот отдал ее Вовке.
- Вот спасибо! Сейчас верну.
Вернувшись к столу, Вовка отыскал раздел "Музыкальное сопровождение боя" и начал внимательно его изучать.
- Во, нашел! "В качестве музыкального сопровождения боя часов для вас собраны три мировых классических шедевра: Джи-точка-Верди, мелодия "Застольной песни" из оперы "Травиата", А-точка-Виральдини, мелодия арии Руфи из оратории "Ликующая Руфь" и Гэ-Фэ Гендель без точки, мелодия "Halleluia" из оратории "Мессия". Мелодии проигрываются методом случайного выбора…"
- Не хватает только сцены коронации из "Бориса Годунова", - съязвил Стас.
- Так… теперь осталось выяснить, что же из предложенного все-таки играло. Ведь точно не "Аллилуйя". Уж ее-то я знаю: "Ха-аллелуя! Ха-аллелуя!.. Кинг оф Кингс!.. Энд Лорд оф Лордс!" - в последнее время она из каждого утюга несется.
- Тогда и "Травиату" убирай - "Застольную" даже я знаю. "Пуска-ай не вино, а простые черни-ила сюда наливает Гаври-ила…" - пропел Стас на известный мотив.
В его исполнении мелодия напоминала вой ветра в печной трубе.
- Ну что же… Методом исключения получается Виральдини! "Когда все заведомо ложные гипотезы будут отброшены, единственная оставшаяся будет истиной. Какой бы фантастичной она ни казалась". - Вовка улыбался - судя по выражению лица, он был страшно доволен собой.
- Ну ты и прохиндей! - восхищенно сказал Стас, подливая Вовке вина. - Ша-точка-Холмс!
- Это же элементарно, Ватсон! - ответил Вовка голосом Ливанова. - Знаешь, Стас… у меня такое чувство, что начинать нам надо именно с Виральдини. Уж если какой-то древний композитор заинтересовал наши доблестные спецслужбы…
Не договорив, Вовка встал и отнес инструкцию Ашоту. Вернувшись к столику, он застал Стаса читающим газету.
- Мне скучно, Холмс…
- Что делать, Ватсон… - Подняв на Вовку глаза, Стас сообщил: - Остаток года, я чувствую, вообще пройдет под знаком Виральдини.
- Это еще почему?
- Потому, что на его имени сейчас удобно делать деньги - неизвестные ноты нашли, череп потеряли, а тут еще юбилей его так некстати… Вот, смотри. Статья называется "В субботу и больше никогда!"
- Дурацкое название… - вырвалось у Вовки.
- Согласен. "Сегодня начинается мировое турне миланского театра "Ла Скала", посвященное трехсотлетию композитора Антонио Виральдини. Стимулом организации этого турне послужило поистине историческое событие - год назад была случайно обнаружена полная партитура неизвестного сочинения Виральдини - оперы-оратории "Ликующая Руфь", произведения весьма нетипичного для композитора XVIII века. В турне традиционно примут участие хор и оркестр прославленного театра. В конкурсе на исполнение партии Руфи неожиданно для всех победила итальянская певица Анна Джильоли, ранее не известная широкой публике. В ближайшую субботу "Ликующая Руфь" будет дана в Большом зале Московской консерватории".
- Стас… - Вовка скептически улыбнулся. - Лучше почитай, с каким счетом наши выиграли у финнов.
- Кто тут только что говорил, что надо начинать с Виральдини? Ты, может быть, удивишься, но такая же мысль пришла и в мою голову, - сказал Стас, хитро глядя на Вовку. Вовка хорошо знал этот взгляд: он означал, что у Стаса уже заготовлена какая-то идея. Скорее всего, пакостная.
- Не хочу тебя, Вов, расстраивать, но… придется посетить консерваторию.
Вовка скривился:
- Зачем еще?
- А затем, что послезавтра в Большом зале дают "Ликующую Руфь". Силами театра "Ла Скала". Должны же мы выяснить ик… икаю что-то… кто-то вспоминает, наверное. Должны же мы выяснить, что это за вещь, раз на нее столько всего завязано. Тем более, что записей пока нет - придется воспринимать вживую.
Вовка держал рюмку с красным вином за ножку и внимательно рассматривал вино на свет.
- Интересно, этот "Театр Оскала" специально приехал, чтобы порадовать нас ораторией? - спросил он.
- Не знаю, но это в рамках "кулютурного обмена". К ним поехал позориться наш Большой, ну а они вот к нам. Прославлять итальянское искусство.
- И тебе охота это слушать?
- Вов… Ты слышал о том, что непрочитанные книги умеют мстить?
- Да, ты говорил…
- Так вот - говорят, что непрослушанные оратории тоже.
Вовка вздохнул. Потом сказал с робкой надеждой:
- Туда, наверное, и билетов не достать…
- Не "билетов", а билетА! - мне удалось достать только один, через профессора Баранова. В ФСБ мне порекомендовали к нему обратиться, и Борис Владимирович не отказался помочь. Он ведет в консерватории класс композиции, когда-то изучал музыку Виральдини. Так что пойдешь один.
- Я? Один?!
- Один. Я пойду копать другие источники информации.
- Ну, Стас… добрый доктор Ватсон!
- Точнее, это даже не билет, а VIP-приглашение от итальянской концертной компании, которая привезла сюда "Ла Скала". Будешь сидеть в правительственной ложе с особо важными персонами.
Вовка озадаченно помолчал. Потом спросил:
- Чем обязан такой честью?
- Ты же обещал мне помогать, - Стас выразительно подмигнул. - Я сказал Баранову, что ты - начинающий музыкальный критик, тебе нужно рассказать о жизни и творчестве Виральдини, и вообще, тебя следует поощрить элитным концертом. Так что, смотри, не подведи.
Вовка не на шутку рассердился и принялся кидать в Стаса зубочистками.
- Эй, хорош хулиганить! Музыкальному критику это не пристало. - Стас умело уворачивался от летящих в него заостренных деревянных палочек. - И кто тебя только воспитывал?
- Когда папа Карло, а когда никто, - мрачно сказал Вовка. - А еще ты. Правда, давно…
- Такому я тебя не учил, - смеясь, ответил Стас. - Я, наоборот, беспокоюсь о твоем культурном росте… Главное, Вов, веди себя со знанием дела. Ведь сидеть будешь рядом с организаторами всего этого музыкального безобразия.
- Ты с ума сошел! Что мне им говорить?
- Да ничего. То есть, прежде всего, ничего лишнего. Сиди, слушай ораторию. Уходя, попрощайся с устроителями концерта, поблагодари Баранова. И непременно произнеси какую-нибудь мутную похвалу. Вроде: "Кажется, сегодня все очень удачно получилось, не правда ли?"
Вовка опять вздохнул.
- Стас, ну какой из меня музыкальный критик? Я же в классической музыке, как… - Вовка печально икнул. - Как баран в апельсинах!
Стас усмехнулся.
- Смотри, не ляпни это при Баранове.
- Да он и так всё сразу поймет!
Теперь сердиться настала очередь Стаса.
- Когда же я наконец научу тебя главному: никогда не бойся делать того, что ты не умеешь! "Хотеть - значит мочь!" Это даже Фрося Бурлакова в свое время усвоила, а до тебя все никак не допрет. - Стас поднял вверх указательный палец. - Всегда помни: Ноев Ковчег был построен самым что ни на есть любителем. А Настоящие Профессионалы построили "Титаник"!
- А если этот Баранов спросит меня, знаю ли я, что такое оратория?
- Ну, так посмотри в словаре - что здесь сложного! - Стас расслабленно откинулся на спинку стула, - Или, погоди, давай я тебе объясню. Вот, например, если я тебе скажу: "Вовка, налей мне вина!", то это еще не оратория. А вот если я вдруг завою дурным голосом: "Вовка, Вовка, Вовочка-а-а, налей, ну налей, о нале-е-ей же мне вина, вина-а нале-е-е-ей же…", - посетители кафе заоглядывались, - вот это уже ближе к тому, что называется ораторией. Сечешь?
Вовка взял бутылку вина, машинально вытер ладонью образовавшийся на столе влажный ободок и плеснул в бокал Стаса.
- Как видишь…
Стас улыбнулся.
- Молодец! Адекватная реакция, - сказал он, чокаясь с Вовкой. - Будем считать, что жанр оратории ты освоил и не ударишь в грязь лицом…
- Ничего я не освоил, - проворчал Вовка. - Если уж ты все это заварил, значит должен снабдить меня детальной программой поведения. Как мне изображать из себя этого критика?
- Я тебе помогу, - с готовностью отозвался Стас. - Для начала зазубри какую-нибудь музыковедческую муру. Потом научись быстро и непринужденно ее произносить.
- Какую еще муру? - насторожился Вовка.
- Да любую! Ну, например… - он полез в карман брюк, выудил оттуда ворох мятых бумажек, быстро просмотрел их. - Во! Просто супер: "Аль-те-ри-рован-ная суб… суб-до-ми… - нанта". Понял?
- Стас. А пошел ты! - произнес Вовка тем скорбным тоном, каким упитанные сотрудницы Митинского крематория обычно выражают глубокие и искренние соболезнования родным и близким покойного.
- Да ты только вслушайся! Попробуй на вкус: альтерированная-я субдоминанта-а…
- С меня хватит того, что тебя от него чуть наизнанку не вывернуло.
- Зря ты так. Звучит весьма креативно.
Вовка уронил голову на кулак.
- А сам-то ты что будешь делать?
- Владимир Викторович, - издевательски отозвался Стас. - Ты клинически любопытен!
- Не скажешь, да?
- Ни! За! Что! Ашот, посчитай пожалуйста.
- Сейчас, дар-р-рагой! - раскатисто ответил Ашот и поспешил к ним со счетом.
Дневник Антонио Виральдини
1705–1741
26 февраля 1725. Милан.
Кроме кота Маркелино, никаких домашних животных у меня никогда не было. Правда, были еще вши, но вши не в счет. К тому же были они у меня очень недолго - старый Карло, увидев, как я чешусь на уроке, быстро понял, в чем дело, и состряпал какую-то жутко-ядовитую смесь, в которой буквально выстирал мою бедную голову.
Как смешно теперь это вспоминать. А тогда мне было не до смеха. И отец не увидел в происшедшем ничего смешного - странным образом он связал появление вшей с Маркелино, хотя всем известно, что от кота вшей подхватить невозможно, разве только блох… Тогда я впервые крупно поспорил с отцом, сказавшим: "Чтоб духу этого кота в доме не было!" А я ответил: "Хорошо, но тогда и моего не будет тоже", - и ушел к Этторе. Для десятилетнего ребенка это был поступок! На следующий день Карло, конечно, все уладил, так что у Этторе я переночевал только одну ночь…
Старый добрый приятель Этторе, где ты теперь, как поживаешь? Стал ли портовым рабочим, завел ли семью? За нарочито грубой насмешливой оболочкой у тебя скрывалась добрая, наивная душа, я был одним из немногих, знавших, какой ты на самом деле…
Не странно ли, что я вспомнил об Этторе? Он приснился мне этой ночью. Мы плыли в гондоле, Этторе стоял у весла. Почему-то на нем была красная кардинальская мантия.
"Знаешь, - говорил он мне, - нам, кардиналам, нельзя жениться… но скажи по совести, Тонино, зачем жениться, если вокруг и без того полно девиц, которые так и виснут на шее?"
"Постой… А устав?"
"Подумаешь… На это смотрят сквозь пальцы. Мною весьма довольны, да и меня самого вполне устраивает мое теперешнее положение. Я давно перестал гоняться за пустыми мечтами, верить в любовь и чего-то ждать".
"А я, - говорю, - не перестал". В ответ Этторе только рукой махнул, складки его богатого одеяния колыхнулись на ветру, красиво переливаясь в солнечном свете. Затем, как заправский гондольер, он протяжно крикнул: "О-и-ии!", - высвободил ногу из-под мантии и оттолкнулся ею от стены дома на повороте. На ноге был грязный рыбацкий башмак…
В детстве я несколько раз пытался начать вести дневник, и всякий раз бросал - не хватало терпения, да и нечем было заполнить страницы, а записывать будничные события не представляло интереса. Сейчас другое дело… Надо только избавиться от манеры писать на публику, словно кто-нибудь когда-нибудь это прочтет (историки, не дай Бог!), - я делаю это для себя, и нечего мне перед собой кривляться, демонстрируя красоты слога и владение приятными оборотами речи… все, остановись! Пиши скупо, не размазывая. Вон уж сколько чернил и бумаги извел, а не сказал еще толком ничего.
Так о чем я хотел сказать? Сразу и не сообразишь…
Сегодня умер мой кот Маркелино, проживший у меня десять лет. Будь я поэтом, я написал бы ему достойную эпитафию, право, он ее заслужил. Но поскольку я всего лишь бедный музыкант, то попросил старого слугу закопать его в парке у Castello Sforzesco, где-нибудь в укромном месте, подальше от дорог, и тихонько, чтобы Педро не услышал, пропел "Requiem aeternam", хоть это и кощунство.
NB! Обязательно этой весной съездить в Венецию к учителю и навестить отцовскую могилу. А завтра же напишу старому Карло письмо. Стыдно так долго не писать учителю!
Эк меня сегодня прорвало! Расписался… Если каждый день столько писать, тетради на месяц мне не хватит.
27 февраля 1725.
Разговаривал с Винченцо о трагедии. Он предпочитает более легкие жанры, вплоть до балаганного шутовства, говоря в свое оправдание, что смех заряжает нас жизненной силой, а мрачные развязки трагедий только усугубляют мрачные мысли о смерти. Я ответил, что всякий финал по-своему хорош, ибо, что Бог ни пошлет - все к лучшему. Он, смеясь, процитировал запрещенного духовными властями Анри Дюлорана: "Все к лучшему в этом нелепейшем из возможных миров". Я, почувствовав раздражение, горячо возразил ему, что юмор - как бы весел он ни был - товар скоропортящийся, тогда как жанр трагедии вечен, поскольку ведет к внутреннему очищению человека. Поэтому одна, даже самая мрачная, трагедия Софокла дороже всех базарных шуточек, вместе взятых.
Расстались мы очень холодно. (Оно и к лучшему. Я прекрасно отношусь к Винченцо, но… - <зачеркнуто>).
1 марта 1725.
Сегодня много репетировали. Десятилетний Гуарески, отъявленный хулиган и лентяй, играл скрипичное соло как никогда виртуозно. Если бы не его неуемный характер!
Приют "Ospedale del Pace" забирает все мои силы. Во мне проснулась ужасная черта, на которую никто не имеет права, - творческая тирания. Я начинаю работать с этими мальчишками с нуля и делать то, что считаю правильным. Им тяжело. Но другого выхода нет - музыкальный мир Италии жесток и непредсказуем.
8 марта 1725.
Дневник мой зачах, так и не распустившись.
Светлые идеи посещают нечасто, а если вдруг случайно и заглянут в мою голову, то, испугавшись мрака и хаоса, которые там обосновались, убегают быстрее, чем я успеваю их записать. Умные мысли моментально забываются, а значит, не такие уж умные они были, как то показалось в первый момент.
Вымучивать из себя ничего не хочется. Ежедневной практики не получилось.
Настроение у меня совсем не творческое. Тоскливое настроение. Знаю, что уныние - смертный грех, но ничего не могу с собой поделать…
Сегодня мне приснилось, что я летаю и вдруг падаю в полете. Проснулся с бешено колотящимся сердцем. Я усматриваю в этом сне дурное знамение - страх обдал меня холодом, на лбу выступил пот. В суеверном трепете у меня возникло предчувствие, что мне не суждено дожить до конца года.
11 марта 1725.
Довольно юлить перед собой и обманывать самого себя! Оттягивать дальше бесполезно…
Сегодня на вечере у барона К. снова видел Анну Дж. Она виртуозно пела из Генделя, а потом попросила аккомпанировать мое "Qui tollis". Это было божественно! Какая проникновенность! Какая глубина! Как я люблю ее!
Да, я люблю Анну, как никогда никого не любил. Что ж в этом стыдного, почему я так долго боялся себе признаться, не решаясь даже тайному дневнику доверить ее имя?!
…Она появилась в Милане в начале этого года и сразу же привлекла к себе внимание музыкального общества. Ее голос хвалят все, но еще больше говорят о выразительности, с которой она… нет, не поет, живет в музыке! Это ново! Удивительное качество, которым не может похвастать ни одна из самых виртуозных певиц - в её пении не бывает формально взятых нот, все подчинено одной цели, вовлечено в единый страстный порыв. Совершенно живые, плотские чувства - боль, жажда, наслаждение, тревога…
Все в этом мире неслучайно, я чувствую это. Водоворот, вернее даже, Омут затягивает меня, и я теряю почву под ногами, не в силах противиться ему. Меня сковывает безотчетный страх, приходится пересиливать себя, чтобы продолжать писать. Анна, я не могу работать как прежде…
Из музыкальной молодежи она выделила и приблизила к себе двоих - меня и Винченцо, превратив из добрых приятелей чуть ли не во врагов. Мы находим малейший повод для спора, ища в нем возможность больнее уколоть друг друга. Наша ревность, должно быть, забавляет ее и кажется мальчишеством.
Стас, хмыкнув, отложил "Дневник". Это было совсем не то, что он искал, и, по-видимому, никакого отношения не имело к их с Вовкой расследованию. Стоит ли дальше читать личные записки человека, умершего много лет назад? В задумчивости Стас некоторое время рассеянно листал страницы ксерокопии, затем увидел набранное мелким шрифтом примечание и вновь склонился над "Дневником".
Примечание переводчика. Весной 1725 года Виральдини в Венецию не поехал, занятый приютом и мальчишками, и страдая от любви к Анне, которая не принимала его всерьез. Летом пришло известие о смерти Тортора. Виральдини уехал на похороны, а по возвращении в Милан продолжил "Дневник".